1941

Глава четырнадцатая

25 июня 1941 года. Декретное время: 21 час 37 минут. Лесной массив западнее деревни Огородники

Пробуждаюсь резко, словно от толчка, вынырнув из тьмы глубокого забвения. Вначале не могу понять, где я нахожусь и что происходит. Потом слышу шорох со спины, испуганно вскидываюсь, рефлекторно потянувшись к кобуре, но, обернувшись, различаю подходящую ко мне Мещерякову. Разглядев девушку, вспоминаю события предыдущего дня и, успокоившись, убираю пальцы с рукояти пистолета. Но тут же тревожная догадка пронзает сознание:

– Немцы?!

– Тихо, тихо, Рома. Нет, пока никого не слышно. Но уже стемнело, так что можем выходить.

– Ты отдохнула?

Под сенью деревьев сгустившиеся сумерки превращаются уже в полноценную ночь, но все же я различаю мягкую улыбку на лице Ольги:

– Немного. Но нам нужно выходить сейчас, если хотим убраться от Огородников подальше.

– Да, да, конечно…

Первоначальный маршрут приходится менять, но благодаря помощнику я задаю новый – от леса по полю, затем вновь через Пульву и дальше, мимо деревни Бордзевки по направлению к деревне Лумне. Расстояние приличное, но к утру, по моим прикидкам, мы должны добраться до крохотной рощицы рядом с Бордзевкой, где я и планирую переждать следующий световой день.

…Конечно, хромой я иду с посохом-костылем в три раза медленнее, чем обычно, но это, как говорится, неизбежное зло. А вот то, что разговор с Мещеряковой так и не сложился вот уже за пару часов хода, несмотря на все мои неуклюжие попытки пообщаться на какие-нибудь нейтральные темы, не касающиеся ее тяжелого прошлого – вот это меня всерьез разочаровало и огорчило. Но казачка, открывшись мне днем, сейчас стала будто бы сама не своя, погрузившись в собственные мысли и невпопад, нехотя отвечая на все мои вопросы.

Так продолжалось до того, как мы добрались до преградившей наш путь реки. А вот дальше начались «приятные» неловкости…

Вначале я без всякой задней мысли быстро разделся до трусов, увязав заметно облегченный узел (минус две банки консервов, гранату, опустевшие фляги, потраченные патроны) в гимнастерку, после чего развернулся к девушке с просьбой:

– Возьми, пожалуйста, мой посох-костыль, с ним мне перебраться будет сложновато…

Однако увидев полностью одетую, мнущуюся на месте казачку, я ошарашенно спросил:

– Ты что, плавать не умеешь?

Дурак, настоящий дурак! Я ведь не задавал этого вопроса ранее, а для не умеющего плавать человека и десять метров Пульвы могут стать непреодолимой преградой! От собственной глупости и страха по спине пробежала волна холода – однако казачка лишь сверкнула глазами:

– Отвернись! И иди первым!

Ну что же, если леди просит… Как смог, я поспешно похромал к реке, после чего с удовольствием погрузил растянутую стопу в прохладную (но не холодную!), освежающую и бодрящую чистую воду. Боль тут же стала вдвое меньше… Не сдержав радостного возгласа, я полностью вошел в реку, ощущая под пятками мягкий песочек – и, наконец, поплыл.

До противоположного берега я добрался столь же уверенно, как и вчера ночью. А выбравшись на мягкую травку, еще не растерявшую тепла жаркого солнечного дня, вновь погрузил в Пульву травмированную ногу и принялся поспешно развязывать узел гимнастерки. Безмолвно сверившись с помощником, я узнал, что вода в еще не загрязненной промышленными отходами реке вполне подходит для питья, так что решил пополнить все фляги, пока есть такая возможность. Одновременно с этим я не отрываю глаз от стремительно движущегося по водной глади гибкого женского силуэта. Поскольку, во-первых, заявление Мещеряковой о том, что она умеет плавать, могло оказаться банальным блефом (ну мало ли застеснялась и соврала, такое на деле часто бывает), так что я всерьез намеревался помочь, если вдруг казачка начнет тонуть… Ну а во-вторых – реку я первым перешел, смотря только вперед? Перешел! А вот о том, чтобы отворачиваться на той стороне Пульвы, уговора никакого не было!

Тем не менее приблизившаяся к берегу Ольга попыталась было меня пристыдить:

– Самсонов, я же тебе сказала: не смотреть!

– Но ведь днем ты разрешила любоваться своей красотой? Разрешила! А первое слово, как известно, дороже второго…

Я, конечно, мог закрыть глаза. Но пробудившиеся во мне наглость и непривычные авантюрные нотки помешали мне безвольно подчиниться – так что, ехидно усмехнувшись, я продолжил смотреть, стараясь даже моргать пореже. Казачка же сердито сверкнула глазами – однако, немного постояв в воде и убедившись, что я не отвернусь, раздраженно швырнула в меня палку и тюк с одеждой, после чего принялась выходить из воды. Причем неспешно так, горделиво вскинув голову, расправив плечи, по которым словно бы случайно рассыпались тяжелые локоны черных как смоль волос, прежде завязанных в узел… Выглядит очень эффектно, а сами движения неспешно ступающей девушки иначе как «царственными» не назовешь…

А пару секунд спустя я замер, не в силах оторвать взволнованного взгляда от показавшейся над водной гладью высокой женской груди, плотно обтянутой мокрой тканью. Белая уставная майка (ровно как у меня!) сейчас ее совершенно не скрывает, а скорее даже наоборот… Сделав еще несколько шагов, Мещерякова явила моему взору длиннющие, точеные стройные ножки, по нежной коже которых сейчас сбегают вниз крупные капли влаги. А негодующе отвернувшись, казачка представила на обозрение и красиво очерченные, крупные ягодицы, явственно проступившие под плотно облегающими их трусами-шортами.

М-да, вот это вид…

Не в силах реагировать как-то иначе, я встал и сделал пару шагов к столь соблазнительно выглядящей девушке, но услышав их, казачка резко обернулась, буквально стегнув меня чуть влажными волосами по лицу:

– Забыл свое обещание, Рома?

Голос Оли наполнен ядовитого ехидства, однако я не отвечаю на ее вопрос, нет. Вместо этого я резко опускаюсь перед девушкой на одно колено и, обхватив крепкие ягодицы, с силой привлекаю ее к себе. Тут же, задрав мокрую майку, я жадно прильнул губами к тугому животику, игнорируя довольно слабые на деле попытки оттолкнуть меня и ставший вдруг молящим голос Мещеряковой:

– Рома, не надо! Не надо, Рома, пожалуйста…

Я не слушаю ее – в голове стучат молоты, а более сильного возбуждения я никогда в жизни не испытывал. Толчком повалив казачку на спину, я рывком задираю на ней майку, заголив тяжелые, похожие на крупные груши груди, жадно схватив одну из них – и буквально зарычал, почувствовав под пальцами упругую плоть. Одновременно другой рукой я спешно стягиваю с себя трусы, освобождая вздыбившееся колом мужское естество, и наваливаюсь на казачку, запустив руку ей между ног.

Еще чуть-чуть…

– Рома… Как же ты… Ты же обещал…

Явственные всхлипы девушки, слезы, послышавшиеся в ее словах – их действие сравнимо с тяжелым ударом по голове. Я мгновенно прихожу в себя, разглядев скривившееся от плача лицо Оли, выражение отчаяния и обиды, застывшее на нем. Весь запал мгновенно уходит, а в груди словно раскрылась огромная дыра – на душе становится пусто и горько. Рухнув на траву рядом с отчаянно разрыдавшейся казачкой, я буквально зубами хватаю землю и начинаю яростно молотить по ней кулаком – в бешенстве на самого себя и от стыда за случившееся. Кажется, я сделал самое худшее, что мог сделать…

Сжавшись калачиком и отвернувшись от меня, казачка продолжает навзрыд плакать, рождая в душе настолько сильную нежность и желание обнять ее, успокоить… Однако я понимаю, что мои прикосновения и слова сейчас сделают только хуже. Даже так: гораздо хуже. Потому я возвращаюсь к вещам и сажусь у берега, матеря себя самыми последними словами.

Однако вновь опустив ногу в воду, я чувствую, как меня медленно, но верно отпускает, и начинаю оценивать случившееся трезво. Да, я оступился и едва ли не изнасиловал Мещерякову, зайдя слишком далеко, окрыленный и ведомый проявившимися (и ранее незнакомыми) свойствами собственной души. Но! Человечность в конечном итоге взяла верх, и хотя я и подорвал доверие к себе, оттолкнул Олю от себя, однако же сейчас наша дорога в любом случае едина. В данный момент я – ее единственный защитник, и то, что один раз мне уже довелось рискнуть ради нее жизнью, никто не отменит.

Успокоившись сам и обмыв по случаю котелок, я жду, когда девушка придет в себя, однако по-прежнему слышу ее отчаянные всхлипы. Наконец, не сдержавшись (время-то идет, а ночи сейчас короткие), я подхожу к лежащей на земле казачке, и вновь душу заполняет нежность и сострадание по отношению к Оле… Сцепив зубы от тут же вспыхнувшей на самого себя злости, тихо зову:

– Оль… Оля…

Ноль реакции, только участившиеся всхлипы. Однако времени действительно больше нет – и я разом выливаю на казачку полный котелок воды. Всхлипы обрываются, а секунду спустя Мещерякова резко встает и с силой толкает меня, скорее даже бьет в грудь прямыми руками.

– Урод!!!

Упав, кривлюсь от боли в ноге, но молчу – заслужил. Между тем, схватив с земли свой узел, казачка тут же распутывает его, спешно одевается и, злобно что-то процедив сквозь стиснутые зубы, резко подрывается в сторону от реки.

– Ну и пошла на хрен!!!

Обида и какая-то смертельная тоска пронзают сердце – не думал я, что она решит просто уйти. Все же надеялся, что голос разума возьмет верх… А тут еще после падения гораздо сильнее заболела подвернутая стопа. С трудом поднявшись, я взял сверток с гимнастеркой и, опершись на импровизированный костыль, захромал на север, где значительно впереди едва виднеется одинокий женский силуэт. Все пространство впереди вдруг стало странно плыть и ломаться – не сразу я понял, что на глаза навернулись слезы. Зараза…

Мещерякова вернулась ко мне где-то через час. Подошла вплотную, прожигая ледяным и одновременно яростным взглядом, и процедила сквозь зубы:

– Ну что, рад? Получил, что хотел?

Я промолчал, не опуская, однако, глаз. И тогда Оля заговорила уже чуть более спокойно:

– Самсонов, я же тебе днем предлагала. Чего отказался, раз так сильно хочешь кобелиться?

– Кобелиться. Я. Не. Хочу.

Злость молнией сверкнула в глазах казачки:

– А что же ты тогда на реке устроил?!

– А ты на себя посмотрела бы со стороны моими глазами, может быть, и поняла.

После секундной паузы Мещерякова ответила уже мягче, с заметной обидой, но не гневом:

– Я же попросила тебя – не смотри.

С некоторой запинкой я честно ответил:

– Так как же на тебя не смотреть, когда ты такая… красивая?

Легкая улыбка тронула губы девушки – а ведь это успех! Заговорив снова, Оля словно бы отпустила случившееся – по крайней мере, прежнего напряжения в ее голосе я уже не слышу:

– Ром, ты спрашивал меня, было ли у меня когда с мужчиной… Не было никогда. Потому что у казачек испокон веков заведено так: честь береги смолоду. А девичество – это женская честь, это дар, который молодая жена дарит мужу. Мужу, понимаешь?

Я горько усмехнулся:

– И кто же нас теперь поженит, а, Оль? Это ж война, тут убить могут до конца этой ночи или заката завтрашнего дня. Что тут жениться – тьфу, пустяк! Думать о будущем ведь не надо! Только кто поженит?!