1941

Сосредоточенно киваю, стараясь не перебивать разошедшуюся женщину, а Ольга продолжает:

– Я очень хочу забыть, как на рассвете нас вели на расстрел. Они же радовались этому, словно развлечению какому, звери, – голос девушки начинает дрожать, в нем прорезаются слезы, – сказали, что в назидание деревенским расстреляют всю семью, вместе с детьми, понимаешь?!

Киваю в ответ, а в груди у самого медленно, но верно разгорается гнев.

– Когда в нас выстрелил тот автоматчик, Слава Прокопенко меня закрыл – собой закрыл… Я упала, а он рядом, прошитый пулями, хрипит, кровью кашляет – и пытается улыбнуться… И второй раненый, это ведь Ваня Перекалин был… Он ведь сам вообще идти не мог… Когда к нам фрицы последние подоспели – те, что с пулеметом, он мне кивнул так, без всякого осуждения, вроде бы подтолкнул, мол, иди… И я пошла, я побежала в лес, потому что стало вдруг очень страшно… Очень страшно, Рома, понимаешь?!

Вновь киваю готовой уже разрыдаться девушке. Последние слова она выдавливает из себя уже шепотом, сквозь рвущиеся наружу слезы.

– Я хочу, очень хочу забыть это, Рома! Если мы с тобой… Если… Мне станет легче, я слышала, что после должно стать легче… Но, знаешь, – тут ее голос становится тверже, – я струсила, я бросила Ваню, чтобы спастись самой. Меня изнутри стыд изжигает! Но все-таки с этим я еще смогу жить, потому что помочь ему точно не смогла бы. Но вот если бы немцы меня перед расстрелом снасильничали скопом, пустили бы по рукам, как нескольких девок деревенских этой ночью, – тогда хоть сразу в омут, тут и жизнь не мила. Понимаешь?!

Хоть и не совсем понимаю – кому станет лучше, если жертва изнасилования себя убьет?! – все же вновь киваю, по-прежнему не раскрывая рта.

– Это должно быть по любви, Рома, по-настоящему… А я хочу только все забыть…

На последних словах девушка уже не стерпела, едва ли не в голос завыв – и тут-то я ее понял. Не в смысле что «по любви», хотя и это тоже понял, пусть не разумом, но сердцем понял, а прежде всего то, что Мещерякова за последние дни пережила едва ли меньше моего. Только в отличие от меня Ольга женщина, на самом деле хрупкая и беззащитная, пусть и сильная духом, и места на войне ей нет. Вообще не должно быть баб на войне, не женское это дело… Еще понял, что первый долг мужика – защищать женщин и детей, понял, что не хрена себя жалеть, когда тут такой замес разворачивается на захваченной фрицами земле. И наконец, осознал, что пытаться трахнуть Мещерякову, пока в душе ее кровоточит рана, нанесенная войной, – это просто низко.

Плечи девушки трясутся, но рыдания едва доносятся до меня – казачка пытается сдержаться. И вот именно в этот миг душу словно обожгло жалостью:

– Оль, я все понял.

А после короткой паузы позвал ее:

– Иди ко мне. Я тебя правда не обижу. Попробуй забыть все без… Просто забыть. Даже пальцем не трону – обещаю.

Ольга трясет головой и, доверившись, аккуратно ложится мне на грудь, стараясь не потревожить ногу и все так же сильно и часто дрожа от безмолвного плача. Я же крепко обнял ее – и вдруг почувствовал внутри какое-то незнакомое тепло и одновременно железобетонное спокойствие. Пришло осознание, что любого, кто попытается ее обидеть, я просто зубами порву – и еще то, что я больше в принципе неспособен воспринимать Мещерякову как бота. Слишком она для того живая…

Покрепче обняв девушку, я украдкой начинаю гладить ее волосы, словно котенка. И от этого внутри стало еще теплее, а казачка начала понемногу успокаиваться, одновременно еще плотнее прижавшись ко мне. Такая ранимая, такая беззащитная… Меня бросило в жар – и от объятий с красивой молодой женщиной, и от родившегося в груди желания быть рядом с ней все время, слышать голос, ощущать присутствие, чувствовать даже мимолетные прикосновения… Раньше я такого никогда не испытывал.