1941

– Спасибо, Ром. Спасибо… За все.

Осторожно приблизившись, она попыталась чмокнуть меня в щеку, но, удивляясь собственной наглости, я успеваю повернуть голову и подставить под поцелуй губы. Коснувшись их, девушка тут же отстранилась, будто обожглась. Но я успел поймать ее чуть затуманившийся взгляд, в котором было гораздо больше от желания растянуть краткий миг близости на больший срок, нежели возмущения моим поступком. Однако затем он стал буквально ледяным:

– Самсонов, я же все тебе сказала…

Однако я тут же перебил ее, заговорив горячо, проникновенно, как никогда в своей жизни до этого не говорил:

– А я тебя услышал, Оль. И теперь понимаю, какая сложная судьба тебе досталась. Но то, что ты мне нравишься, это не отменяет. Да, я не могу сказать, что люблю – я этого чувства к женщине, может, и не знал никогда, да и влюбленности мои протекали иначе… Даже так – чувствовались иначе. Но я определенно к тебе что-то испытываю. И это нечто большее, чем желание просто провести ночь с красивой женщиной. И я не стану отрицать, что хотел бы этого. Но я уважаю твой выбор, твое желание засыпать и просыпаться только лишь с любимым человеком. Однако это не отменяет тот факт, что мне нравится быть рядом с тобой. Что мне безумно нравится слышать твой голос, смотреть на твою улыбку…

Я сам располагающе улыбнулся и тут же продолжил:

– Я обожаю видеть огонь в твоих глазах. И мне безумно сладко касаться твоих губ. Я такого и не чувствовал никогда, я-то и не целовался до тебя ни с кем, чего уж там… И знаешь что, Оль: если это мои последние часы и в следующем бою мне суждено погибнуть… то твое присутствие – это настоящий дар судьбы. Прощальный и оттого столь ценный, щедрый дар…

Вновь усмехнувшись, я ее добил:

– И ты не можешь запретить мне смотреть на тебя, слышать твой голос, любоваться твоей красотой. И да, если мне доведется еще хоть раз поцеловать тебя, я обязательно это сделаю, потому что это самое прекрасное, что было в моей жизни.

…Сам не ожидал от себя подобного красноречия – слова словно живые срывались с моих губ, своей волей складываясь в предложения, максимально емко и точно описывая то, что я чувствую к ней. И это возымело эффект: глаза девушки затуманились, и, порывисто шагнув ко мне, она прильнула своими губами к моим – жарко, сладко, нежно… Я буквально растворился в этом поцелуе, потому как ничего более совершенного действительно не испытывал… Однако стоило мне опереться правой рукой на костыль, а левой плотнее прижать казачку к себе, как она тут же отстранилась и, глубоко вздохнув, смерила меня с ног до головы лукавыми, смеющимися глазами:

– Ай лис, ай да лис! Самсонов! Как же так, не целовался он никогда с другими девками! Как же, как же… И не был он ни с кем и никогда, баюн сладкоречивый! Да ты любую своими речами охмуришь, даже не успеет понять, что происходит!

– Оль, я ведь все серьезно говорил.

Взгляд Мещеряковой вновь вспыхнул неукротимым огнем:

– Серьезно? Ну, пусть так. Смотреть на себя и слушать мой голос не запрещаю!

Н-да, такая казачка – озорная, ехидная, игривая – мне нравится даже сильнее. Между тем, послав мне еще одну лукавую улыбку, девушка развернулась спиной, явственно качнув бедрами, и пошла вперед, по направлению к виднеющемуся впереди малиннику.

– Там можно укрыться и развести костер. Поснедаем горячего – или ты решил накормить меня одним шоколадом?

Я только опасливо мотнул головой:

– А если дым увидят или почуют?

Ольга отрицательно мотнула головой:

– Сделаем все правильно – не увидят и не почуют.

И действительно, добравшись до малинника и сверившись с помощником, я узнал, что мы находимся как раз примерно посередине лесного массива. Что же касается костра, то придумка казачки заключалась в следующем: мы вырыли небольшую неглубокую яму (ну, как мы: рыл я штык-ножом и руками, а Мещерякова руководила процессом), потом еще одну, и после соединили их проходом. Помощник подсказал, что такой тип костра называется «дакотский очаг» и пользуется популярностью у разведчиков.

Девушка сама сходила и собрала сухих сучьев и горсть прошлогодней листвы на розжиг, выложив их на дне большей ямы шалашиком. Немного провозившись с зажигалкой Перминова, я таки сумел разжечь костерок, и тут же мы поставили на него трофейный котелок, высыпав туда одну из вскрытых банок тушенки и спасший меня гороховый концентрат. А я ведь хотел его выкинуть… Между тем, увидев пробитую жестянку и кусок свинца, завязший в горохе, Ольга только покачала головой:

– Рома, да ты в рубашке родился…

Мне оставалось только кивнуть, при этом задумчиво смотря на одну из двух трофейный фляг, опустошенных в кашу. Моя-то вода ведь уже кончилась, а в реке я не рискнул набирать фляжку; заметив мою задумчивость, как раз сделавшая щедрый глоток казачка справедливо заметила, что запас воды все равно пришлось бы пополнять. А вот горячая еда очень даже нужна для восстановления сил и, вообще, гораздо полезней сухомятки. Подумав, я был вынужден согласиться с удивительно логичными доводами Мещеряковой.

Запах от костра, к сожалению, был, хотя и не очень сильный. Зато дыма или огня никто бы не заметил, особенно в малиннике. Быстро затушив прогоревшие угли землей, мы сняли котелок с ароматно булькающей гороховой кашей, щедро сдобренной тушеной свининой, после чего принялись жадно есть, дуя на варево и все равно обжигаясь. Особую прелесть трапезе придавало то, что ложка была одна на двоих – также немецкая, трофейная. Но в целом за недостаток подобное обстоятельство никто из нас не посчитал, со смехом делясь «столовым прибором» после каждого зачерпывания. Горячее получилось довольно сносным по вкусу, и, слушая, как сладко урчит мой живот после трапезы, я вдруг подумал, что так классно не ел с самого 22 июня, а такого благостного умиротворения не испытывал даже дома…