Караул устал

Я прошёл к речке, ещё километр. Неширокая, но не сказать, чтобы слишком узкая. Река районного значения.

На берегу с удочкой сидел человек в годах, похожий на то ли на Чехова, то ли на старика Хоттабыча: в пиджачной паре из белого полотна, украинской вышитой сорочке и твёрдой соломенной шляпе канотье. Но бритый.

Поздоровались.

— Что, молодой человек, обозреваете окрестности? — спросил бритый Чехов.

— Обозреваю, — согласился я.

— Обозревайте, обозревайте, — благодушно сказал Чехов. — Места здесь чУдные, днём. А ночью чуднЫе, — он поменял ударение. Днём — на первый слог, ночью — на второй. — Особенно грядущей ночью.

— Эхо прошедшей войны?

Чехов взглянул на меня с интересом:

— Помните ещё?

— Знаю, — ответил я.

— Ну да, ну да. Конечно. Знаете. Так что, если вам дороги жизнь и рассудок, сидите этой ночью дома, в кругу света, в компании добрых друзей, за обильным столом, сидите, беседуйте о чём-нибудь возвышенном, и не поминайте всуе сил тьмы: этой ночью они особенно отзывчивы.

— Вы артист? — спросил я.

— Так заметно? — не без гордости ответил он.

— Дикция, ритм…

— Вы ведь и сами в кино снимаетесь? Мы знаем, знаем.

Ну вот. Я и шахматист, и композитор, и Герой. Теперь буду Чижик-киноактер. Человек эпохи Возрождения, Фока — на все руки дока.

— Артист, — Чехову хотелось поговорить. — Учился в Студии Мейерхольда, бывало, выступал вместе с Риной Зеленой. Это сейчас она — народная, степенная, а была огонь-девка! — он прижмурился и спел:

В Балаганчике пою,

Дело не мудрёное,

Никто замуж не берет,

Говорят: Зелёная!

— Это же когда было, — подал я ожидаемую реплику.

— Давно, давно. Сколько мне лет, по-вашему?

— Семьдесят, — нарочно прибавил я пяток.

— Восемьдесят один! — победно ответил он. — Я на три года старше Рины.

— И когда вы перестали выступать?

— А когда и Мейерхольд, — помрачнел он. — Расхотелось как-то. Разонравилось актёрство. Понравилось давать стране лес. Лес — это такое богатство, что никогда не кончается. Если правильно поступать. Вырубил — посади. Вот и сажали, — он замолчал. Видно, переменилось настроение.

— Клюёт? — спросил я.

— Какое… Пришёл июнь — на рыбу плюнь. Нет, пару окуньков я поймал, котику. Клёв потом будет, в августе. Беглянка хоть и невелика, а рыбой богата.

— Беглянка?

— Река так называется. Вот эта. Рыба здесь есть, есть… Не здесь прямо, а там, ниже, верстах в десяти, — спохватился он, видно, подумав, что я сейчас сбегаю за сетью, а то и за динамитом. — Здесь мелочь… для кошки.

— Понятно, — сказал я. — Осенью. В десяти верстах ниже. Нет, вряд ли. Осенью я далеко буду. Да и не любитель я рыбалки. Есть рыбу люблю, а ловить — нет. Да и ем больше морскую, а в речной уж больно много костей.

— Костей много, — согласился Чехов, немного успокоясь. — Такое уж у неё свойство, у рыбы. Кости. А вы надолго сюда? Имею в виду, съемку фильма.

— Нет, ненадолго. Несколько эпизодов. В две недели должны уложиться, — я немного слукавил. Уложиться должны в семь дней. Включая сегодняшний. А если что — доснимают либо в павильоне, либо под Москвой. В Подмосковье тоже есть места, куда не ступали ноги электриков и телефонистов. Немного, но есть.

— А о чём фильм? — скорее, из вежливости спросил безбородый Чехов.

— Таинственная история, оборотни, вурдалаки…

— Мистика, значит.

— Легенда, — поправил я.

— И кто играет, кто режиссер?

— Высоцкий, — выложил я козырь.

— Высоцкий? Не знаю. Чай прежде был, «Высоцкий». Знатный чай, нынешний тому чаю не чета, в подмётки не годится,

Я, видя, что рыболов утомился, откланялся.

Чай, значит. Если человеку восемьдесят один, значит, он из прошлого века. Тысяча восемьсот девяносто восьмой. И помнит детство. Чай «Высоцкий», шоколад «Миньон», леденцы «Ландрин», что там ещё? Нат Пинкертон, Ник Картер, пещеры Лейхтвейса? Прежнее время я представлял по «Кондуиту и Швамбрании» Кассиля. То есть с чужих слов. Ну, а с чьих мне его представлять, прежнее время?

Когда я вернулся в наш лагерь, оказалось, что разминулся с Высоцким. Он и Гайдамаков, оператор, отправились в Стожары. Осматривать натуру, подбирать место для завтрашней работы.

Разминулся и разминулся.

— Деревня представляется местом тихим, — сказал я девочками. — Вряд ли Владимира Семёновича атакуют поклонники. Вряд ли.

— Ты думаешь? — с сомнением спросили девочки. Понятно, опасаются, что Высоцкого усадят за стол, и тот сорвётся. Владимир Семёнович сорвётся, а не стол.

— Уверен. Да и непьющая деревня, и сельмага нет. Днём там совершенно безопасно. Мне прямым текстом сказали.

— А ночью?

— А ночью из лагеря — ни-ни. Не советуют, — и я понял, что так и есть. Не советуют. Настоятельно.