1941

Глава восемнадцатая

26 июня 1941 года. Декретное время: 21 час 38 минут. Лесной массив восточнее деревни Лумна

К реке подбираемся очень аккуратно: на расположенном метрах в трехстах правее каменном, добротном мосту царской постройки расположился стационарный немецкий пост, регулярно запускающий в воздух «люстры». И каждый раз, когда густые вечерние сумерки рассеивают осветительные ракеты, мы с Олей останавливаемся, стараясь не выдать себя лишним движением – береженого, как говорится, бог бережет.

Ночные купания в таких условиях остались без каких-либо последствий, но все же краем глаза я полюбовался красотой едва ли не обнаженного тела казачки. Ну, плюс и сам насладился свежестью прохладной к вечеру речки, хотя бы частично смывшей грязь и пот, а также хорошо взбодрившей. Быстро одевшись, мы поспешили уйти в сторону от моста, где приходилось хорониться от «люстр», после чего уже пошли в рост, в стороне от железнодорожного полотна. Как бы невзначай взяв девушку за руку, уже не отпускаю ее, а Мещерякова и не пытается освободиться. Сердце вновь наполняется трепетом от волнующей близости смелой красавицы, которой я уже успел признаться утром в любви, получив и ответное признание. Однако за время погони мы вроде бы отдалились, сосредоточившись прежде всего на выживании и бегстве. Но вот душевное волнение вновь вернулось – благо что обманчиво тихая ночь позволяет хоть ненадолго, но забыть о войне.

– Ром, а ты расскажешь о себе?

Здрасьте, приехали. Хотя личных вопросов от Ольги, конечно, стоило ожидать и примерный ответ я уже успел набросать в уме, подогнав свою историю под реалии двадцатых – тридцатых годов.

– Да мне и рассказывать о себе особо нечего. Родом я из Ливен (правда). Отца нет. Погиб… После Гражданской, с басмачами воевал (на самом деле он ушел из семьи, когда мне было четыре года, и с тех пор отделывался от нас с мамой алиментами, даже не пытаясь принять хоть какое-то участие в моей жизни; отчим же, тихий и рассудительный дядя Валера, стал частью семьи лет шесть назад). Мама – бухгалтер на заводе (ну, практически правда). Братьев-сестер нет. Окончил школу, поступил… – тут с губ едва не сорвалось запретное «универ», но, быстро запросив справку у помощника, решил выдать что попроще: —…в техникум.

– Ух ты, техникум? А на кого?

Восторг в голосе казачки звучит неподдельный – а вот что ей ответить?! Признаться, что на экономиста? Блин, что придумать-то…

– Учителем хотел стать. Математики.

Девушка крепче сжала мою ладонь:

– Ром, а какой ты, оказывается, молодец! Учитель – профессия серьезная, так и директором школы стать можно!

Так, похоже, мой экспромт прокатил. Надеюсь, тестирования по точным наукам мне никто не организует…

Не организовали. Мещерякова неожиданно оступилась, едва не упав, но я успел придержать казачку, тесно прижав стройную красавицу к себе. Ее полные губы оказались совсем рядом с моими… И та самая искра, которой не хватило утром, чтобы разжечь самоубийственный тогда пожар страсти, ярко полыхнула ночью, когда покров тьмы укрыл землю, скрыв и нашу любовь от посторонних глаз.

Мои губы переплелись воедино с девичьими на несколько томительно-сладостных минут, за время которых я так и не смог насытиться поцелуями с любимой, зато разум мой затуманился, и я совершенно потерял над собой контроль. Когда и как мы легли на землю, сняв ремни и карабины, я так и не понял, и уж тем более этого не поняла Оля. Но в какой-то миг мы оба оказались также и без гимнастерок, и, крепко прижав к себе девушку, едва ли не до боли стиснув ее в своих объятьях, я почувствовал, как крепкие, тугие груди казачки уперлись мне в грудь, и от этого мне вовсе сорвало крышу. Я жадно прильнул к ним губами, лаская их поцелуями, покусывая их, крепко, но не до боли стискивая в ладонях, все сильнее шалея от приятной упругости женской плоти, от нежности ее бархатной кожи…

То, что мои галифе и трусы оказались спущены, я осознал, когда ночная свежесть холодком обдала пах – но это лишь усилило восторг от предвкушения скорой близости. Но в тот миг, когда мои ладони заскользили вверх по стройным, крепким ножкам девушки к ее мягким и одновременно тугим бедрам, задирая при этом юбку, Оля вдруг пронзительно вскрикнула:

– Нет!

Я аж опешил от неожиданности.

– Оль, ты чего?! Я же утром тебе не соврал! Я тебя люблю! А ты ведь сама говорила, что по любви – можно!

Но успевшая уже сесть и одернуть юбку казачка ответила мне твердо, хотя в голосе ее и сквозят извиняющиеся нотки:

– Ром, я так не могу.

– Почему?!

В моем голосе столько искреннего недоумения, что девушка невольно усмехнулась, после чего заговорила мягче и как-то… ранимо-женственнее, что ли:

– Потому что я боюсь.

Прозвучало неожиданно серьезно и искренне – так, что меня проняло до самого нутра. И все же я попытался ее как-то переубедить, развеять сомнения:

– Но…

– Ром, – Мещерякова заговорила тверже, и я уже загодя понял, что моя попытка обречена на провал, – ты говоришь, что любишь, и я тебе верю. Ты делом доказал, что способен на поступок ради меня… – тут голос казачки дал слабину, став необыкновенно теплым, и дальше она продолжила ворковать мягче, стараясь именно что убедить в своей правоте, – но ведь поступок – это еще не вся жизнь! Пойми, я боюсь – и не только этой боли. Хотя ее я тоже боюсь. Очень.

Прозвучало как-то по-девичьи трогательно, невольно вызвав в груди волну нежности. Между тем девушка продолжила:

– Но самое страшное, чего я боюсь – это жить обесчещенной, в блуде, в позоре. Пойми, когда я говорила про женскую честь, я ведь говорила серьезно, это для меня не пустые слова. Сколько пришлось пережить, чтобы пройти мимо всего этого, когда… когда на моем пути оказывались мужчины, желавшие только использовать – и ничего не дать взамен.

Тут в словах Ольги звучит неподдельная боль, и я понимаю, точнее, чувствую теперь то, что она меня убедила. Уже.

– И если ты любишь – действительно любишь, ты сможешь подождать, пока мы не станем супругами. Иначе это уже не любовь.

В голосе казачки на этот раз сквозит просто стальная убежденность в собственной правоте, которой возразить просто нечего. Да я и не пытаюсь:

– Да понял я тебя, понял… И не возражаю. Просто все это… – тут я жестами указал на ее манящую наготу, потом на себя, в частности и ниже пояса, – просто все это было так сладко… И так тяжело теперь будет терпеть… Но я буду, правда буду – ради тебя.

Как же ласково она мне улыбнулась! В груди вновь стало теплее, а девушка вдруг подалась вперед, замерев прямо передо мной и горячо прошептала:

– Ну, совсем-совсем терпеть не обязательно…

Я еще не успел понять, что происходит, как гибкая казачка мягким, но требовательным движением слегка толкнула меня, заваливая на спину, после чего сама медленно так, неторопливо легла сверху, при этом пощекотав лицо волосами… Ее губы нашли мои – и этот поцелуй возлюбленной был гораздо более требовательным и ненасытным, чем все предыдущие, заведя меня с пол-оборота. Что есть силы прижав к себе любимую, я крепко обнял ее за тонкую талию, одновременно жадно стиснув тугую грудь. И в тот миг, когда мое естество едва не запульсировало от возбуждения, на него легло крепкое женское бедро, проскользнувшее сперва вперед, а потом назад, доводя до дурмана ласкающими прикосновениями нежной, гладкой кожи…

– Какой же он… М-м-м…

В мурлыкающем голосе любимой помимо игривых ноток сквозит и искреннее удивление напополам с неподдельным восхищением:

– И ты это хотел в меня… Пожалей бедную девушку, Рома, с одного раза мне будет очень больно…

Горячий, волнующий шепот девушки срабатывает похлеще любого афродизиака, стремительно приближая развязку. А тут она еще и бедро прижала к моему телу так крепко, что стала немного больно – и оттого еще вкуснее… Казачке хватило всего нескольких частых, быстрых движений, чтобы довести меня до полного опустошения и изнеможения, после чего, еще раз меня поцеловав, она одним гибким движением встала и тихо, но счастливо рассмеялась:

– Доволен, котяра мартовский? А теперь одевайся и идем, сам говорил – ночи сейчас короткие!

…Невероятно ободренный случившейся ночью близостью – пусть не полноценной, но в то же время невероятно яркой (и стоит ли говорить, что в моей жизни это был первый подобный опыт?), я пошел уже довольно быстро – с равной с девушкой скоростью. Неплохо натренированные предыдущими переходами, мы выбрали лучший момент, когда ни по железной дороге, ни по протянувшейся рядом с ней трассой не было никакого движения, и в один финальный марш-бросок добрались до лесного массива в районе деревни Альвус, осилив за ночь двадцать километров. Когда я в изнеможении упал наземь, сквозь кроны деревьев пробивались первые лучи солнца, а на мои глаза навернулись слезы облегчения: мы добрались до южной оконечности Беловежской пущи! Мы смогли!!!

Кажется, что я столь стремительно провалился в сон, прижав к себе Олю, что забыл даже попросить помощника предупредить о посторонних. Иначе никак не объяснить того, что проснулся я от довольно громкого смешка и прозвучавшего над самым ухом смутно знакомого голоса:

– Рядовой Самсонов, подъем!

В первую секунду, еще не разобравшись в ситуации, я резко дернулся на источник звука, попытавшись ударить левой рукой, а правой бестолково дергая клапан на кобуре. По итогу удар был блокирован еще в момент замаха, а достать пистолет я просто не успел – тяжелый толчок опрокинул меня на спину, после чего раздался уже возмущенный окрик лейтенанта Перминова:

– Ты охренел, боец! Прочисти окуляры!

Поначалу я просто не смог поверить своим глазам, пытаясь отчаянно проморгаться. А когда наконец понял, кто стоит передо мной, насмешливо улыбаясь, я едва не подскочил от радости:

– Товарищ лейтенант, вы?! Но как?!

Командир усмехнулся и крепко пожал мне руку, после чего поздоровался уже и с проснувшейся Мещеряковой:

– Здравствуйте, Ольга Ивановна. Рад вас видеть в добром здравии.

– Здравствуйте, Михаил Александрович.

Летеха приветливо улыбнулся казачке, но тут же по лицу его пробежала тень:

– Так вот, товарищи, это вы мне расскажите – как. Ольга Ивановна, вы ведь были с тяжелоранеными в группе политрука Кадацкого. Что-то… случилось?!

Голос Перминова дрогнул, но Мещерякова тут же попыталась его успокоить:

– Товарищ лейтенант, я находилась с группой Кадацкого до 23 июня. Двух тяжелораненых сильно растрясло, и нас оставили в деревне Огородники. Простите, но ни про вашу жену, ни про остальных я ничего не знаю. Однако днем звуков боя в той стороне, куда они ушли, слышно не было.

Командир тяжело вздохнул, после чего опустил голову:

– Хотя бы это хорошо. А что с ранеными?

Теперь пришел черед помрачнеть Мещеряковой:

– Ваню Перекалина и Славу Прокопенко немцы расстреляли. Я сама спаслась только благодаря Роме – он вступил с фашистами в бой, а Слава Прокопенко закрыл собой от пуль…

Отступив на полшага назад, я прикрыл казачку плечом, и та сама подалась ко мне, тем самым наглядно продемонстрировав Перминову, что мы вместе. Командир открыл было рот для следующего вопроса, но неожиданно сзади него раздался еще один знакомый мне голос: