Смута. Том 2

Петербург, 4 июля 1915 года

Михаил Жадов невидящими глазами глядел в строчки текста – тёмные буквы на желтоватой бумаге расплывались отвратительными насекомыми. Но это была «Правда», это было обращение ЦК партии, и не верить ему большевик до мозга костей Михаил Жадов просто не мог.

«Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции. Защитники эксплуататоров, помещиков и капиталистов, русские и иностранные, делают отчаянную попытку восстановить власть грабителей народного труда, помещиков и эксплуататоров в России, чтобы укрепить падающую их власть во всём мире.

Наступление царских армий принесло им некоторые успехи. Не признавать этого – значит прятать голову в песок, а такие «прячущиеся» есть сейчас злейшие враги партии и молодой Советской республики. Нет, мы, большевики, всегда говорили и будем говорить трудовому народу правду, как бы горька она ни была, ибо честность – единственный путь к победе.

После упорных и кровопролитных боёв нашими войсками оставлен Харьков. Враг овладел Воронежем. На захваченных территориях установлен жесточайший режим репрессий: расстрел десятков тысяч рабочих. Расстрел даже меньшевиков и эсеров. Порка крестьян целыми уездами. Публичная порка женщин. Полный разгул власти офицеров, помещичьих сынков. Грабеж без конца. Такова правда о наших врагах. Такая судьба ждёт каждого рабочего, каждого крестьянина, что вновь окажется под царской властью. Именно это мы, большевики, должны донести сейчас до всякого, не обходя колеблющихся, напротив, сосредоточив там наши главные усилия[6].

Партия объявила всеобщую мобилизацию. Каждый большевик должен найти сейчас своё место на фронте. Долой тыловую самоуспокоенность! Долой никчёмные заседания, бесчисленные «комиссии по вопросу» и так далее. Вопрос сейчас может быть только один – мы или они, третьего не дано.

К оружию! Вступайте в ряды доблестной Рабоче-Крестьянской Красной армии! Победа близка, а за нашей победой последует и мировая революция!..»

Комиссар вздохнул, аккуратно сложил газету.

Его дело здесь, в столице, было выполнено. Пополнение набрано. Можно было выступать обратно на фронт, но…

Но тут началось наступление беляков, и всё смешалось. Запасы, вооружение, обмундирование, провиант приходилось выбивать с боем, а таких вот «снабженцев с «маузерами» в столице оказалось сейчас с преизлихом.

И сейчас Жадов тоже сидел и ждал. Ждал директивы – потому что набранные им роты, как говорится, «с белой ручки не стряхнёшь да за пояс не заткнёшь» и на своих двоих к фронту не отправишься. Выбивай теперь ещё и вагоны, выбивай очередь на отправку!..

Сидел комиссар в просторном коридоре бывшего штаба столичного военного округа, где теперь устроился наркомат по военным и морским делам. Плавал табачный дым, трещали пишущие машинки, бегали озабоченные военные, а Михаил Жадов ждал. Должен был его принять замнаркома, причём сам комиссар понять не мог зачем: не велика важность – два батальона отправить, тут бы и куда менее значимый воинский начальник справился, но чтобы сам замнаркома?!.

Что-то здесь крылось не то. Совсем не то.

– Жадов? Чего сидишь, надулся, как мышь на крупу?

– Тимофей Степаныч! Боков!

Замнаркома был хоть и «старым большевиком», но таким же, как и Жадов, кадровым питерским рабочим. По эмиграциям не отсиживался, на женевских да лондонских съездах глотку не рвал. Если агитировал – то в цехах. При этом был мастером, хорошо зарабатывал, имел свой дом; Жадов его знал ещё по девятьсот пятому году.

– Вот не ведал, что ты, Тимофей Степаныч, ныне таким важным заделался! Глянь, кабинет-то каков! Всё думал, куда ж ты запропал?

– А никуда я, Миша, не пропадал. Просто об иных делах наших болтать много не следовало. Льву Давидычу вот помогал. А он меня раз – и в «заместители»! Мол, у меня говорунов и так хватает, а вот чтобы дело делать – так нет. Вот я и делаю. Снабжение, вооружение, всё такое. Тебе вот пособить успел с батальонами немного.

– Так это ты, Тимофей Степаныч, нам «гочкисов» выделил?

– Я. Только, Миша, не затем я тебя сюда звал, чтобы ты мне поклоны бил, ровно перед иконой чудотворной.

Жадов подобрался.

– Да уж понимаю, Тимофей Степаныч. «Правду» вот прочитал – волком выть захотелось, честное слово. Харьков сдали, как так?! Что там с моим полком – никто не ведает… Где штаб Южфронта, где Сиверс, где Егоров, где…

Он осёкся.

Боков, усатый, массивный, с круглыми щеками и разбегающейся от глаз сетью морщин, только вздохнул. Был он в военной форме, с тремя ромбами в петлице, но, как человек сугубо гражданский, носить мундир не умел.

– Где Шульц Ирина Ивановна, ты хотел сказать, Миша? Плохо там дело с этой Шульц…

– Что с ней?! – Жадов подался вперёд, сжал пудовые кулаки. – Что о ней слышно? Жива?

– Лев Давидович, когда вернулся, – понизил голос Боков, – доклад подал. Я его читал, Миша. Штаб Южфронта обвиняют в измене. Сиверса и Шульц арестовали, уже перед самым… ну, за сутки или двое до того, как белякам город-то достался.

Жадов сидел ни жив ни мёртв.

– Лев Давидович лично приказали их, как врагов революции, в Чека забрать… Погоди, Миша, вижу, как побелел ты весь. Небось знать хочешь, чего я тебе всё это рассказываю?..

– Да чего ж тут знать… – глухо проговорил комиссар, не глядя на замнаркома. – Донесли небось уже… по команде…

– Не «донесли», а «проявили партийную бдительность», – вздохнул Боков. – «Донесли» – то в царской охранке было.

– Разница-то какая? – буркнул Жадов. Стиснул подлокотники венского кресла – дерево жалобно заскрипело.

– Люба она тебе? – вдруг в упор спросил Тимофей Степанович. Спросил совершенно по-отечески, словно непутёвого сына.

Жадов вместо ответа поднялся, встал по стойке «смирно».

– Товарищ заместитель наркома, разрешите идти?

– Куда?

– На вокзал. Я так понимаю, мне…

– Миша! – встал и Боков. – Меня послушай прежде. Что там в Харькове было – бог весть. Полк твой товарищ Апфельберг вывел. Без потерь.

– То есть как? – опешил Жадов. – Харьков же… после упорных и кровопролитных боёв… так «Правда» пишет!

Боков только отмахнулся.

– Какие там «кровопролитные бои»! Некому оказалось кровь проливать. Ударные дивизии наши в окружение попали. Заслон под Купянском – рассеялся. Только Волынский полк и попытался город отстоять да харьковские рабочие отряды… но волынцы опоздали, а пролетариат, конечно, герои, да только там против них отборное офицерьё оказалось, не сдюжили. Полк твой вывели, всё верно сделали. Одним поленом избу зимой не нагреешь, только спалишь зря. Вязанку собрать надо! И волынцев незачем бросать в бой было. Им бы отойти, собрать всех рассеявшихся, оборону занять толком… ну, отступили бы до Белгорода или даже Курска, всё равно. Зато беляков бы стена встретила!.. А так… волынцы кровью умылись, командира потеряли. Жаль Нифонтова, хоть и из офицеров, а дельный был комполка. И вот вам, пожалуйте бриться, – и Харьков не удержали, и Курск отдали, и дай нам бог за Орёл уцепиться. Беляки-то прут, бронепоезда гонят, конницу, где дыру нащупают – туда всей силой! – Боков схватил графин, плеснул воды в стакан, жадно выпил. – Беда, в общем, Миша. Армии нет. Какие части есть – отступают.

А вот из штаба Южфронта вышли только Якир с Егоровым, ну и командиры помельче. Что с Сиверсом, что с Шульц – никто не знает, кроме лишь того, что арестовала их ЧК. Товарищ Троцкий пишет, что за измену. Так что, Миша, готовься к худшему.

– К худшему…

– Да. Лев Давидович с собой Бешанова брал, начальника секретно-исполнительного отдела.

– Знаком мне этот гад… – скрипнул зубами Жадов. – Позорят революцию нашу такие!

– Верно. Позорят. Я товарищу Троцкому это в лицо говорил, ты ж меня знаешь. С фактами.

– Говорил? А он что?

– Рассмеялся да по плечу похлопал. Мол, не боишься ты, товарищ Боков, критиковать в открытую, честно, по-большевистски. Нам такие люди нужны. Но и такие, как Бешанов, нужны тоже. Революция, дескать, это не только новый мир строить, это ещё и труп старого… пре-па-ри-ро-вать, – закончил он по слогам, с недовольной гримасой. – Препараторы, эх…

– Давай уж покороче, Тимофей Степаныч. Ты ныне в чинах больших. Понимаю, заслужил. Да только не томи уж, а?

– Прости, Миша, старика. В общем, уезжай-ка ты отсюда поскорее.

– Я и так собирался…

– Сняли тебя с полка.

– Как это «сняли»?!

– За связь с белой агентурой.

– Она не агентура! – Жадов вскочил. – Мы с ней Таврический штурмовали!

– Эх, Миша, душа ты чистая, – вздохнул Боков. – Знаешь, сколько таких, кто Таврический штурмовал, ныне на ту сторону перекинулось?

– Не знаю и знать не хочу! Ир… товарищ Шульц не такая!

– Такая, не такая… Они с Сиверсом ныне ответ иному судии дают, я боюсь. А на тебя приказ вышел. Из Красной армии уволить, но под суд не отдавать. Упросил я Льва Давидовича…

Жадов молчал, растерянно вертя в руках бумагу с приказом.

– Уезжай из Питера, Миша. Куда подальше, хоть на Урал. Постой! По глазам вижу, что делать станешь. В Харьков бросишься, да? Фронта, по сути, нет, до города доберешься, и…

– И. – Комиссар вышел из оцепенения. Аккуратно положил приказ на край неоглядного стола. – Хоть могилку отыщу…

– Ничего ты там не отыщешь. Чека наша учёт захоронениям не вела, расстрелянных закапывала где придётся – контра, чего её жалеть? Говорю тебе, не узнаешь ничего и не отыщешь, только пропадёшь зря. Я ж тебя знаю.

– А что ж мне делать-то тогда, а, Тимофей Степаныч? Если из армии меня погнали, знать, и не начдив я теперь…

– Не начдив, – вздохнул Боков. – Вот, держи. На склады пойдёшь, заберёшь паёк за месяц вперёд. Я подписал.

– Благодарствую, товарищ замнаркома…

– Не за что. Я, чтобы ты знал, Миша, с приказом этим не согласен. Ошибку они допустили, это точно. Но и ты пролетарской бдительности не проявил, согласись. Из Питера, как сказал тебе уже, уезжай. И скажи спасибо, что из партии тебя не вычистили.

– А вот уж чёрта с два им! Я вступал, когда…

– Да знаю я, Миша, всё знаю! – с досадой перебил Боков. – Уезжай, честное слово. В себя приди. На заводе поработай…

– Товарищи мои насмерть с беляками бьются, а я, значит, отсиживаться стану? Вот уж нет! Мобилизация идёт? Идёт! Вот и пойду добровольцем, хоть рядовым, но пойду!

– Уезжай, Жадов! – повысил голос и замнаркома. – Уезжай, пока в тебя Ягода не вцепился! У этого всякая вина виновата, контру изводит – прямо как опричники царя Грозного боярскую крамолу.

Тимофей Степанович был мастером грамотным и начитанным, а больше всего любил он «Князя Серебряного».

– Одну бумагу я тебе справил, видать, и второй не избежать. – Боков принялся рыться в ящиках. – Поедешь в командировку, чин чином. На Ижевский оружейный завод. Ну, чего глазами сверкаешь? Я тебе не царский генерал, не сверкай зря. Бери мандат и иди. И чтобы к вечеру духу твоего в Питере не было!

– Не будет, – мрачно посулил Жадов. – Благодарствую, Тимофей Степаныч. Не забуду твою доброту.

Боков только отмахнулся.

– Я хоть и зам у Льва Давидовича, а только так тебе скажу, Михаил: Благоев-то многое верно говорил. Ой, многое… Ну, прощай. Да как в Ижевск приедешь – телеграмму дай. Служебную. Всё понял?