Смута. Том 2

– Все сбежали, – констатировала Ирина Ивановна. – Впрочем, донесения-то остались, забыли сжечь в панике.

Боков, который как-то сам собой сделался кем-то вроде «комитета по передаче дел», только пожал плечами.

– Это было ведомство Льва Давидовича Троцкого. И Генриха Ягоды.

– Знаем-знаем, – усмехнулась Ирина Ивановна. – Лев Давидович отплыли-с, а вот Ягода – он похитрее, знает, где прятаться. Ничего, вылезет на свет Божий, никуда не денется.

…А меж тем Фёдор, Лиза и его взвод александровцев открывали «Кресты». Охрана сбежала, остались лишь несколько старых надзирателей, что служили и при царе.

– Ты, твоё благородие прапорщик, погоди, не суетись, – сказал старший из них Фёдору, без особого страха или почтения. – Которых Чека привезла, их много. Однако ж и уголовной публики немало, нельзя мазуриков этих просто так выпускать.

Лиза едва сдерживалась.

– А списки, списки есть?!

– Эх, барышня милая, – вздохнул надзиратель. – Какие тут списки? Пригоняли десятками, и распихивай, Михеич, по камерам, как хочешь. Ходил сам, записывал, что мог. А как иначе-то? Народ, что ни день, у ворот, передачи нёс. Арестантов-то кормить надобно?..

…Двор, точнее, пространство меж корпусами, заполнялся людьми. Худыми, измождёнными, многие едва стояли, иных несли сокамерники. И в какой-то момент Лиза даже не вскрикнула, взвыла – и кинулась на шею какому-то старику, поддерживаемому какой-то старухой.

Фёдор оторопело помотал головой. Стоп, это что, Лизины родители? Гордая, надменная Варвара Аполлоновна, в свои тридцать семь сохранявшая красоту – всего какой-то год назад?!

Лиза бурно рыдала, родители её обнимали, а Фёдор только и мог отвернуться, чтобы слёзы, предательски защипавшие глаза, не выдали его товарищам.

Ни отца, ни матери, ни сестёр, ни няни… куда все исчезли? В какой сгинули бездне?!.

Но на него смотрел целый взвод, и прапорщик Солонов, гордо вскинув голову (лишь один раз сморгнул неловко), обернулся к освобождённым:

– Всё, господа! Кончились мучения ваши! Санкт-Петербург освобождён Добровольческой армией!.. Всё!..

– Всё, – выдохнул Яша Апфельберг, опуская руку с листовкой. Листовку только что притащила хозяйственная Даша – их во множестве сбрасывали из пролетевшего над позициями красных аэроплана с трёхцветной розеткой на крыльях. – Питер в их руках.

– Врут, поди, – буркнул Жадов. Но буркнул уже просто так, чтобы хоть что-то сказать.

Вокруг них оставалось совсем мало бойцов. Мобилизованные крестьяне расходились по домам, хозяйственно прихватывая с собой винтовки, «пригодятся». Склады показывали дно, подвоза не было, советские дензнаки никто не брал, на рынке все требовали «старое».

Однако, как бы то ни было, но костяк – ещё питерский, того самого первого батальона, – по-прежнему оставался с Жадовым. Ему верили. Его слова ждали. И больше тянуть было уже нельзя.

Тем более что «беляки» совсем распоясались. Подъезжали спокойно, без страха, уже не кричали даже: «Не стреляй! Меняться едем!» Стояли, курили, разговаривали.

И после исчезновения Егорова (видно, и в самом деле «до Персии» подался) бывший начдив-15 Жадов решился.

…Он роздал бойцам всё то немногое, что оставалось на складах. И сам вышел на передний край, замахал руками.

Его заметили. Вскоре подскакал немолодой бородатый казак:

– Ну, чего шумишь, краском?

– Начальство позови. Поговорить надо.

– Надо – значит надо, – усмехнулся бородач. – Так и быть, позову. Только я тебе и за начальство скажу: расходись по домам, краском, вас трогать не будут, коль сам не начнёшь. Ну, жди здесь, я скоро.

Ждать пришлось недолго. Появились трое всадников: есаул, подхорунжий и с ними тот давешний казак. Спешились.

Есаул кивнул Жадову. Был он небольшого роста, но коренастый, широкоплечий, как говорят – «со становой силой». Глядел спокойно, без всякой злобы.

– О чём гуторить хотел, краском?

Жадов тяжело вздохнул. Проклятые слова прилипали к гортани, их приходилось силой выталкивать наружу.

– Давай подмогну, – без усмешки сказал есаул. – Ты вояка что надо, Жадов. Знаем мы тебя.

– О как, – непритворно удивился Михаил. – Откуда ж?

– Ты в станицах с казаками по-людски говорил, а не по-звериному, – кратко отмолвил есаул. – Тебя и запомнили. Так вот, Михайло, говорю тебе, как перед Господом Богом, истинную правду, – он широко перекрестился. – Хошь верь, хошь не верь… а в Питере уже наши. Добровольцы город взяли. Вернее, заняли. Он пустой был. Все большаки-то на эскадре уплыли, да, говорят, славно их батарейцы проводили, ваши же, красные. Государь в столицу следует из Москвы. Давай, Михайло, всем по домам пора, и вашим, и нашим. Всем война эта уже вот где сидит, – он провел пальцем по горлу. – В общем, уводи отряд свой, краском. Препятствовать не буду. Даже оружия сложить не потребую. Вот, велено мне в таких случаях бумагу особую давать, подорожную, что ль, – он полез в планшет на боку. – Держи. Заранее заготовил. Сколько у тебя штыков?

– Восемьсот, – мрачно ответил Жадов.

– Остальные уже разошлись? – понимающе усмехнулся есаул.

Жадов кивнул. Гнусно и мерзко было ему сейчас, гадко, хоть в петлю – белякам на милость сдаваться!

– Ну и ладно. Петлицын, давай перо.

Подхорунжий ловко раскрыл полевой письменный прибор. Есаул развернул внушительного вида бумагу с гербовой печатью, аккуратно вывел «восемьсотъ» прописью и цифрами, после чего протянул документ Жадову.

– С ним тебе в Рязани и эшелон подгонят.

– Что, Рязань тоже?..

– Тоже, тоже. Красные оттуда ушли… точнее, как ушли… Красные звёзды сняли, теперь снова добропорядочные обыватели. В общем, не тяни, Михайло Жадов. Куда собрался, туда и направляйся. Бог тебе в помощь. Более мы не враги.

– Б-благодарю, – выдавил Жадов. Есаул коротко и проницательно взглянул, кивнул, сел в седло.

– Бог даст, свидимся ещё.

– Бог даст…

Нет нужды особо описывать обратный путь отряда Жадова. В Рязани им и впрямь удалось получить целый эшелон – два десятка теплушек. Потащились в обход Москвы, через Павелец, Узловую, Тулу – тут Жадову совсем поплохело, все мысли об Ирине, что, помогая ему, милосердно забирала война, вновь ожили, и он лежал на узких и жёстких нарах лицом вниз, чтобы только ничего не видеть.

Даша Коршунова, оставив выздоравливающего Яшу, садилась рядом, вздыхала. Молчала, ничего не делала, просто сидела, и от этого Михаилу становилось хоть немного, но всё-таки легче.

Тащились долго и уныло. От Твери – к Калуге, оттуда – Вязьма, Ржев, Великие Луки, Дно… Главный ход Николаевской железной дороги Москва – Питер до сих пор стоял разбитым, рельсы во множестве мест сняты, мосты – подорваны.

На участке Дно – Царское Село стояли долго, пропуская бесконечные «литерные» поезда, один за другим проносившиеся к столице.

– Баре возвращаются… – услыхал Жадов брошенные с затаённой злобой кем-то из его бойцов слова. – То-то порадуются… Поизгаляются, кровушки нашей напьются…

Зажимай уши, не зажимай, а слышать всё равно придётся. Самые верные остались с Жадовым, и из питерских, и из тех, что прибились на военных дорогах – пролетарии Москвы и Харькова, Тулы и прочих градов русских. Они не смирятся с поражением. Кровь польётся снова…

А он так устал от этого.

Не надо лить кровь. Надо договариваться. Царь многое пообещал в своих манифестах, и говорят, их даже начали приводить в исполнение. Посмотрим…

Посмотрим, говорил он себе. Твердил, повторял, пока слова не начинали утрачивать значение.

И скрежеща зубами, заставлял себя встать, шёл к бойцам, говорил, что битва за свободу рабочего класса не закончена, она лишь будет теперь по-другому вестись.

Верили ли ему? Кто знает? Однако он всё равно шёл и говорил.

…В Петербурге их эшелон загнали на запасные пути далеко от главного здания вокзала. Тупик оцеплен; стояли казаки, и даже с пулемётами.

Вокруг Жадова раздались гневные крики, щёлкнули затворы – его отряд возвращался с оружием. Однако, несмотря на поднявшиеся стволы, к составу бестрепетно шагнул офицер – один и с пустой расстёгнутой кобурой на поясе.

– Господа, – он был вежлив и твёрд. – Государь помиловал всех рядовых участников смуты. Вы вольны разойтись по домам, но винтовки и пулемёты придётся сдать. Револьверы можно оставить. Чтобы вы не сомневались, я буду вашим заложником.

Отряд Жадова разоружался. Медленно и нехотя, но складывал винтовки. Бойцов не обыскивали – мол, идите на все четыре стороны. Многие накидывали гражданское поверх красноармейской формы. Жадов не стал.

Выбравшись на окраинные питерские улочки, не расходились – так и шли толпой, уже не строем, молчаливые, понурившиеся. На них косились – Жадов не обращал внимания.

Да, уверены они в себе, победители хреновы. Целый отряд мой – а ну как мы снова, и…

Нет, не получится «снова». Один раз попробовали – хватит.

Мало-помалу люди всё-таки начинали расходиться. Питерские – к семьям. Прибившиеся к отряду – вместе с теми, с кем успели сдружиться.

Возле Жадова оставались Яков Апфельберг с Дашей Коршуновой.

– Ты куда ж теперь, Михайло?

Жадов пожал плечами. Жильё своё за Нарвской заставой он, путиловский рабочий, оставил уже очень давно.

– Давай-ка с нами, – прокряхтел Яша. – У меня-то квартирка, хе-хе, защищена была от всех уплотнений и подселений. Старорежимная ещё. Всем места хватит. Там и помозгуем, что дальше делать да как жить…

Константин Сергеевич Аристов сидел в разорённых и наспех, кое-как прибранных казармах Лейб-гвардии первого батальона Преображенского полка, что рядом с Эрмитажем на Миллионной улице.

Электричества не было – лампочки побиты, светильники растащены – и потому при свечах он, сверяясь с записной книжкой, медленно выводил мартиролог.

Едва ли половина осталась от первой роты. Сгинули бесследно в урагане войны подполковники Коссарт и Ромашкевич. Тяжело раненный, был оставлен в Питере начальник корпуса генерал Немировский, а потом имя его нашлось в расстрельных списках Чека. Уже в Гатчино пуля настигла ушедшего к дроздовцам полковника Яковлева.

Имена выстраивались колоннами, словно на параде.

Погиб при прорыве из Петербурга. Погиб во Пскове. Умер от ран, полученных в Витебске. Пропал без вести в Юзовке. Захвачен в плен и, скорее всего, расстрелян в Старобельске. Погиб на реке Икорец. Георически погиб при обороне Зосимова. Пропал без вести в Харькове…

И так далее, и тому подобное. Теперь он, Аристов, сможет написать семьям по известным ему довоенным адресам, хотя кто знает, остались там те, кому предназначены горькие вести?..

Скрипнула дверь. Ирина Ивановна вошла, коснулась его затылка:

– Сколько же молебнов за упокой…

Аристов накрыл её ладонь своею.

Они молча глядели на аккуратно выписанные в столбик имена.

– А помнишь, как наша рота нас с тобой «мирила»? Кирилл Вильчицкий придумал, Костя Нифонтов мышей наловил, Фёдор кожана с чердака приволок…

– Это они ещё не мирили, – улыбнулся Константин Сергеевич, – это они ещё напугать тебя пытались, потому что их Васильчиков и пятая тогдашняя рота дразнили…

– Верно, и Витгоф измыслил, что я мышей боюсь…