Смута. Том 2

Батарея красных замолчала, а затем послышалось громовое «ура!» и «Россия!» – наступали главные силы полка.

Пехота красных дрогнула и начала рассеиваться – грубо говоря, побежала.

– Ваше имя.

Седобородый, немолодой уже военный в красноармейской форме, но с явной офицерской выправкой стоял перед Аристовым спокойно, невидяще глядя сквозь командира александровцев.

– Станкевич, Антон Владимирович, – ровно ответил он.

Две Мишени отчего-то вздрогнул, как показалось Фёдору.

– Чин в русской императорской армии? Должность?

– Полковник. Старшинство с шестого октября десятого года. Командир 90-го Онежского пехотного полка.

– Должность у… у красных?

– Начдив-55.

– Полковник… командир онежцев… и вы стали служить инсургентам? Узурпаторам? Скажите, господин Станкевич, у вас, очевидно, семья в заложниках? Да, и садитесь, прошу вас.

– Благодарю. – Станкевич тяжело опустился на стул. Видно было, что Севка его изрядно помял. – Нет, сударь, моя семья не в заложниках. Я вступил в Красную армию совершенно добровольно и безо всякого принуждения.

У Константина Сергеевича закаменели скулы.

– Как прикажете вас понимать, господин – или товарищ? – Станкевич? Вы же потомственный дворянин, вы присягали государю!.. Многие офицеры пошли на службу красным по принуждению, под страхом смерти, под угрозой расстрела семей, но вы…

– Повторяю, я вступил добровольно, – с упрямым раздражением сказал старый полковник.

– Но почему?!

– Потому что я присягал России. Потому что я служил не человеку, а моей стране. Моей великой и несчастной стране. Я не «слуга государев», – в голосе Станкевича зазвучала издёвка, – не его камердинер. Я не присягал его ночную вазу выносить. А присягал защищать Родину.

– И каким же образом, – ледяным тоном осведомился Аристов, – вам удаётся её защищать, пребывая в рядах вооружённой банды инсургентов? И позвольте узнать, товарищ защитник Родины, что вы делали, пока мы, маньчжурцы, дрались под Ляояном? В каком тогда полку служили?

– В 102-м Вятском, – пожал плечами Станкевич. – Наш полк на маньчжурский театр не перебрасывался. Приказа не было.

– Не перебрасывался. Приказа не было. Как удобно! А рапорт о переводе в действующую армию вам, разумеется, лично государь не давал написать?

– Маньчжурия не есть моя Родина, – отрезал пленный. – Что мы там забыли, за Амуром, в Китае? Своей земли мало? У себя сперва порядок навели бы!

– Есть такое хорошее высказывание, что воевать крайне желательно малой кровью и на чужой территории, – проговорил Аристов. – Если уж выбирать, какому городу гореть – Ляояну или Владивостоку, я предпочту первый. Ну, а вы, похоже, выбрали бы второй.

– Зато теперь по вашей милости пол-России полыхает! – не выдержал Станкевич. – Наконец-то к власти пришли люди, которые не ради дворцов на Лазурном берегу, не ради кутежей в Баден-Бадене, а ради простого человека!..

– Которые ради простого человека запретили торговлю, ввели жесткую диктатуру, разогнали все политические партии, кроме одной-единственной, своей собственной, закрыли все газеты, кроме своих?..

– Всё это временные меры. Издержки перехода отсталой, неграмотной и нищей страны к новому, справедливому обществу.

– А «чрезвычайки», расстрелы «по классовому признаку», заложничество – это тоже путь к справедливости? – осведомился Две Мишени.

Спор этот шёл в классной комнате недавно выстроенной в Горбачёво земской школы. По стенам молча стояли александровцы – и вчерашние кадеты, и те, кто присоединился к полку совсем недавно.

Две Мишени сидел за большим учительским столом на возвышении. Скрестив руки на груди, к холодной по летнему времени печке прислонился Семён Ильич Яковлев, командир второго батальона, и глядел на Станкевича, нехорошо сощурившись.

Полк вот-вот должен был выступать дальше. Подтягивались дроздовцы, им идти с александровцами в прорыв; фланг предстояло прикрыть марковцам. Следом, окончив харьковские дела, торопились деникинцы, кутеповцы и корниловцы.

– Какой смысл спорить? – Станкевич прикрыл глаза. – Делайте своё дело.

– Какое «дело»?

– Ну, вы ж меня расстреляете. – Пленник сказал об этом совершенно буднично, как о чём-то поистине не стоящем внимания.

– Никто вас не станет расстреливать… – начал было Аристов, однако тут его резко перебил полковник Яковлев.

– Никто вас не станет расстреливать, это верно. Вот ещё, патроны тратить!.. Вас просто повесят, по приговору военного суда, как изменника и дезертира.

– Суд?

– Да. Военно-полевой суд. И вы, как бывший полковник, должны прекрасно знать, как он формируется, из кого состоит и каковы его полномочия.

– Семён Ильич… – начал было Две Мишени, но Яковлев только отмахнулся.

– Если бы все вот эти Станкевичи помнили свой долг, ничего бы не случилось, – яростно бросил он. – Если бы дралась не только гвардия. Проклятье, никогда бы не подумал, что такое скажу, – но даже эти негодяи-«временные», все эти гучковы и милюковы, они, по крайней мере, пообещали народу Учредительное собрание; а большевики что? А, Станкевич? Что пообещали большевики и что исполнили? Кто прибалтийские губернии немцу отдал, а Украину – им с австрияками? Фабрики и заводы у кого, а?.. Земля?..

– Эстляндия с Лифляндией не русские. Как и Польша, кстати. Пусть сами живут, немцы им самоуправление пообещали, а полякам и вовсе своё государство сулят и уже сейм собрали. А что до прочего… Земля, говорите? Так земля теперь у крестьян. Фабрики – под рабочим контролем, – упрямо ответил Станкевич. – Я, сударь, лямку с прапорщика аж тридцать пять годочков тяну. Ротой без малого восемь лет командовал. Своих солдат до сих пор в лицо почти всех помню. Сам за неграмотных письма в их деревни писал; и сам же им ответы читал, так что всё знаю. Не по гвардейским паркетам отирался! Так что вижу, что главное красные уже сделали – волю народу дали. Землю дали. А что её покупать-продавать нельзя – так оно и к лучшему: мироеды не скупят, бедняка по миру не пустят.

– То-то вам с продразвёрсткой пришлось по деревням ходить, хлеб собирать… – скривился Яковлев. – Видели мы на Дону, как ваши работали. Сперва-то казачки не то, чтобы за нас были, нет. Это когда ваши комиссары поехали да хлеб выгребать стали – вот народ и поднялся!

– Так то казаки. Они испокон веку и землю имели, и волю. А почему только они?.. Чем они смоленского иль рязанского пахаря лучше?

– Тем, что кровь всегда готовы были за Отечество пролить, – отрезал Яковлев. – Тем, что по сполоху, по тревоге явиться должны были «конно и оружно», и всё – до последней иголки – своё, не казённое. Впрочем, чего спорим-то? Изменником и дезертиром вы от этого быть не перестанете. Константин Сергеевич, вы полковой начальник. Согласно уложению о военно-полевых судах, вы его возглавить должны. Мы не большевики, у нас не Чека.

– Некогда нам тянуть да суды разводить. Я казни не одобряю – за малым исключением – и даже комиссаров пленных к государю на суд отправлял. Впрочем… дадим ему шанс? Один!

– Добрый вы человек, Константин Сергеевич, – вздохнул начальник второго батальона. – Вот у Михаила Гордеевича не так, совсем не так…

– Михаил Гордеевич воюет доблестно, и не мне его судить, – возразил Аристов. – Ни его, ни методы его полка. А мы здесь никого ни расстреливать, ни вешать не будем. Арестовать и отправить по этапу. Нет, Семен Ильич, никаких возражений. Я, как старший воинский начальник, решение принял. Станкевич! Вы слышали, я сказал про один шанс? Даю вам возможность раскаяться и кровью искупить вину свою перед Россией и государем, перейдя на нашу сторону. Командир вы толковый, место для вас найдётся. Немало таких же вот, как вы, «краскомов» бывших за нас воюет, и воюет хорошо. Решайте, Станкевич. Шанс будет только один.

Бывший полковник только усмехнулся.

– Roma traditoribus non premia. Рим предателям не платит. Нет уж, сударь, я свой выбор сделал. С кем народ российский – с теми и я.

– А вы уверены, что народ не с нами? – прищурился Аристов. – Вот ребята вокруг меня, они что же – не народ, нет? И разве не сказано: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает[7]»? А большевики разве с Ним?

Станкевич только пожал плечами. И промолчал.

Пленника отправили в тыл вместе с ранеными, Александровский полк шёл дальше.

Ни Аристов, ни Яковлев, ни остальные кадеты – никто не знал, что уже во Мценске медицинский их вагон будет остановлен дроздовцами. Нет, изначально они не хотели ничего дурного – просто погрузить своих увечных бойцов. На беду, бывшего начдива-55 Станкевича заметил сам Дроздовский, осведомился, мол, кто таков? Не подозревая ничего дурного, сопровождавшие транспорт александровцы – из недавно присоединившихся к полку – доложили во всех подробностях. Ибо кто же в Добровольческой армии не знал полковника Михаила Гордеевича Дроздовского!..

Полковник выслушал доклад. А потом с каменным лицом приказал: «Караул снимаю, пленного приказываю передать под мою ответственность. Вот расписка для вашего командования».

…Суд над Антоном Владимировичем Станкевичем таки состоялся. И это был не государев суд, а суд военно-полевой. Да ещё в Дроздовском полку, знаменитом тем, что сами они пощады не просили и не давали.

Бывшего полковника Станкевича[8]приговорили к повешению. Приговор был приведён в исполнение немедленно. В последнем слове Станкевич только и сказал, что честно служил России так, как велела ему его совесть, и раз за это суждено ему быть даже не расстрелянному, как дворянину и офицеру, а повешенному, словно последний разбойник, – значит, так тому и быть.

Тело Станкевича всё-таки похоронили. И даже в церковной ограде. Тут Дроздовский возражать не стал.

Но ничего этого в тот июльский вечер александровцы ещё не знали…

Интерлюдия