Главред: назад в СССР

Глава 30.

Нет ничего хуже, когда у тебя дедлайн, все горит и рушится, но нужно куда-то бежать. У меня в прошлой жизни такое было, к примеру, когда отрабатывали отчет губернатора перед Законодательным собранием региона. Прямая линия по ТВ хотя бы идет поздно вечером, и на заполнении ленты новостей трудятся как минимум два журналиста или даже три. А отчет хоть и случается раз в год, но происходит в самый разгар рабочего дня, когда при этом у тебя есть еще целая куча задач. Одного отправили на планерку холдинга, другой на задании, третий хоть как-то оживляет ленту другими новостями. И в этот момент, когда ты в очередной раз проматываешь трансляцию на пару минут назад, чтобы точно записать цитату, на тебя падает еще что-нибудь вроде накосячившегося стажера.

Но там, в эру интернет-технологий, на тебя работают скорость и удобство. Здесь же, в восемьдесят шестом, практически всем приходится рулить вручную, и поездка к Краюхину в пик подготовки номера — это просто труба. Хорошо еще, что на замену всего две полосы, и Бродов, как бы я к нему ни относился, сам с этим справится. Принесут ему Зоя с Мартой Рудольфовной свои новые материалы, он их спокойно сверстает с Правдиным, и все будут терпеливо ждать, когда я приеду с намыленной головой. Интересно, о чем все-таки хочет поговорить со мной Анатолий Петрович?

Все эти мысли проносились со скоростью двадцать девятого МИГа, пока я мчался в черной редакционной «Волге» к зданию райкома. Сева привез меня быстро, пару раз немного нарушив правила, но сотрудников ГАИ поблизости не было, и все обошлось. Попросив водителя подождать, я быстрым шагом направился вдоль уже знакомых клумб, поприветствовал усача-вахтера и забежал в лифт с симпатичной курносой девушкой в черном брючном костюме и ярко подведенными глазами. Я ворвался в кабину задыхающимся кабанчиком, и бедняжка аж вжалась в стенку, боясь, видимо, что ее снесут и расплющат. Извинившись с улыбкой, я уточнил, на какой ей нужно этаж, и девушка еле выдавила из себя, что третий. Я нажал нужные кнопки, так как мне нужно было выше, и притворился статуей.

Ничего, Евгений Семенович, рассуждал я про себя. Животик я твой уберу, мышцы подкачаю, и одышка уйдет сама собой. И красивые девушки в лифтах перестанут шарахаться, напротив, начнут бросаться навстречу. Я усмехнулся собственным мыслям, моя спутница забавно похлопала ресницами и с явным облегчением вышла на своем этаже. Дверцы лифта закрылись, и мой путь наверх продолжился.

«Эй, жители неба, кто на дне еще не был? — заливался в моей голове Валерий Кипелов. — Не пройдя преисподней, вам не выстроить рай!»[30]

Текст замечательным образом ложился как на саму ситуацию, так и на мое состояние. Потому что, во-первых, я отчетливо осознавал серьезность происходящего, а во-вторых, был полон решимости доказать свою правоту во что бы то ни стало. Сколько мне пришлось за свою прошлую жизнь отбиваться от недовольных чиновников и неадекватных виновников разных происшествий! Неужели я с таким опытом сдамся перед советским номенклатурщиком? К слову, Анатолия Петровича я искренне считал адекватным партийцем, и это открывало интересные возможности: не просто заболтать языком, а именно договориться. Тем более что у нас точно были общие интересы!

В приемной меня встретила все та же длинноногая блондинка с «химией» на голове, ледяным взглядом и таким же веющим морозом голосом. Интересно все-таки, почему она так себя ведет?

— Анатолий Петрович вас ожидает, — сообщила она, скривив свои ярко-красные губки бантиком и прищурив глаза.

— Спасибо, Альбина, — я краем уха услышал ответ Краюхина, заодно узнав, как зовут ледяную красотку.

Редкое для Союза имя, больше подходящее для сумасшедших девяностых, когда быть Машей или Катей станет немодно, и секретарши с моделями превратятся в сплошных Альбин, Эльвир и Инесс. Впрочем, не это сейчас меня должно беспокоить.

— Можно, Анатолий Петрович? — я заглянул в кабинет, и Краюхин тут же приглашающе замахал рукой.

В нос ударил знакомый аромат документов, флагов и старого дерева. Первый секретарь райкома сидел, откинувшись в своем кресле, и взгляд его обещал мне все казни египетские. Или по меньшей мере половину из них.

— Ну? — буркнул Краюхин, когда я разместился на стуле поближе к нему. — Рассказывай!

— А что рассказывать? — дружелюбно уточнил я. — Если по поводу комсомольских поэтов и рок-музыкантов…

— Об этом потом, — перебил меня Анатолий Петрович. — Ты мне скажи, почему Староконю угрожал? Он ведь ко мне сегодня на прием набился, пожаловался на тебя. Говорит, уничтожить его пообещал, жизни спокойной не давать. Чем он тебе не угодил, Кашеваров? На стол не накрыл, как следует?

— Анатолий Петрович, — не убирая из голоса уважение, я добавил в него немного уверенной стали. — Мне неприятно слышать в свой адрес беспочвенные обвинения. Вы меня считаете взяточником и крохобором? Давно ли?

Краюхин явно не ожидал от меня такого отпора и сбавил обороты.

— Ну-ну, — примирительно сказал он. — Взяточником тебя я точно не назову. Но не мешало бы тебе потрудиться и объяснить, что у вас там с этим начальником цеха вышло.

— А то и вышло, — ответил я, — что он работников заставляет токсичный краситель голыми руками убирать. Без средств защиты. Я ему задал вопрос, на каком основании, он принялся жаловаться, будто все «лепестки» идут прямиком в Чернобыль, и Андроповскому ЗКЗ не хватает.

Краюхин внимательно выслушал меня, не перебивая. А вот Староконь оказался с гнильцой, и я сейчас искренне радовался, что у меня имеются фотодоказательства его вины. Жаль только, не захватил их с собой в горячке сдачи номера. Но ничего, не поленюсь еще раз съездить туда и обратно, чтобы показать зарвавшемуся начальнику кровельного цеха его место.

— Я слышал, мужики в зоне отчуждения до тридцати «лепестков» за смену меняют, — после небольшой паузы ответил первый секретарь. — Промышленность и впрямь работает на полную мощность. Однако нехватка — я бы не сказал, что катастрофическая… Альбина! — он резко схватил трубку и обратился к секретарше. — Отправь-ка Козлова на ЗКЗ в кровельный цех! Да-да, без предупреждения! Пусть он там с документацией разберется, проверит вопрос дефицита респираторов ШБ! Результаты проверки — мне на стол! Все!

Он бросил трубку на рычаги и посмотрел на меня, прищурившись, будто хищник перед прыжком, и сцепив ладони в замок.

— Проверим, как там у Староконя в действительности дела обстоят, — наконец, сказал он. — Козлов — мой заместитель, он коммунист проверенный, железный. Если в кровельном и впрямь воду мутят, будем привлекать ОБХСС[31].

— Думаете, он через голову директора завода чем-то таким занимается? — уточнил я, резонно предположив, что «лепестки» Староконь явно не напрямую от своего цеха заказывает, и руководство предприятия его либо покрывает, либо находится в неведении.

— Ты говори, Кашеваров, да не заговаривайся, — беззлобно ответил Краюхин. — Спартак Антонович всю войну прошел, грудь в орденах. Он застрелится, но воровать ни при каких обстоятельствах не станет.

Услышав это редкое сочетание имени и отчества, я вспомнил, кого имел в виду первый секретарь. В советское время директором ЗКЗ был Спартак Воронин, почетный гражданин Любгорода и ветеран Великой Отечественной войны. Потом заводом стал руководить его сын, Максим Спартакович, и тот, к сожалению, оказался паршивой овцой. Обанкротил предприятие, распродав цеха и оборудование, и смылся в одну из европейских стран. Старший Воронин предал отпрыска семейной анафеме и до самого конца жизни всем говорил, что сына у него больше нет. Жалко было старика. А сейчас я без колебаний поверил Краюхину, что руководство завода точно не замешано в каких-либо махинациях. Только я бы вот этого Максима заранее проверил, наверняка он уже кем-то работает на заводе.

— Я понимаю, Анатолий Петрович, — я медленно кивнул. — Но вдруг кто-то из заместителей? Завхоз? Еще кто-то в курсе?

— Слушай, Евгений Семеныч, — Краюхин вытянулся вперед, будто удав, — а ты, часом, профессией не ошибся? Может, тебе в милицию к Шолохову перейти?

— Никак нет, товарищ первый секретарь, — я покачал головой. — Мне лучше у себя в газете…

— Вот и давай про газету! — тут же подхватил Краюхин. — А заводом уж позволь нам, райкому, заняться. И милиции.

— А что про газету? — я развел руками в стороны. — Все материалы подписаны Громыхиной, перенесли только интервью с Котиковым и Леутиным. Это фронтмен группы «Сифак». То есть… лидер и вокалист самодеятельного ансамбля.

Тьфу ты, опять я оговорился, использовав в речи понятия из двадцать первого века. А первый секретарь районного комитета КПСС — точно не тот человек, при котором в восьмидесятые нужно сыпать англицизмами. Вон он как глаза вытаращил.

— Кашеваров, ты меня в последнее время поражаешь, — Краюхин покачал головой. — Ты как головой ударился, так тебя словно подменили. По крайней мере, ты так себя ведешь время от времени. И говоришь чудно… Ты после обморока на других языках не стал разговаривать? На английском, к примеру?

— Нет, английский я еще с университета помню, — я помотал головой. — А в школе немецкий изучал. Все на уровне чтения и перевода со словарем.

Эти сведения по последнему обыкновению всплыли у меня в голове воспоминаниями реального Кашеварова. А Анатолий Петрович удовлетворенно кивнул, видимо, ему хватило моих объяснений. Хотя заодно мне все это нужно мотать на ус — еще более тщательно следить за речью и за поступками. А то не только Бульбаш заметил, что я стал другим.

— Ладно, мелочи это, — тем временем Краюхин махнул рукой. — Ты мне скажи, что делать намерен?

Вопрос был явно с подвохом, потому что никакой конкретики первый секретарь в него не вложил. А значит, от меня ждут инициативы, чтобы ее оценить и потом действовать по обстоятельствам. Хитро, конечно, но и я не лыком шит, как говорили раньше.

— Хочу устроить сборный концерт для андроповских рок-групп, — ответил я, не собираясь кривить душой. — В районном доме культуры. Но все ансамбли перед этим пройдут строгий отбор. И одним из главных условий будет использование стихов комсомольцев вроде Котикова.

— Что ж, — немного подумав, сказал Краюхин. — Собственно, мы примерно о том же и говорили в обкоме. Ты, главное, пойми, Кашеваров — я на твоей стороне. Нравится мне твоя идея. Но тут, понимаешь, пока непривычно все. И не всем нравится.

Он многозначительно посмотрел на меня, и я задумался, не намекает ли он на Клару Викентьевну. Впрочем, даже если и так, сам я это озвучивать не стану. Лучше смещу акценты.

— А как же выступление генерального секретаря по поводу гласности? — выдал я свой главный аргумент, который уже использовал в разговоре с Громыхиной.

— Да есть она, твоя гласность, — вздохнул Анатолий Петрович. — Только она умеренная должна быть. Не все подряд. Ведь какова наша цель?

— Умеренная критика недоработок с целью последующего исправления, — я вспомнил детали доклада генсека, решив не давить и не спорить слишком уж явно с Краюхиным. — По крайней мере, я так понял товарища Горбачева…