Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки»

В те годы непреходящей головной болью для советских партийных идеологов стали «радиоголоса», то есть вещание на русском языке западных станций — их было несколько: «Голос Америки», «Би-би-си», «Немецкая волна», «Свобода», «Радио Ватикана», «Голос Израиля»… Вещание велось в диапазоне коротких волн, то есть при желании враждебные для советской власти передачи можно было слушать на всей территории СССР. Был бы приемник и хорошая антенна.

Борьбу с этим коварством врага поручили Министерству связи, которое разместило рядом с крупными городами мощные станции, создававшие помехи для прослушивания «голосов». Их было больше тысячи — денег на это не жалели. В Москве подобные «глушилки» располагались прямо на здании Политехнического музея, то есть напротив ЦК КПСС, и на Кутузовском проспекте, где жили почти все руководители партии и государства. Яковлев, давно убежденный в том, что дело это хоть и дорогостоящее, но абсолютно бессмысленное, поручил одному из технических работников своего сектора сделать замеры прохождения радиосигналов в центре города и других районах. Как он и предполагал, результаты оказались обескураживающими. Глушение вражеских голосов только в отчетах Минсвязи приносило какую-то пользу. На деле же сквозь вой и треск «глушилок» можно было разобрать почти все нацеленные на советского слушателя «клеветнические передачи».

А что, если предложить глушить «иностранных злодеев» «Маяком»? Убить, так сказать, двух зайцев сразу. Я доложил об этом Ильичеву. Тот улыбнулся, понимая, что предложение лукавое, толку будет мало, но пообещал, что доложит Хрущеву. Через несколько дней Леонид Федорович пригласил меня и сказал, что Хрущеву идея понравилась…[34]

Теперь оставалось заполучить в союзники руководителей Телерадиокомитета. Его председатель М. А. Харламов был против, что и высказал на открытом партийном собрании, где рассматривался вопрос о музыкально-информационном канале. Но все же коммунисты большинством голосов проголосовали за инициативу Яковлева.

На другой день обоих — главу комитета и заведующего сектором — распекал секретарь ЦК Ильичев:

— Зачем вы публично обнажили свои противоречивые взгляды на развитие радиовещания?

Но оба «провинившихся» уже хорошо понимали, чья взяла. И спустя какое-то время радиостанция «Маяк» вышла в эфир, ее позывные стали вскоре такой же привычной деталью советской жизни, как исполнение государственного гимна на «первой кнопке».

Разумеется, этот «Маяк» никоим образом не мог даже в малой степени повлиять на степень глушения враждебных «радиоголосов». Зато он выполнил другую, куда более важную для советской пропаганды миссию, став источником информации для миллионов людей. Сам радиоэфир с появлением «Маяка» качнулся от привычной кондовости в сторону человека, его реальной потребности слышать не бессмысленные идеологические штампы, а изложенные живым языком новости экономики, политики, науки, культуры, спорта.

Было какое-то не очень продолжительное время в середине 60-х, когда степень глушения западных станций ослабла. Но в 1968 году, под влиянием событий Пражской весны, Комитет госбезопасности вновь настоял на том, чтобы помехи в эфире возобновились в прежнем объеме. Сектор радио и телевидения об этом решении в известность не поставили, впрочем, как и руководителей Отдела пропаганды — тоже. Возглавивший КГБ Юрий Андропов счел это прерогативой своего ведомства.

Примерно в те же годы на слуху появилась фамилия Солженицына, сначала о писателе заговорили в связи с его рассказом «Один день Ивана Денисовича» (в журнальном варианте произведение назвали повестью). В начале 1962 года этот рассказ под названием «Щ-854. Один день одного зэка» широко гулял по Москве в машинописных копиях, сильно тревожа тем самым чекистов.

Сначала автор отправил текст в «Новый мир» Александра Твардовского, и тот сразу оценил всю важность рукописи, ее «взрывной» характер. Твардовский передал рассказ Лебедеву, помощнику первого секретаря ЦК КПСС. Никита Сергеевич был не большой книгочей, но тут так совпали звезды, что он поверил своему помощнику, попросил его прочесть рукопись вслух, эта читка происходила в хрущевском особняке на Ленинских горах. Начал Лебедев, а заканчивала чтение вслух Нина Петровна, супруга Хрущева.

И глава партии чуть ли не в тот же день распорядился готовить произведение никому неизвестного Солженицына к публикации в «Новом мире». Хрущев, когда принимал какое-то важное, на его взгляд, решение, шел напролом, мнения соратников его мало волновали, хотя соратники, как видел Яковлев, за редким исключением, не спешили петь осанну «Ивану Денисовичу». Более того, когда по распоряжению Никиты Сергеевича текст был размножен в количестве двух десятков экземпляров и разослан для ознакомления руководителям ЦК, многие из них высказали серьезные замечания по содержанию. Если отжать из этих замечаний всю воду, то суть сводилась к тому, что автор сгущает краски, льет воду на мельницу наших врагов, клевещет на советский строй.

Примерно те же обвинения посыпались в адрес Солженицына, его работы и журнала «Новый мир», когда осенью 1962 года повесть была опубликована. Интеллигенция, думающие люди, те, кто поверил ХХ съезду партии, приняли публикацию восторженно. Номер журнала было не найти — его зачитывали до дыр. Такая же участь постигла выпуск «Роман-газеты» и книжный вариант «Ивана Денисовича». Казалось, издай эту повесть даже многомиллионным тиражом, все равно она оставалась бы дефицитной.

Александр Николаевич Яковлев в будущем станет достаточно последовательным критиком некоторых идей Солженицына. Но в то далекое время он понимал всю важность подобных произведений для окончательного прощания с культом Сталина, разоблачения преступлений прежнего режима, ликвидации его трагических последствий для страны.

На Хрущева все сильнее давили соратники: пора кончать с очернением нашего славного прошлого, надо окоротить этих возомнивших о себе невесть что писателей и поэтов.

Закончилось тем, что решили собрать пленум ЦК и обсудить состояние идеологической работы. Меня и своего помощника Владимира Евдокимова Ильичев пригласил на отдельную беседу. Он сказал, что, возможно, доклад на пленуме будет делать Суслов, что в этом докладе большое место решено отвести Солженицыну, критике его «произведений»[35].

Короче говоря, этим работникам секретарь ЦК и поручил подготовку будущего разгромного доклада, посоветовав привлечь в качестве консультантов двух академиков — П. Н. Федосеева и Ю. П. Францова.

Уединились на одной из цековских дач в Горках-10. Из КГБ им доставили «исходный материал» в виде напечатанных машинописным способом текстов Солженицына, среди них роман «В круге первом», наброски «Ракового корпуса», что-то еще. Все экземпляры были пронумерованы, выданы под расписку «о неразглашении».

Но ни сами работники ЦК, ни привлеченные ими академики так и не могли взять в толк, к чему можно предъявить претензии, как составить сусловский доклад, чтобы он камня на камне не оставил от Александра Исаевича. Пробовали что-то писать привычно обтекаемое, но дальше перечисления тех задач, которые КПСС ставит перед деятелями культуры, у них ничего не выходило. Приехавший на дачу с целью проверки Ильичев, ознакомившись с десятком подготовленных ими страниц, брезгливо отбросил их в сторону:

— Это совсем не то, о чем мы договаривались.

Затем секретарь ЦК скорректировал задачу: основной доклад на пленуме будет делать Суслов, но эту речь Михаилу Андреевичу уже пишут другие люди, а ему, Ильичеву, поручено изложить текущие задачи партии в области руководства культурой и нравственностью и там же принципиально высказаться об ошибках Солженицына.

Воспрянувшие было после первых слов начальника речеписцы снова поникли. Опять привлекли к работе консультантов в лице известных литераторов и критиков, с их помощью соорудили проект нового выступления. Но потом позвонил Ильичев и дал отбой: «Пленума не будет».

Этот эпизод — совершенно рядовой из той жизни Александра Яковлева, которая продолжалась у него больше десяти лет, вплоть до «канадской ссылки».

Да, в той жизни бывало всякое: приходилось составлять речи и справки с шельмованием крупных писателей, деятелей культуры, особенно из числа т. н. диссидентов. Приходилось переливать из пустого в порожнее, идя навстречу пожеланиям боссов, заказывавших свои доклады, бесконечно восславлять Ленина, отдавать должное его «верному ученику» (теперь это был Никита Сергеевич), проклинать американский империализм, мировой сионизм и прочих врагов.

Было — из песни слова не выкинешь. А иначе как бы он сделал такую карьеру в главном идеологическом отделе ЦК КПСС: инструктор, зав. сектором, первый зам. зав. отделом, и. о. заведующего.

Скорее всего, Яковлев тех времен был верным солдатом партии без единого пятнышка, готовым выполнить любой ее приказ. Он пользовался безоговорочным доверием у высших руководителей, включая М. А. Суслова. Есть версия, что к нему присматривались на предмет назначения в будущем на самые высокие посты «комсомольцы» — так называли группу партчиновников, выходцев из ЦК ВЛКСМ, во главе с «железным Шуриком» А. Н. Шелепиным — ниже мы еще подробно поговорим об этом.

В своих мемуарах Александр Николаевич почему-то обходит вниманием нашумевшие встречи Н. С. Хрущева с творческой интеллигенцией, которые проходили в 1962–1963 годах. Возможно, он сам не принимал непосредственного участия в подготовке этих встреч, их освещении в СМИ, там главная нагрузка легла на Отдел культуры. Но ясно, что Яковлев внимательно следил за всеми перипетиями развернувшихся баталий между партийным руководством и творческой средой, а точнее сказать — еще и между теми группировками, которые схлестнулись между собой внутри творческих союзов.

Тем более что и его тогдашний шеф Л. Ф. Ильичев, курировавший всю идеологию, имел самое прямое отношение к тем давним страстям, их провоцированию и их «разруливанию».

Если коротко, то первопричиной конфликтов и последующего вмешательства партаппарата стали те новые тенденции в литературе, живописи, театре, которые возникли на волне разоблачения сталинских репрессий. Часть деятелей культуры восприняла доклад Хрущева на ХХ съезде как решительный отказ от прежних догм, они поверили обещанию предоставить художнику больше творческой свободы, не ограничивать его «классовыми предрассудками». Появились новые имена в поэзии, прозе, живописи. Поднял голову Илья Эренбург, давно страдавший от засилья партийно-советской цензуры. Захотели официального признания молодые талантливые художники и скульпторы, чьи творения не укладывались в узкие схемы социалистического реализма.

Все это встретило ярое противодействие со стороны той части творческой интеллигенции, которая оставалась верной прежним партийно-советским установкам — как писать книги, что и как изображать на полотнах.

По мнению ряда историков, именно эти «охранители» и призвали в качестве «третейского судьи» Никиту Сергеевича Хрущева, предварительно соответствующим образом подготовив его.