Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки»

Встречи первого секретаря ЦК с творческой интеллигенцией многократно описаны их участниками. Поэтому обойдемся здесь без подробностей, напомним канву.

Первая такая встреча состоялась 17 декабря 1962 года в Доме приемов на Ленинских горах. Ей предшествовал визит Никиты Сергеевича на выставку Союза художников, специально устроенную в Манеже. Говорят, именно Ильичев накануне визита распорядился срочно вывесить в одном из залов работы московских художников-абстракционистов, а затем устроил так, чтобы Хрущев не прошел мимо этой экспозиции. Разумеется, ярость партийного чиновника была предсказуема.

И вот теперь в зале с накрытыми столами Первое Лицо высказывало все, что у него наболело и по поводу живописцев, и в адрес писателей. Хрущев показал себя во всей красе, с одной стороны, как единоличный хозяин страны, диктовавший подданным, как сеять, жать, писать книги и сочинять музыку, а с другой — как недавний герой, сказавший правду (или часть правды) о Сталине, приоткрывший форточку к свободе. Он был в ударе в тот вечер и выдавал просто выдающиеся перлы!

Под бурные аплодисменты клеймил художников и скульпторов: «Это же педерастия в искусстве, а не искусство».

Нещадно критиковал джаз, называя эту музыку «негритянской», а значит — чуждой советскому народу и призывая вместо джаза слушать песни Соловьева-Седого.

Поэтам ставил в пример кумира юности, некоего Павла Махиню, который якобы весь Донбасс вдохновлял своими виршами. Например, такими:

Рабочий класс — большая сила!
Он добывает нам углей.
Когда отчизна попросила,
Трудись для родины смелей.

Иногда прямо угрожал: «Меч нашего социалистического государства должен быть острым». А высмотрев в зале Илью Эренбурга, вдруг набросился на него. Хрущеву показалось, что знаменитый писатель не должным образом реагирует на речь первого секретаря, не аплодирует его шуткам и вообще лицо у него какое-то подозрительное.

Поблагодарив Эренбурга за подаренную им книгу «Люди, годы, жизнь», он тут же, без всякого перехода, разнес ее в пух и прах: «Как-то вы там все построили не по-нашему. Как-то маловато там у вас социалистического реализма». А завершив эту гневную тираду, Хрущев предложил старому писателю: «Ну что? Хотите с трибуны опровергнуть большевика?» Эренбург, конечно, никакого желания вступать в диалог с первым секретарем не имел. Он что-то пытался сказать с места — про Испанию, про свою борьбу с фашизмом, а к трибуне не вышел. Благополучно переживший годы сталинских репрессий, он прекрасно понимал, что сегодняшняя оттепель завтра вполне может кончиться, а потому счел благоразумным остаться на своем месте, мучительно соображая: а его-то за что так больно лягнул этот полуграмотный, но очень энергичный товарищ и какие завтра могут последовать «оргвыводы»?

Знаменитый поэт Олжас Сулейменов, имя которого в те годы гремело наравне с именами Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, Ахмадулиной, Гамзатова, рассказывал мне, что, когда начался перерыв, он увидел Эренбурга сидящим в кресле у туалетной комнаты, тот выглядел совершенно потерянным. Олжас подошел, поздоровался с ним, чтобы хоть как-то поддержать. Пожал ему руку. А вокруг — никого. Все отхлынули от живого классика, как от прокаженного.

Следующая встреча партийных начальников с представителями культуры состоялась 7 марта 1963 года в Кремле. Тогда Хрущев под крики из зала: «Паразит! Долой его!» — набросился на Андрея Вознесенского.

Поэт, выйдя на трибуну, позволил себе сослаться на то, что он, как и Маяковский, хоть и не член партии, но тем не менее активно участвует в коммунистическом строительстве. Но Хрущев не дал ему договорить, он вдруг поднялся со своего кресла в президиуме, ударил кулаком по столу: «Не член? А я член партии!» И зал бешено ему зааплодировал, после чего Никита Сергеевич распалился еще больше. «Вон из нашей страны!» — рычал он в спину стоявшего на трибуне молодого человека. Тот пытался читать свои стихи, однако возбужденный зал затопал ногами, заулюлюкал: ату его! Кажется, Андрея были готовы тогда прямо там, в Кремле, порвать на куски. Ему не оставалось ничего другого, как покинуть трибуну. Хотя надо отдать должное молодому Вознесенскому: держался он достойно, что впоследствии с удивлением отмечали многие. Тот же многажды битый Эренбург допытывался у Андрея: «Как вы это вынесли? У любого в вашей ситуации мог бы быть шок, инфаркт… Можно было бы запросить пощады, упасть на колени, и это было бы простительно».

Статья А. Н. Яковлева «Навстречу Великому Октябрю», подготовленная в связи с освобождением Н. С. Хрущева от должности секретаря КПСС. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 60]

Для Яковлева все происходившее тоже было уроком. Он задавался вопросами. Если Хрущев нашел в себе смелость и силу свергнуть с пьедестала прежнего идола, то не получится ли так, что теперь все станут молиться на нового, то есть на Никиту Сергеевича? Сталина вынесли из Мавзолея, но ликвидированы ли вместе с ним те методы партийного и советского руководства, которые давно стали анахронизмом?

В стране происходили тектонические сдвиги: закрылся ГУЛАГ, и сотни тысяч политических заключенных — те, что выжили в страшной сталинской мясорубке, — возвращались домой, шел процесс их реабилитации. Возвращались в места своего прежнего проживания репрессированные народы. Хрущев охотно ездил в зарубежные вояжи, порой приводя в сильное недоумение принимающие стороны своими экстравагантными поступками. А возвращаясь домой, пытался немедленно внедрить иностранный опыт, полагая его эффективным для быстрого построения коммунизма. Он бесконечно экспериментировал: то повелевал засеять все поля кукурузой, то замахивался на подсобные хозяйства у селян, считая их вредными, то внедрял совнархозы…

При этом громогласно пообещал народу: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Возможно, сам-то он в это верил, но Яковлев оснований для подобного оптимизма не находил. Если кто и жил при коммунизме, то это люди, входившие в номенклатуру, — крупные партийно-советские работники, руководители союзно-республиканских ведомств и ведущих СМИ, главы творческих союзов, избранные лица из числа деятелей культуры. Тонкий, тончайший слой советского народа.

У них были специальные поликлиники и больницы, где никто и никогда не стоял в очередях. Санатории и дома отдыха, расположенные в самых благодатных уголках страны. Им каждую неделю полагалось «лечебное питание» — за этой лукавой формулой пряталась авоська с дефицитными продуктами за смешные деньги. Самые лучшие книги они могли свободно покупать в специальном книжном магазине рядом с ЦК КПСС. Билеты на лучшие театральные спектакли им оставляли по специальной брони.

Ну чем не коммунизм? Правда, повторяю, только для избранных.

Хрущев был живым человеком, не монументом самому себе. Но чудил, много чудил. Партийный аппарат в целом к окончанию хрущевской десятилетки устал от такого стиля правления. Как-то тихо, закулисно, без утечек в верхах созревал заговор против Никиты Сергеевича. По причине малой должности Яковлеву не довелось быть непосредственным участником тех событий, но на последнем этапе это коснулось и его.

12 октября 1964 года, ровно за два дня до того знаменитого пленума ЦК, на котором Никита Сергеевич был освобожден от должности первого секретаря и отправлен на пенсию, заведующего сектором пригласил к себе в кабинет секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов и затеял с ним доверительный разговор.

Секретарь ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов. [ТАСС]

Речь шла о том, чтобы Яковлев подготовил передовую статью для «Правды» с изложением позиции Центрального комитета.

Заговорщики в высшем партийном руководстве до последнего держали свои планы в секрете, не без оснований опасаясь, что если о них узнает Никита, то всем несдобровать. А тут второе лицо партии фактически заранее раскрывает низовому работнику страшную государственную тайну. Сообщает о том, что послезавтра состоится пленум, на котором будет обсуждаться вопрос о Хрущеве. В переводе с эзопова чиновничьего языка на обычный человеческий Суслов фактически предупредил Яковлева о скорых переменах в партии и государстве. А закончив, пояснил, зачем зав. сектором вызван в этот высокий кабинет:

— Сразу после завершения пленума в «Правде» должна появиться обстоятельная передовая статья, в которой следует обозначить позицию Центрального комитета.

Яковлев слушал начальника с тревогой в душе. Как это — писать статью, фактически направленную против главного человека в стране и партии? А если Хрущев, как случалось прежде, опять переиграет всех своих недругов? Тогда не сносить ему, Яковлеву, головы. Все всплывет наружу, в том числе и заранее заготовленная антихрущевская статья.

Но ведь и Суслов тоже был не лыком шит, он еще никогда не проигрывал в аппаратных играх, всегда ставил на верного человека, а потому неизменно пользовался доверием первых лиц.

Вот и сейчас он сидел перед ним — сухой, бесстрастный, с лицом, не выражавшим никаких эмоций, только в глазах за толстыми стеклами очков нечто вроде озабоченности.

Об этом человеке на Старой площади ходило много всяких слухов. Где-то промелькнуло: Суслов в те годы покровительствовал Яковлеву.

Трудно согласиться с таким утверждением — хотя бы потому, что Михаил Андреевич если и испытывал к кому-то симпатию, то никогда и ничем ее не выдавал. Это был кремень, а не человек.

Его не зря называли «серым кардиналом». Суслов вел еженедельные заседания Секретариата ЦК, иногда и заседания Президиума, а впоследствии — Политбюро. При жизни мало кто был осведомлен, чем дышит, что чувствует, кого ненавидит и кому симпатизирует Михаил Андреевич. Он, прошедший жесткую школу аппаратных интриг, уцелевший и даже сделавший карьеру еще при Сталине, а затем благополучно переживший Хрущева и работавший вторым при Брежневе, умел вершить дела, всегда при этом оставаясь в глубокой тени.

Было известно, что он — самый настоящий аскет, привыкший довольствоваться малым, равнодушный к цацкам в виде орденов и званий, отвергавший любые, даже незначительные подарки, всегда облаченный в старомодный черный костюм и почти круглый год носивший давно забытые галоши. Было также известно, что он зорко стоит на страже партийных установок в области идеологии, культуры, науки и образования и ни при каких обстоятельствах не допускает даже малейших отклонений от курса партии. Суслов в этом смысле являлся представителем давно вымершего или сгинувшего в лагерях сословия революционеров, свято веривших в неминуемую и скорую победу коммунизма и трудившихся во благо этой идеи круглые сутки без сна и отдыха.

Если кто-то из его коллег по партийному ареопагу мог позволить себе понятные человеческие слабости, например выпивку, легкий флирт, посещение спортивных матчей, то Михаил Андреевич и в этом отношении был безупречен. Ничего личного — только работа на благо партии, родины и победы коммунизма.

В годы борьбы Хрущева с его соперниками внутри Президиума ЦК Суслов занял сторону Никиты Сергеевича. Но, кажется, он никогда не соглашался с первым секретарем по вопросам разоблачения культа Сталина, вскрытия имевших место массовых репрессий. Вернее, скажем так: подчиняясь партийной дисциплине, он всегда голосовал «как надо», подписывал «правильные» резолюции и ничем не выдавал своего недовольства. Однако внутри Суслов оставался если не сталинистом, то представителем самого консервативного крыла в партии.