Рабиндранат Тагор [без илл.]

Отсюда это качание маятника между лирическим самозабвением и философствованием, между любовью к моей стране и нападками на национализм, между стремлением встать в ряды борцов и желанием оставаться углубленным в раздумье, эта горячка борьбы, за которой следует настроение подавленности и отрешенности". "Маноши", пожалуй, первое подлинно зрелое произведение поэта.

Стихи касаются пяти обширных тем, которые останутся главными в творчестве Тагора, хотя в дальнейшем диапазон его поэзии расширится. Это любовная лирика, стихи о природе, стихи, посвященные общественной и национальной тематике, религиозные и мистические стихотворения и стихи, в которых явления природы и мифологические или исторические события воплощают авторскую философию. Не нужно упоминать, что эти категории не всегда четко определены и перетекают одна в другую.

Одно-единственное качество определяет все многообразные черты его личности и таланта — это прежде всего и более всего влюбленность.[37]

Он любил — одну ли женщину или многих, или лишь образ, который так и не нашел в реальности; бога или человека, природу или человечество? Как глупо представлять поэта философом, не принимая во внимание причудливость его ума, и упускать музыку слов в тщетной попытке проследить за тенью мысли. К сожалению, именно эти свойства исчезают в процессе перевода на другой язык.

В 1887 году на восточном побережье Индии пошел ко дну во время шторма корабль, на борту которого было восемьсот паломников, направлявшихся в священный город Пури. Все пассажиры и команда утонули. Рабиндранат написал стихотворение об этой трагедии, которое не только одно из лучших в этой книге, но, видимо, лучшее из его стихов, описывающих штормовое море. Ритм колеблется и волнуется, как безумные морские волны, погоняемые ветром. Воображение создает картину черного ужаса, разгула стихий, а ритмика вторит громам губительного рока. Но Тагор остается Тагором и в этом стихотворении: среди ужасного крушения в человеческом сердце продолжает гореть светильник любви и веры, никакой буре не загасить его. Вот переложение этих стихов, дающее представление о настроении автора.

Во тьме, словно бред, бессвязной, свои разрушенья празднуй,О дикий ад!То ветра свист исступленный, иль крыльев миллионыКругом гремят?И с морем небо мгновенно слилось, чтобы взор вселеннойЗадернуть ослепив.Не выдержал борт железный, проломано дно, и бездныРаскрыта пасть.Здесь царствует не Всевышний! Здесь мертвой природы хищнойСлепая власть!Во тьме непроглядной звонко разносится крик ребенка,Смятенье, дрожь…А море, словно могила: что не было или было —Не разберешь.Как будто ветер сердитый задул светильники чьи-то…И в тот же часСвет радости где-то погас.
Как в хаосе мог безглазом возникнуть свободный разум?Ведь мертвое вещество,Бессмысленное начало — не поняло, не осозналоСебя самого.Откуда сердец единство, бестрепетность материнства?Вот братья обнялись.Прощаясь, тоскуя, плача… О, солнечный луч горячий,О прошлое, вернись!Беспомощно и несмело сквозь слезы их заблестелаНадежда вновь:Светильник зажгла любовь.
Зачем же всегда покорно мы смерти сдаемся черной?Палач, мертвец,Чудовище ждет слепое, чтоб все поглотить святоеТогда конец.Но даже и перед смертью, дитя прижимая к сердцу,Не отступает мать,Ужели все напрасно? Нет, злобная смерть не властнаДитя у нее отнять!Здесь — бездна и волн лавина, там — мать, защищая сына,Стоит одна.Кому ж отнять его власть дана?
Ее бесконечна сила: ребенка загородила,Прикрыв собой.Но в царстве смерти — откуда любви подобное чудоИ свет такой?В ней жизни бессмертной зерна, источник чудотворныйНеисчислимых щедрот.К кому прикоснется эта волна тепла и света,Тот матерь обретет.О, что ей весь ад восставший, любовию смерть поправшейИ грозный шквал!Но кто ей такую любовь даровал?
Любовь и жестокость мести всегда существуют вместе,Сплелись, борясь,Надежды, страхи, тревоги в одном обитают чертоге;Повсюду связь.И все, веселясь и плача, решают одну задачу:Где истина, где ложь?Природа разит с размаху, но в сердце не будет страха,Когда к любви придешь.А если чередованье расцвета и увяданья,Побед, оков, —Лишь спор бесконечный двух богов?[38]

В Шантиникетоне написано другое замечательное стихотворение, героиня которого — Ахалья, легендарная жертва коварства божества и человеческой слабости. Прекрасная Ахалья была женой одного риши.[39] Бог Индра (соответствующий в индуистской мифологии Зевсу или Юпитеру) увлекся ее красотой — древнеиндийские боги, как греческие и римские их собратья, не только легко увлекались, но зачастую могли быть весьма неразборчивыми в средствах. Он принял облик ее мужа и овладел ею. Узнавший об этом муж проклял невинную женщину и превратил ее в камень. Через столетия Рама, герой "Рамаяны", вернул ей человеческое обличье. Поэт представляет себе, что в течение долгого периода утраты человеческого сознания Ахалья чувствовала себя частью "неживой" природы, одной из тех вещей, которые мы называем немыми, бесчувственными, потому что если они и обладают сознанием, то совершенно отличным от человеческого.

Стихотворение полно намеков и догадок о тех тайных связях, которые объединили на глубоком уровне подсознания мира природы и человека, пока любящая рука Земли не стерла с Ахальи все следы человеческого греха. И вот она снова восстает из чрева своей великой матери, вновь рожденная девственница, сияющая и прекрасная, как заря, встающая над голубым океаном забытых воспоминаний:

Необъятно велик нашей матери сумрачный дом,Из листвы и цветов расписная завеса на нем,И оттуда она, из бездонных своих кладовых,Вечной жизнью и юностью тайно питает живых.Так, в жилище забвенья, припав к материнской груди,Долго-долго спала ты, не зная, что ждет впереди,В темных недрах земли, где ночная прохлада царит,Где всесильная вечность в беспечном беспамятстве спит:Спит на ложе огромном, что устлано пылью веков,Ветхой гнилью когда-то увядших в жару лепестков,Пеплом звезд отпылавших, лоскутьями славы былой,Старой ржавчиной горя и счастья остывшей золой…
Там великая мать, терпелива, нежна и тиха,Стерла с дочери падшей последние струпья греха,И сегодня явилась ты, облик сменив вековой,Незнакомою девой — прекрасной, безмолвной, живой.Удивленно глядишь ты на зари золотой окоем,А ночная роса, что осела на камне твоем,Словно слезы восторга, дрожит в переливах огнейНа распущеных косах, упавших до самых ступней.А разросшийся мох, что тебя столько лет одевалИ мохнатым, густым под осенними ливнями стал,Словно плащ бархатистый, еще обвивает твой стан, —Он тебе на прощанье заботливой матерью дан.[40]

Во многих других стихах Тагор остался поэтом любви и природы, но рядом с ними звучат горячие слова обличения пороков его соотечественников. В стихотворении "Безумные надежды" Тагор осуждает своих сограждан за то, что им не хватает силы и мужества: они без устали хвастаются своей ушедшей славой и арийским наследием — "благочестивые рисоеды, бенгальские сосунки". Они дымят кальянами и тасуют грязные карты с самодовольной ухмылкой, а в это время "безумные надежды Шипят как змеи в их груди".

Уж лучше родиться бы мнеСкитальцем степным, бедуином,Скакать на коне без концаПо выжженным солнцем безводным равнинам.Неизвестно, куда мчаться ночью и днем.Упование вечное в сердце моем.В дымке тускло-багровой исчез окоем,Нет предела просторам пустынным.[41]

Чувство юмора и дар иронии в полной мере сказываются в его сатирических стихотворениях. В одном он поздравляет "патриотов", "строящих нашу страну", с тем, что они нашли легкий способ подбадривать себя, заполняя целые стопы бумаги петициями, что они всегда готовы броситься в бой, были бы чернила и бумага под рукой. Самая злая из этих сатир была написана в 1888 году, когда группа подобных "патриотических арийцев" напала на проповедника "Армии спасения" и избила его. Описание этого подлого нападения дает Тагор в стихотворении под названием "Дхарма Прачар" ("Борцы за религию"). Стихи замечательны своей свирепой иронией и презрением к единоверцам. Не знаешь, чем больше восхищаться — сатирическим даром автора или отвагой его гуманизма. Другое стихотворение, "Покинутый", напоминает "Заблудившегося вождя" Браунинга — стихи полны боли и упреков к тем "заблудившимся вождям", которые возглавляли процесс национального возрождения и открывали новые горизонты, но теперь обратились в яростных реакционеров и оправдывают всякий глупый или жестокий обычай во имя идеалов индуизма, в частности браки малолетних.

В обличительном стихотворении "Новобрачные" он безжалостно издевается над новобрачным романтическим юношей, который пытается завлечь на ложе любви свою малолетнюю жену. Чем более поэтическим становится его пыл, тем больше пугается бедное дитя, начинает плакать, зовет свою няню, просит принести ей сластей и кукол. В более серьезном тоне он описал трагедию романтической любви, обреченной на неизбежное охлаждение, в двух других стихотворениях: "Говорит женщина" и "Говорит мужчина".

Иногда в его индийской душе пробуждается паломник, и тяга к жизни истощается, "ослабленная бледной печатью мысли". Словно чары Просперо внезапно исчезают, и чудесная панорама жизни и окружающего мира кажется иллюзорной. К чему вся эта боль и горячка, желания и борьба! Все растворяется как тень. И согласие и отказ равно ведут ко вздохам сожаления. Иногда он чувствует, что всякий раз, когда он любил, в этой жизни, как и во многих прошедших,[42] он искал единственную истинную любовь, представляющую собой бесконечный, неосознанный поиск своей душой конечной цели, слияния с вселенским духом.

Вскоре после выхода сборника "Маноши" в письме одному из друзей Рабиндранат отвечал на вопрос, кто же объект любовных стихов этой книги: "Желания человека безграничны, но возможности их достижения очень ограниченны, и вот он создает в своем сознании образы тех желаний, которым он может поклоняться. Возлюбленная в "Маноши" существует лишь в моем сознании. Это мой первый, пробный, несовершенный образ бога. Сумею ли я когда-нибудь завершить его?"

Несмотря на достижения молодого человека в области литературы — а они были значительными, — Махарши оставался непреклонен: его сын должен взять на себя обязанности мужчины, ответственность наследника семьи землевладельцев. Рабиндранату пришлось подчиниться приказу отца и принять полную заботу о поместьях семьи, весьма обширных и разбросанных. Ему пришлось устроиться в плавучем доме на реке Падме.[43] Итак, он взялся за дела управления поместьями, стараясь по возможности идти навстречу нуждам арендаторов.

Поначалу Рабиндранат, конечно, робел от этой обременительной ответственности, но впоследствии не раз говорил, что благодарен отцу за то, что тот принудил его к практической деятельности. Годы, проведенные в сердце сельской Бенгалии, расширили и усилили его тесную связь с природой, которую он так любил. Они дали ему возможность увидеть разнообразие пейзажей страны. Все это послужило обильной пищей для его поэзии.