Ольга Александровна. Мемуары Великой княгини

* * *

На площади перед борделем собрались все жители фермы — от малых детей до наемных рабочих. Закат полыхал на полнеба, обещая ветреный день. По указанию Артура Выползню связали руки, и теперь наемники волокли его, растерянного, мимо людей. Народ безмолвствовал. Артур почувствовал, как холодеют ладони: ему приходилось убивать и на Полигоне[2], и позже, когда служил в Омеге под началом Лекса. Но ни разу еще он не отдавал приказа повесить преступника.

Ника сначала не хотела идти на казнь, но все-таки решилась и теперь стояла рядом — поддерживала мужа. Лана сидела у нее на руках, с интересом рассматривая сборище. Артур тронул темные, такие же, как у него, кудряшки дочери, и девочка зашлась счастливым смехом. В тишине младенческий голос прозвучал неожиданно страшно. Выползень рухнул на колени и пополз к Артуру, держа связанные руки перед собой:

— Начальник! Погоди, начальник! Манисиха же… Тварь… Случай! Я ж не специально! Не губи!

Наемные рабочие подхватили Выползня за локти, рывком поставили на ноги. Артур смотрел на небо: с каждым ударом сердца закат наливался кровью. Плохой закат. И то, что должно свершиться, не назвать хорошим. Необходимость. Це-ле-со-об-разность, как сказал бы Лекс. Вот уж у кого рука не дрогнула бы… Острое сожаление кольнуло грудь: будь рядом лейтенант, Артуру не пришлось бы решать. Но Лекса рядом нет, на площади собрались люди Артура, и сейчас он поступит по-мужски. Может быть, жестоко, но по-мужски. А потом вернется домой с Никой и Ланой… Нет, маленькая дочь на казнь смотреть не должна, надо сказать Нике, что-бы увела ее. Значит, Артур вернется домой один, позже. И напьется. По толпе пронесся легкий ропот. Артур понял, что молчит чересчур долго.

— Люди. Перед вами — преступник. Вина его доказана.

Выползень сделал попытку снова рухнуть на землю, но его держали крепко. Громче загомонили собравшиеся: все уже знали, что погибла манисиха, и мало кто разделял негодование Артура. Ну прогнать. Ну высечь. Но вешать?! За зверя?!

— Его вина, — попытался объяснить Артур, — не в том, что ферма понесла убыток, а в том, что он не думал… не воспринимал свои обязанности всерьез. Поставь такого дежурным — забудет закрыть ворота…

— Так выгнать! — посоветовали из толпы. — Пусть катится!

— Какой! — отозвался кто-то рассудительный. — Он у нас все входы-выходы знает, сдаст кетчерам…

— А Омега на что?! Мы им платим!

— А Омега может и не успеть, — упорствовал рассудительный.

— Короче. — Коновал Курганник растолкал народ и вышел вперед. — Люди, сегодня он манисиху потравил, а завтра яд по двору рассыплет — и дети наглотаются. А?! Что делать будете? Он же не первый раз подлость творит! Выся сейчас подставил, до того Клопа дрянью напоил, Клоп дристал три дня… Выползень Нюру за титьки хватал при муже! Драки зачинял, народ ссорил. От него всякого можно ожидать. Может, он вообще ферму поджечь хочет? Я мужик простой, вы меня знаете. Я говорю: повесить, пока беды не приключилось.

Стоявшие в стороне от девок мужние жены зашушукались: Курганнйку удалось их напугать.

— Да я к яду… Ни в жизнь не трону! Мамой клянусь! Чем хотите клянусь!

— Заткните его, — приказал Артур. Выползень даже не сопротивлялся, пока ему в рот заталкивали тряпку. Только из глаз верзилы неожиданно полились слезы.

— Мы его повесим, — припечатал Артур. — Потому что я так решил. Кому не нравится, пусть в тряпочку молчит. Здесь вам не кетчерский клан, здесь есть закон. Этот закон — я. Понятно?

Свет заката мерк. Артур вглядывался в потемневшие лица. Напуганная отцовскими интонациями, за- плакала Лана. Ника на миг прижалась к плечу мужа, повернулась и молча пошла в сторону дома.

— Вот это по-нашему, — обрадовался Курганник. — Хозяин сказал — так и сделали. А то еще обсуждать… Как по мне — правильно решил.

И вслед за коновалом другие поддержали: правильно, мы с тобой, Артур. Не важно, думали они так на самом деле или просто боялись уходить в неизвестность. Артур чуть не крикнул: «Хватит! Не надо! Он достаточно наказан!», но встретил взгляд Курганника и промолчал. Измени хозяин сейчас свое решение, никогда ему больше не поднять авторитет.

С вышки донесся нечленораздельный вопль, будто кого-то резали, а следом Зяма замолотил в рынду, оповещая ферму о нежданных гостях. Артур недовольно обернулся: кого еще нелегкая принесла?.. Зяма свесился с вышки и крикнул:

— Омега!

Омеговцы никогда не приезжают на закате. Их время — день, им незачем таиться в ночи. Артур бросил наемникам:

— Держите этого… — и поспешил к воротам. Туда уже стягивались дежурные. Артур велел Зяме открывать. Неужто Лекс пожаловал?

По дороге, поднимая тучи белой пыли, катили три грузовика и танкер. Артур опешил: Омега никогда, с того дня, как они с Лексом наводили порядок на ферме покойного Шакала[3], не приезжала таким составом.

— Открывай! — скомандовал он.

И Зяма — нелепый, длиннорукий, встрепанный — скатится с вышки, ухватил засов на воротах, крякнул от натуги. Дежурные пришли на помощь, вместе сдвинули рельсу, прилаженную на толстые скобы, и створки со скрипом распахнулись. Артур стоял на въезде, поневоле копируя повадку отца: руки в бока, рубаха с короткими рукавами застегнута только от пупка, ноги расставлены широко. Утихший было ветер взъерошил его волосы.

Грузовики притормозили, танкер остановился, из распахнувшегося люка вылез Лекс. Артур не видел его сезона четыре — когда Лана, доченька, родилась, по радио связались с лейтенантом, и он приехал. Гулял со всем поселком и казался обычным человеком, но ближе к ночи не сдержался и избил морду двум обидчикам, которых с детства простить не смог. Артур тогда оттащил бывшего сослуживца, спать уложил в своем доме. И утром, завтракая, они вспоминали прошлое: как на Полигоне выживали, как Артур в самоволку к Нике бегал… А после Лекс ферму своим вниманием не баловал: связывался по радио, если давно не было новостей, да еще приезжали его подчиненные плату взимать — налог на спокойствие.

В 1958 году я начал подготовку к выставке произведений византийского искусства в Торонто. Разумеется, я знал, что в Куксвилле, милях в десяти от города, живет Великая княгиня Ольга Александровна. Я предполагал, что у нее найдутся какие-то русские иконы, но, должен признаться, отправился в это недальнее путешествие без всякой надежды на успех. Мне было известно, что Великую княгиню постоянно осаждают праздные туристы, а также журналисты, охочие до сенсаций. Я также слышал о ее любви к уединению. Даже не был уверен, что меня пустят на порог ее жилища. Лишенная состояния изгнанница, она по-прежнему оставалась Романовой. Члены ее семьи могли быть обаятельными людьми. Но могли оказаться и людьми высокомерными, при одном виде которых у незнакомого человека язык присохнет к гортани от страха.

Куксвилль, некогда небольшая деревушка, превратился в пригород Торонто. Живет в нем всего несколько тысяч человек. Небольшой кирпичный коттедж, окруженный садом, который занимал запущенный участок земли площадью в несколько акров, найти оказалось несложно. Подойдя поближе, я увидел невысокую худенькую женщину, хлопотавшую в саду. На ней была старомодная темная юбка, обтрепанный на рукавах свитер, простая кофта и крепкие коричневые башмаки. Зачесанные назад волосы стянуты в узел. Лишь кое-где в них проглядывали серебряные нити. Изрытое морщинами лицо не было похоже на лицо старого человека, а светлые карие глаза, несмотря на затаившуюся в их глубине печаль, не походили на глаза старой женщины. Она направилась ко мне, и меня поразило изящество ее походки, а своей манерой общения она тотчас рассеяла все мои страхи. Каждая жилка ее подтверждала принадлежность этой женщины к Императорской семье. В данном случае определение это подразумевало благородство, которое, оставаясь самим собой, не имело ничего общего ни со снисходительностью, ни с заносчивостью.

Великая княгиня пригласила меня к себе в дом, и мы заговорили об иконах. Сидели мы в небольшой жилой комнате, забитой мебелью, книгами, бумагами, всевозможными сувенирами и памятными предметами. Пол уставлен горшками с цветами и растениями, кипами бумаги для рисования, усеян кистями и тюбиками краски. Вскоре я узнал, что живопись и садоводство — главные занятия Великой княгини. У окна — выцветшая розовая софа, служившая Великой княгине рабочим креслом и столом. По стенам развешаны картины, над камином — большой портрет ее отца, Александра III. На столиках множество семейных фотографий, на одной из них — Великая княжна Анастасия Николаевна — любимая племянница и крестница Великой княгини. Парадокс состоял в том, что в комнате царили одновременно и невероятный хаос и в то же время порядок.

Мы продолжали беседовать с ней. Время от времени пожилая женщина улыбалась, и я с каждой минутой все больше привязывался к ней. У нее самой, как и у комнаты, в которой мы находились, вид был неказистый. И все же на ее манеру держаться налагало отпечаток величие и красота дворцов; простота обращения обезоруживала, а безупречное чувство собственного достоинства внушало к ней уважение.

Каких только тем мы ни затронули с ней. Беседовали об искусстве, о событиях, происходящих в мире, о садоводстве. Я уж и не помню, о чем мы только ни говорили во время первой нашей встречи. Зато помню хорошо, что время летело как на крыльях. До чего же я поразился, когда понял, что нахожусь в гостях у любезной хозяйки уже три часа. Она пригласила меня зайти к ней еще раз, и я знал, что ее слова искренни. И я действительно пришел к ней снова — не как случайный посетитель, а как друг. Между нами была разница в возрасте в сорок лет, но наша привязанность друг к другу росла и крепла. Из каждой поездки в Куксвилль я возвращался в Торонто, полный уверенности в том, что доброта, моральная сила Великой княгини и, прежде всего, ее непоколебимая вера в Бога и в людей будут до конца моей жизни вдохновлять меня.

Мне кажется, что в основе привязанности, возникшей между нами, были моя национальность и наша общая с ней вера. Греция всегда была близка России. Нашу первую королеву, супругу Георгия I, звали тоже Ольгой. Она была двоюродной теткой моей хозяйки, которую Великая княгиня обожала. Анастасия, дочь Королевы Эллинов Ольги, приходилась теткой Великой княгине, а сын Королевы, принц Николай, сочетался браком с русской Великой княгиней Еленой, приходившейся Ольге Александровне двоюродной сестрой.

Узы, связывавшие фамилию Романовых с Грецией, были достаточно прочны, но еще больше их связывала общность веры. Киевский князь Владимир в 988 году взял в жены царевну Анну и был крещен в православную веру греческими епископами. Впоследствии между патриархами возникали споры, мелкие распри, но суть их взаимоотношений оставалась неизменной. Великий раскол 1054 года кончился тем, что все русские княжества сохранили свою приверженность православию. Ни падение Византийской империи, ни попытка Рима навязать Московии "унию" — ничто не смогло ослабить приверженности русских православной вере. Великая княгиня Ольга Александровна и я не были людьми, говорящими на разных языках, когда мы обсуждали церковное искусство и вопросы религии. Иконы, которые у нее были, не являлись для нее предметами, представлявшими ценность для коллекционера. Они для нее были тем, чем являются иконы для любого православного, а именно, символами веры в Христа, Матерь Божию вместе с сонмом святых.