Рабиндранат Тагор [без илл.]

Ребенок уже слышал пересказ "Рамаяны" и знал об ужасных несчастьях, постигших Ситу, перешагнувшую за пределы круга, который начертил вокруг нее Лакшмана.[14] Поэтому он оставался на месте, не решаясь подняться, даже когда слуга пропадал надолго. К счастью, он сидел рядом с окном, выходившим на улицу, где блестел водной гладью бассейн, по одну сторону которого росло большое дерево баньяна, а другую обрамляли кокосовые пальмы. Ребенок следил сквозь жалюзи окна, с какими гримасами входили в воду купальщики, соблюдая каждый свой ритуал: один спускался по ступеням степенно, шепча утренние молитвы, другой затыкал уши и несколько раз приседал в воде, третий нырял прямо с берега… К полудню, когда бассейн пустел и только утки плескались в воде, внимание мальчика переключалось на гигантский баньян и на причудливую игру теней под ним. Через много лет он вспомнит этого товарища своего детства:

Так ты стоишь и в погожие дни, и в туман.Помнишь об этом ребенке, о старый баньян?[15]

Роби смиренно покорялся "тирании прислуги", но лишь потому, что его безграничный интерес к окружающему миру делал привлекательными самые обыденные вещи, а крылья живой фантазии взлетали, даже скованные начертанным меловым кругом.

"Когда я оглядываюсь на дни детства, мне чаще всего вспоминается некая тайна, которая заполняла тогда собой и жизнь, и весь мир. Эта тайна пряталась повсюду, и каждый день самым главным вопросом было: когда мы наконец на нее наткнемся? Было похоже, будто сама природа что-то прятала в своих ладонях и, смеясь, спрашивала: "А ну-ка, что у меня в руках?"

Это ощущение чуда, этот дар находить радость в, казалось бы, обыденных событиях навсегда сохранились как главные свойства души поэта и помогли ему уберечься от пресыщенности и цинизма в то время, когда эти черты стали чуть ли не литературной модой.

Воспоминание о детстве, очерченном меловым кругом, лишенном многих радостей, запало глубоко в душу поэта и в зрелые годы способствовало формированию тагоровской системы идеального воспитания. Любознательность ребенка, его тяга к большому загадочному миру людей и природы за пределами дома и школы стали для него и символами стремления души к "великим далям". В маленькой пьесе "Дакгхор", написанной им в 1911 году и опубликованной через три года по-английски под названием "Почта", он выразил это стремление в образе маленького мальчика Амала. Хрупкий и чувствительный ребенок, прикованный к своей постели, наблюдает через окно за жизнью улицы. Деревенский почтальон в шутку заверяет его, что принесет ему письмо от короля. С этой надеждой Амал умирает, и, когда он закрывает глаза, вестник объявляет о приходе короля. Смерть приносит невинной душе избавление и последнюю награду.

Но мальчик Роби оказался более жизнестойким, чем Амал, он вынес и пренебрежение родителей, и тиранию прислуги. Более того, все это не прошло бесследно в становлении его характера. Прислушиваясь к болтовне слуг, жадно внимая историям, которые они ему рассказывали, он рано познакомился с народной мудростью и с яркой выразительностью разговорного бенгальского языка, великим знатоком и защитником которого он стал впоследствии. Первый детский стишок, который он выучил, наполнил восторгом все его существо. Самый обыкновенный стишок на бенгальском языке, означавший в переводе "Барабанит дождь, трепещут листья", стал для ребенка первым соприкосновением с великой магией поэзии — первой поэмой Великого Поэта, как он сказал об этом впоследствии.

"Давняя та радость памятна мне и до сих пор, она приходит мне на память, когда я размышляю, почему в поэзии так необходима рифма. Из-за нее слова доходят до конца и не кончаются; фраза завершается, но не утихает ^её перезвон; и в ушах, и в голове может до бесконечности продолжаться игра слов, сплетенных рифмой воедино. При этом снова и снова целый день в моем сознании барабанит дождь и трепещут листья".

В школу он пошел очень рано. Для обучения чтению и письму был нанят домашний учитель, однако эти занятия продолжались недолго. Когда мальчик узнал, что его старший брат и один из его племянников (сын самой старшей его сестры) ездят в школу в коляске, он поднял рев, требуя и для себя такой же привилегии. Вышедший из терпения учитель дал ему звонкую затрещину и сказал: "Сейчас ты плачешь, чтобы тебя пустили в школу, потом ты будешь плакать куда больше, чтобы тебе позволили не ходить туда". Ребенок добился своего, он очень скоро понял, насколько правдивым оказалось это предсказание.

Первая его школа называлась Восточная семинария. Рабиндранату никогда не удавалось вспомнить, чему его там учили, но искусные способы наказания, с помощью которых учителя вдалбливали знания в учеников, оставили глубокий след как в его сознании, так и на теле. Приходя из школы, он изливал свой гнев и страх на деревянных столбиках веранды, по которым ожесточенно колотил палкой, представляя себя учителем, а их учениками.

"Я познал тогда, — размышлял он впоследствии, — насколько легче воспринять внешние формы, чем суть дела. Я без труда усвоил всю раздражительность моих учителей — все, за исключением того, чему они меня учили. Естественное мое утешение состоит в том, что у меня не было возможности испытать их варварские методы на живом существе.

В выходные дни он мог распоряжаться временем по своему усмотрению, и в полуденные часы, когда приставленный к нему слуга уходил пообедать и отдохнуть, мальчик находил убежище в старом, заброшенном паланкине бабушкиных времен, который носил еще следы былого богатства семьи. Между остававшимся без присмотра мальчиком и никому не нужным паланкином установились тайные узы дружбы и доверия. Удобно устроившись за задернутыми шторами, укрытый от любопытных взглядов, он давал волю своей фантазии.

"Мой паланкин, для посторонних глаз стоявший на месте, отправляется в фантастические путешествия. Носильщики, возникшие по моему желанию из небытия и питающиеся плодами моего воображения, несут меня туда, куда зовет фантазия. Мы пересекаем далекие незнакомые страны, которым я даю названия, взятые из прочитанных книг. Мое воображение прокладывает дорогу через дремучий лес. Заросли сверкают глазами тигров, я, дрожа, замираю. Со мной охотник Бисванат; слышатся выстрелы его ружья. Бах! Бах! — и все стихает. Иногда мой паланкин превращается в большую ладью, плывущую далеко в безбрежный океан. Весла с легким всплеском уходят в воду, вокруг нас вздымаются волны. Моряки кричат нам: "Осторожно, шторм надвигается". У руля стоит моряк Абдул с острой бородой, с наголо обритой головою. Я знаю его, он привозит моему старшему брату рыбу хильса и черепашьи яйца из Падмы".

Через некоторое время, когда Роби еще не было семи лет, его приняли в другую школу, которая считалась образцовой, созданной по британским стандартам. Единственное, что запомнилось ему в этой школе, — это сквернословие одного из учителей, которое глубоко возмутило мальчика, да обязательное пение хором английской песни перед началом уроков, "по-видимому, попытка внести элемент радости в тягучую повседневность". Бенгальские мальчики не могли ни понять английские слова этой песни, ни запомнить непривычную для них мелодию. Единственная строчка из нее, которую Тагор мог вспомнить, представляла собой бессмысленный набор звуков.

В возрасте семи лет Роби написал свое первое стихотворение. Однажды двоюродный брат Джоти, который был на шесть лет старше, привел его в свою школу и предложил написать стихотворение, объяснив, что нет ничего проще: достаточно заполнить словами четырнадцатисложный размер, и слова превратятся в стихи. Так мальчик нетвердым почерком написал свои первые строки популярным в Бенгалии размером "пояр". "В этой четырнадцатисложной форме мгновенно расцвел лотос поэзии, и даже пчелы нашли на нем свое место". Мальчик, однако, был разочарован. Неужели поэзия — это только занимательное упражнение? "Однажды в нашем доме поймали вора, — рассказывал он потом в своих воспоминаниях. — Сгорая от любопытства и дрожа от страха, я отважился посмотреть на него. И я увидел, что это просто обычный человек! Когда же наш сторож не слишком мягко с ним обошелся, я почувствовал огромную жалость к несчастному. Подобное чувство я пережил в поэзии".

Однако опыт стихотворства оказался заразительным. Мальчик приобрел синюю тетрадь и стал записывать свои стихи. "Как молодой олень, который всюду бьет своими свежевыросшими, еще зудящими рогами, я стал невыносимым со своей расцветающей поэзией".

Окружающие старались поддержать способности мальчика и заставляли его читать свои творения по любому поводу. И он читал стихотворение, в котором сетовал, что, когда плывешь за лотосом, тот все дальше и дальше уплывает от тебя на волнах, поднятых твоим движением, и остается недоступным. Старшие улыбались и говорили, что у ребенка, несомненно, поэтический дар. К счастью или к несчастью, синяя тетрадь утеряна, и о детских творениях великого поэта нельзя написать ни одной диссертации.

Хотя мальчику недоставало общения с родителями и материнской ласки, его образование никоим образом не было пущено на самотек. Домашние занятия в значительно большей степени, чем школьные уроки, заложили в Роби основу его разносторонних интересов, а также сохранившееся на всю жизнь отвращение к "фабрикам обучения".

Каждый день был до предела насыщен уроками. Мальчика будили еще затемно и заставляли заниматься борьбой со знаменитым одноглазым борцом-профессионалом. Не успевал он закончить с борцовскими приемами, как приходил студент медицинского колледжа, чтобы преподать ему "учение о костях". Человеческий скелет висел на стене комнаты, и мальчику приходилось заучивать наизусть труднопроизносимые латинские названия разных костей. В семь утра появлялся учитель математики, и с грифельной доской в руках Роби начинал решать задачи по арифметике, алгебре, геометрии. Иногда проводились занятия по естественным наукам, сопровождаемые нехитрыми опытами, затем шли уроки бенгальского языка и санскрита. В половине десятого слуга приносил неизменное блюдо из риса, горох и рыбу с соусом, которая мальчику всегда казалась безвкусной. В десять его отправляли в школу.

К моменту возвращения из школы, в половине пятого вечера, его уже ждал преподаватель гимнастики, с которым он в течение часа занимался на брусьях. Не успевал тот уйти, как являлся учитель рисования. После ужина приходил Огхор Бабу, учитель английского; на уроке, проходившем при свете масляной лампы, мальчик клевал носом, засыпал, вздрагивая, просыпался и снова засыпал; почти все чтение учителя проходило впустую. Тагор писал впоследствии в своих воспоминаниях об этом распорядке: "Книги учат нас, что открытие огня было одним из величайших открытий человечества. Я не хочу спорить с этим, но не могу отделаться от мысли, как должны быть счастливы маленькие птички, что их родители не могут по вечерам зажигать лампы. Их уроки языка происходят рано утром, и как радостно они их разучивают! Правда, им не приходится учить английский".

К этому жесткому расписанию добавлялись еще и занятия музыкой. К счастью, в отличие от других уроков для них не было установленных часов. Музыка была в самом воздухе, которым Роби дышал дома. Почти все члены семьи занимались музицированием, пели и играли на каком-нибудь инструменте. Мальчик обладал прекрасным голосом и редкой способностью схватывать все, что он слышит, а схватывал он все без разбора: классические, народные, религиозные и другие мелодии, — не обращая никакого внимания на строжайшие кастовые барьеры, разделявшие в музыке один разряд от другого не меньше, чем в обществе. Его юная племянница Протибха оказалась одаренной певицей, и отец приглашал для нее великолепных учителей, профессиональных музыкантов, называемых "устадами". Кроме того, известность семьи и покровительство, оказываемое ею, привлекали в дом выдающихся музыкантов из различных частей Индии, которые, бывало, гостили по целым месяцам. Одним из них был Джаду Бхатта, знаменитейший музыкант своего времени, чье имя стало легендарным в Бенгалии.