Рабиндранат Тагор [без илл.]

Боль не оставляла Тагора никогда. Случалось, что ему удавалось преодолеть ее, особенно по утрам, пока не поднимался жар. В это время он продолжал творить. За сборником "Арогго" последовал "Джонмодине" ("День рождения"), большинство стихотворений которого навеяны впечатлениями и воспоминаниями о его предыдущем дне рождения и проникнуты печальной уверенностью, что "дни рожденья и смерти глядятся друг в друга". Одно из лучших стихотворений он продиктовал в Шантиникетоне 21 января 1941 года. Вспоминая свой путь поэта, Тагор находит много срывов и неудач и смиренно признается в своих недостатках.

Много ли знаю я о нашей огромной планете?Сколько морей, и пустынь, и хребтов, и потоков на свете,Сколько открытий и подвигов, стран, городов и селений,Сколько диковинных тварей и редких растений!Многого в жизни не видел я. Мир так богат и широк, —Я охватил лишь его небольшой уголок.
О том, что он не смог увидеть или узнать сам, он старался прочитать, чтобы заполнить пробел.Тихих и чутких минут я изведал немало.Много догадок и дум мировая гармония мне навевала………………………………………………………………………В эту гармонию, в плавное это теченьеРазных певцов отовсюду вливается пенье,С ними я чувствую тайную связь —Радость в душе родилась.Так от Владычицы музыки дар получаю бесценный.Слушаю песню вселенной.

В настроении, проникнутом смирением, какое могут ощущать только истинно великие люди, он обращается к поэту нового времени, который достигнет того, чего он сам не смог достигнуть, расширит границы человеческого сочувствия и взаимопонимания:

Слух напрягаю и жду: прозвучит над страноюГолос поэта, что накрепко связан с землею родною.Жажду я в мире найтиТо, что на праздник поэзии сам не сумел принести.Жажду я песни правдивой,Не ослепляющей взор красотою фальшивой.Слава недешево нам достается — ее не крадут,Это цена за упорнейший труд.Так появись, о певец трудолюбцев безвестных,Душ бессловесных,Людям страдания сердца открой, —Эту страну, что томится без песни живой,Эту равнину печали, сожженную зноем презренья,Влагой насыть своего вдохновенья,Свежий родник у тебя затаился в груди, —Смело его пробуди![116]

Стихи эти ясно показывают, что, по мере того как поэт становился старше, его познание мира все углублялось, чувства его становились все отчетливее, понимание современности все полнее, а вера в судьбу человечества и в свое поэтическое призвание — все более страстной и непреклонной.

Новый год в Бенгалии отмечается в середине апреля. В Шантиникетоне он справляется вместе с днем рождения Тагора (который на самом деле приходится на 7 мая, тремя неделями позже). Делается это для того, чтобы ученики, прежде чем разъехаться на каникулы, смогли участвовать в обоих праздниках. На празднике, состоявшемся 14 апреля 1941 года, собравшиеся выслушали последнее выступление поэта — "Кризис цивилизации". Тагор уже не смог сам обратиться к аудитории, текст зачитали в его присутствии.

Как в Индии, так и в Европе, хотя и по разным причинам, наступили тяжелые времена. Тагор воспринял происходящее как кризис цивилизации, и выступление его остается свидетельством твердой веры и осознания грядущих тяжелых испытаний. Прослеживая начальные источники своей веры в современную цивилизацию, Тагор говорил о своем восхищении гуманистическими традициями английской литературы. Он вспомнил, как, будучи молодым студентом, в Лондоне слушал с восхищением речи Джона Брайта в Британском парламенте. "Великодушный, радикальный либерализм этих речей, переливающийся за все узкие национальные границы, произвел на меня такое глубокое впечатление, что часть его сохранилась даже сегодня, в эти дни неприкрытого разочарования". Он описал, как это "неприкрытое разочарование" было почти насильно навязано индийскому уму, когда британские правители Индии цинично пренебрегали теми самыми ценностями, которые являлись гордостью западной цивилизации. "Настанет день, когда по воле Судьбы англичанам придется покинуть Индию. Но какую ужасающую бедность оставят они после себя, какое опустошение! Когда наконец поток их двухвекового правления иссохнет, сколько грязи и мерзости останется на дне!" Тем не менее Тагор не отвергает веру в Человека. "Когда я оглядываюсь вокруг себя, я вижу разрушающиеся руины гордой цивилизации, разбросанные как большая куча мусора. И тем не менее я не совершу страшного греха — утраты веры в Человека. Я верю, что после бури в небе, очистившемся от туч, засияет новый свет: свет самоотверженного служения человеку".

Насколько подлинной, насколько всеохватывающей была его вера в судьбу человека, видно по новой песне, впервые исполненной в тот же день. Незадолго до праздника проведать больного приехал из Калькутты его внучатый племянник Шоумендронат. Он попросил поэта создать песню для хора, в которой бы приветствовался приход нового человека, истинного человека, свободного человека, призванного оправдать подлинное предназначение людского рода. Эта просьба была словно семя, упавшее на благодатную почву:

Вот человек великий рождается к жизни новой,Холодок по телу, трепет восторга повсюду,В каждой травинке, растущей из праха земного.В мире богов гулко раковина затрубила,В мире людей загремели литавры победно, —Наступил миг рожденья великий.В прах рассыпался мрак новолунья,Пали крепости тьмы.На вершине горы рассветнойЗвучит напутствия слово:"Смелее, смелее, — к жизни новой"."Слава, слава рождению человека!" —Звучит в небесах громово.[117]

Последние три месяца жизни Тагора до краев заполнены страданием. Страдало его тело, безжалостно терзаемое болью, которой не было облегчения. Страдала страна, превращенная в огромный концентрационный лагерь, — вожди ее брошены в тюрьмы, народ запуган и угрюм, призрак голода маячил над Индией.

Как глубоко и страстно ни любил Тагор свой народ, как ни сочувствовал ему, в эти дни он размышлял и о судьбах всего мира. Он размышлял о новой мировой войне, находившейся тогда в самом жестоком разгаре, — армии Гитлера приближались к России. Он беспокоился о судьбах миллионов безвинных людей всех наций, втянутых в мировую бойню. Но, с другой стороны, несмотря на свое сочувствие к русским и союзникам, он никогда не считал немцев и японцев единственными и абсолютными виновниками этой драмы. Мир, не уставал повторять он, попался в свою собственную ловушку, где религия, национализм и все прочие ухищрения служили лишь для того, чтобы затянуть потуже удавку.

Ни телесные страдания, ни литературная деятельность не могли отвлечь его от мыслей о его любимом Шантиникетоне. Эта школа была его первой любовью, которая, казалось, выпала из круга его интересов, когда на сцене появился многославный Вишвабхарати. Теперь старая привязанность вернулась к нему. "Кто теперь преподает в школе бенгальский язык? — спросил он однажды. — Надеюсь, не просто высокомерный брахман, что он любит литературу и имеет чувство языка. Дети должны улавливать родную речь с голоса учителя". Рабиндранат вспомнил, какую радость он получал когда-то, когда учил маленьких детей. Приглушенным голосом он добавил: "Но я не могу больше ни сам учить детей, ни руководить школой". И тут же с раздражением пробормотал: "Я не знаю, как это я так ослабел, что не могу даже говорить, не выдавая голосом свою слабость".

Он следил за тем, чтобы в его комнате всегда находились банки с карамелью и коробки с шоколадом для мальчиков и девочек, которые никогда не уходили от него без гостинцев. Его привязанность не миновала бродячих собак. Одной из них даже удалось стать почетной обитательницей Уттарайяна[118] только потому, что она пряталась под его креслом с откидной спинкой. Она появлялась каждое утро и упорно ждала, чтобы поэт погладил ее по голове. Тогда она садилась около кресла и исчезала только на то время, когда приходили посетители. Эта собака обрела бессмертие в одном из его стихотворений.

Свойственное Тагору чувство мягкого юмора ни на миг не покидало его. Его сиделки и слуги всегда будут беречь как самое дорогое шутки, которыми он постоянно обменивался с ними. Он не переставал забавляться тем, что его кормили детским питанием "Глаксо", и называл себя "дитя "Глаксо". Рабиндранат мог есть только очень маленькими порциями, которые постепенно увеличивались, и однажды он весело смеялся, когда ему сказали, что ему дают дозу двухмесячного ребенка. После этого каждый раз, когда ему давали "Глаксо", он спрашивал: "Сколько месяцев мне сегодня?"

Самой старинной привязанностью поэта были деревья. Маленьким мальчиком смотрел он из окна на старое дерево баньяна, растущее на берегу бассейна в саду их дома в Джорашанко; вновь прикованный к месту старостью, он из окна коттеджа в Шантиникетоне наблюдал за прекрасным шимулом. В летнюю засуху он проявлял обеспокоенность за судьбу деревьев в ашраме: "Деревья нужно спасти любой ценой". Упорно отказываясь от самых изысканных деликатесов, он, как ребенок, вгрызался в дикий джамбу, когда ему приносили грозди плодов "с моего собственного дерева позади Шьямоли". Поэт клал гроздь около кровати и угощал окружающих.

За три дня до последнего своего дня рождения Тагор сочинил слова и музыку последней из более чем двух тысяч песен, которые он оставил в наследство народу Бенгалии. В этой песне, впервые исполненной на дне его рождения, поэт призывает "вечно новое" заново открыть свое лицо. Вера его не поколеблена, он остался оптимистом до последних дней. Даже умирая, поэт провозглашает вечный триумф жизни: "Пусть вечно новое откроется, как солнце, разгоняющее туман, пусть въявь обнаружится чудо бесконечного, прославляя торжество жизни". В другом стихотворении он смиренно просит прощальное благословение тех, кто его знал:

Я суму свою опустошил до дна,Роздал все, собираясь в путь.Если сегодня в ответный дарМне достанется что-нибудь —Немного прощенья, немного любви,Все возьму, отправляясь в последний путь,На последнее празднество, на последнем плоту,Отплывая в беззвучную темноту.[119]

Тянулся май, затем июнь, солнечный жар высушивал землю, и жестокая боль высасывала последние силы из тела больного. Но многие бенгальские критики утверждают, что в последних стихах, написанных в это время, кратких и энергичных, воссоздается "ужасающая красота", которой нет в его ранних творениях, сколь бы ни были они велики. Эти предсмертные стихи опубликованы после его кончины под названием "Шеш Лекха" ("Последние стихи").

Каждый день страдания становились все тяжелее, жар поднимался все выше, ночи не приносили облегчения. Врачи из Калькутты, которые приезжали осмотреть его, в один голос говорили о необходимости серьезной операции. Мысль об этом пугала больного — он не верил в современную медицину, не хотел, чтобы его тело взрезали ради целей научной хирургии. Но поделать он ничего не мог. "Почему мне не дадут умереть спокойно? Разве я мало пожил?" — жаловался он.