Игра в «Городки»

— Илюша, столб! — кричал я.

— Вижу, — отвечал Илюша, продолжая невозмутимо ехать вперед.

Он был клинически не приспособлен для вождения. Лелик — пассажир, человек, которого нужно возить, что и делала всю жизнь его жена. Ира водит машину потрясающе — корректно, по-настоящему хорошо. А Илюша… Однажды мы подъезжали к Аничкову мосту. Скорость — километров шестьдесят.

— Высадишь меня за мостом, — говорит Илюша и открывает дверь на полном ходу.

— Ты чего, больной? — кричу ему. — Что творишь-то?!

— Ну, Аничков же мост…

В 1993 году Илюша пришел посмотреть на меня в «Амадеусе». Это была единственная постановка, на которую я мог позвать знакомых. Правда, играли мы уже нечасто.

После спектакля я вышел с высоко поднятой головой: пригласил друга не на какой-то «Смех-шок», а на постановку Товстоногова! Но Лелик, поморгав с минуту, выдал:

— Ну, что сказать… Валить тебе отсюда надо.

— Больше ничего?

— Это вывод, — ободрил он. — Остальное — по дороге.

По сути, Илья озвучил то, что я и сам чувствовал. Мне давно хотелось работать вдвоем, чтобы «Городок» стал не приработком, а основным делом. Илья не раз подначивал: «Ну что, так и будешь снимать „Городок“, а потом возвращаться в БДТ, чтобы сказать „Кушать подано“? До проходной театра будешь одним, после нее — другим? Это невозможно, это же шизофрения, Юрик. Надо жить в ладу с собой».

«Запомни, — сказал он мне, когда мы возвращались с „Амадеуса“, — театр начинается с вешалки, но заканчивается заявлением об уходе. Иди и пиши».

Человеку, который привык, что все решают за него, уйти в самостоятельное плавание непросто. Но рядом был Илья, уверенный в себе, надежный, немногословный, и в его глазах явно читалось: если что — не брошу.

Повод хлопнуть дверью не заставил себя ждать — вывесили очередное распределение ролей в спектакле по Достоевскому. Моя крошечная роль начиналась с ремарки «Входит Обноскин с гитарой». Гитара меня и добила. Я уже выходил и с балалайкой, и с гитарой, и с аккордеоном. Написали бы «с виолончелью» — может, еще подумал бы, а так… Помахав БДТ ручкой, тут же позвонил Илье.

— Лелик, я написал заявление об уходе.

— Молобздец! — ответил он.

Илья всегда в решающие минуты поддерживал меня, давая понять, что на него можно положиться. Мы практически не конфликтовали. Лишь раз поссорились по идиотскому поводу. Было это в Израиле, где мы снимали одну из лучших «Скрытых камер», состоявшуюся благодаря знакомствам и связям Лелика. Сидим в гостиничном номере, и Илья, покурив, вдруг говорит:

— А с какого х… студия «Позитив ТВ» представляет Юрия Стоянова и Илью Олейникова? (С этих слов начиналась наша передача.)

— В смысле? — не понял я.

— А с какого х… студия «Позитив ТВ» не представляет в правильном порядке: Илью Олейникова и Юрия Стоянова?

Я сел.

— Илюш, ты меня сейчас страшно разочаровал, чудовищно. Прямо руки опустились, я даже работать не хочу.

— Почему? Потому что так представляет студия?

— Нет. Потому что мне нечего ответить. Потому что для тебя это так страшно важно.

Наши имена самостоятельно расставил монтажер, делавший заставку «Городка». На экране мы пробивали головами афиши с собственными фамилиями и через них вылезали в кадр. Я даже не задумывался никогда, кто из нас за кем.

Ведь внутри же полнейший паритет!

— А почему должно быть иначе? Ну, скажи сам.

Что он мне на это ответит? «Я важнее, главнее, известнее…»? Что?

— Потому что я на десять лет дольше тебя говно ел.

Я в «Городок» через десять лет большего говна, чем ты, пришел.

Мы заснули, не разговаривая. На следующий день он с утра принес выпивку. «Прости», — сказал Илюша, часто-часто заморгал и поцеловал меня.

Когда он со мной соглашался, он не говорил, что я прав, он начинал чаще подмигивать. Это служило барометром, по которому я пытался определять его настроение.

Но я все же переделал начало, и с тех пор и до последних его дней студия «Позитив ТВ» всегда представляла сначала Илью Олейникова, а потом Юрия Стоянова. Илюша мог быть неправым, но не было случая, чтобы он этого не признал. Меня тоже заносило. Но я не извинялся, а стремился обратить человека в свою веру, заставить его сказать: ты прав. В этом смысле мы с Илюхой разные люди.

Больше ни в чем я не чувствовал разделявших нас десяти лет. Я был главным на площадке, а он — в жизни. Илья отнюдь не был сладким и удобным для всех, готовым прийти на помощь каждому. Нет.

Он был правильный еврейский парень, строго разделявший «своих» и «чужих». Свои — это семья, друзья и партнер. Я был членом его семьи, независимо от того, сколько мы вместе выпили чаю.

Не так и много. За двадцать лет раза три встретили Новый год и отметили два дня рождения. Если родственника посадят в тюрьму, он не перестает быть родственником, для Ильи это непреложная истина. Когда что-то случалось, он вставал среди ночи, чтобы помочь, даже если накануне мы погрызлись.

Наша грызня, это надо четко понимать, всегда носила только творческий характер: какую историю и как играть.

Никогда в жизни не было человеческого повода поругаться.

Я знал, что могу на Илью абсолютно положиться. Говорю так не потому, что его больше нет…

Однажды зимой у нас вышла смешная история. В зоне, где отстаиваются поезда, нам выделили для съемок вагончик. Я играл плохого железнодорожника, который «наезжает» на интеллигентного пассажира с чемоданчиком — Илюшу. Пока мы репетировали, мимо проходил настоящий железнодорожник, огромный битюг с молотком в руках. Он не понял, что идет съемка, и кинулся на меня, слава богу, отбросив молоток. Мне палец в рот не клади. Я стал с ним серьезно толкаться, время от времени попадая противнику в «тыкву», но и мне досталось. Тут на выручку ринулся абсолютно не умеющий драться Илюша. Размахивая чемоданчиком, он налетел на моего обидчика в своих невероятно скользких туфлях, на которые уже не раз успел пожаловаться в процессе съемок. Падая на снег и поднимаясь, он норовил огреть железнодорожника чемоданом и кричал:

«Б…ь, эти туфли! Я не могу его хорошо ударить! Юрик, ты понимаешь, я не могу его хорошо е…нугь! Туфли, туфли!»

Тут появился осветитель с огромным штативом наперевес, и железнодорожник сдался, а узнав в нас артистов, и повинился. Рассказов, какая была драка, хватило на неделю!

Илюша обеспечивал мне полную презумпцию невиновности перед остальными людьми. Ни разу не слышал, что бы он сказал про меня худое, и другим никогда этого не позволил бы. Периодически находились коллеги, желающие накрутить его. Они давили на больное, рассказывая ему, какой он великий, гениальный, потрясающий, и заканчивали примерно так: «Илюш, тебе не надоело быть полузащитником, пасы подавать, чтобы другой забивал голы? Тебе оно надо — подносить снаряды, чтобы кто-то палил из пушки?»

Илюха проходил такие испытания достойно. Но я, зная его как облупленного, замечал тень печали на челе. Вот он вернулся из Москвы. Мне достаточно было взгляда, чтобы понять: Лелик пообщался с «доброжелателями». «Илюша, что у нас не так?» — я, изувер и иезуит, выворачивал его наизнанку. А почему так делал? В кадр должны входить влюбленные друг в друга люди. Группа, понимая, что съемки задержатся часа на два, растворялась, оставляя нас одних.

Я садился напротив него и начинал: «Ну, расскажи, Илюша, с кем пообщался в столичном ресторане, кто тебе говнеца подлил в стаканчик?»

Съемки действительно откладывались, но потом продолжались в ином качестве. Потому что в итоге мы целовались и шли играть.

Конечно, я все знал про него, а он про меня. С кем еще делиться? Илюша — свидетель моего развода и моего романа. Он, как умел, меня прикрывал, хотя генетически не мог врать. Только молчать, отвернуться и ничего не говорить, чем моментально подставлял. Но ради меня ему пришлось однажды преодолеть врожденную честность: «Почему я вернулся один? Попали на разные рейсы. В эконом-классе не было мест, в бизнесе только по отдельности, я полетел сразу в Петербург, а этот дурак через Москву, где нелетная погода».

Что он нес, я знаю в пересказе, но Илюша вытаскивал меня из серьезных ситуаций, при этом оставаясь в хороших отношениях с моими бывшими женами. «Если ты кого-то разлюбил, — говорил он, — это не значит, что я должен перестать здороваться».

В отличие от меня Олейников женился раз и навсегда. Он был абсолютно чокнутый семьянин. Стоило Илье позвонить Денису или Ире, а тем не взять трубку — все, съемки прекращались. Лелик бросал работу и названивал им каждые пять минут, пока не добивался цели.

— Ира, где ты?

— В церкви.

— Очень прошу навсегда запомнить, что, кроме Бога, у тебя есть еще я.

Если бы она не ответила, пришлось бы заканчивать съемки, отменять концерт. Он терял способность работать, становился зацикленным человеком с потерянным взглядом:

«Я звонил уже три раза, там никого нет…»

У него была традиционная еврейская черта — ожидание худшего. Но зато как потом приятно расслабиться, зная: ничего плохого не произошло.

Олейниковы долго ютились в той самой крохотной «двушке» на бывшей окраине. Денис уже пел, дуэт «Чай вдвоем» выиграл «Ялту», а они продолжали жить все там же. Когда решили все-таки продать квартиру, новую купили в пяти минутах ходьбы от меня, в Яковлевском переулке.

К их дому вела жуткая, как после бомбежки, дорога. Как-то Илюша, встретив на концерте губернатора Петербурга Владимира Яковлева, не преминул сказать: «Мне стыдно жить в Яковлевском переулке. Он носит имя действующего руководителя города, а к дому не подъехать».

За неделю улицу реконструировали. Почти полгода, пока в их новой, но снова маленькой квартире делали ремонт, Олейниковы жили у меня. Мы очень разные в быту, в пристрастиях, в темпераментах, хотя и родились в один день.

Кто-то из знакомых выгравировал на подарке: «Они сошлися, лед и пламень…» Но в важных, принципиальных вещах мы были, простите за банальность, единомышленниками.

В последние годы Илюха стал очень спокойным, и наши отношения потеплели. Внутреннее соперничество ушло абсолютно. Мы никогда не обсуждали, что такое дружба и в чем она должна проявляться. Но во имя ее Лелик однажды согласился даже сбрить усы.

Меня задолбало исполнять женские роли. «Все, — говорю, — давай брейся, тоже будешь баб играть». И Илюша сбрил. Когда я увидел это страшное зрелище, сказал: «Илюша, я готов изображать женщин всю оставшуюся жизнь. Был неправ. Извини».

Мы реализовались в «Городке», проект уже много лет плавно скользил по накатанным рельсам, доведенная до совершенства технология производства свелась к шести съемочным дням в месяц. Илье перевалило за пятьдесят, он честно и профессионально относился к нашему детищу. Но ему этого казалось мало, он хотел двигаться дальше. Пару раз ляпнул в интервью, что «Городок» — лузер, и получил от меня сполна. Он клялся, что виноваты журналисты, извратившие его слова. Думаю, так и было, и на самом деле Илюха сказал что-то типа: «Ну, конечно, иногда устаешь…

Это давно превратилось из творчества в работу». Но я все равно устроил разбор полетов. «Запиши себе над кроватью, — сказал я. — „Счастье поэта должно быть всеобщим, а несчастье — глубоко законспирированным. Михаил Светлов“. Все, что касается передачи, у нас потрясающе!»