Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

Глава шестая

Через неделю после этого похода в жизни Алёшкина произошло одно из самых важных событий в его жизни: он был принят партийным собранием полка в члены партии. Это было 15 июля 1930 г. Расскажем об этом подробнее.

Ещё до марш-броска на собрании партячейки роты обсуждали заявление кандидата (с июня 1927 года) в члены ВКП(б) Алёшкина. К этому времени он получил, как требовалось в то время служащему, четыре рекомендации от коммунистов, знавших его до армии и имевших партийный стаж не менее пяти лет, и пятую — от комиссара дивизии. Была и шестая — от полкового комитета ВЛКСМ. Его краткая биография особых вопросов не вызвала, да и не могла вызвать. Ведь вся его сознательная жизнь в течение последних семи лет, была связана с комсомолом и работой в нём. Даже его последняя служба в ДГРТ, по существу, являлась партийно-комсомольским поручением. За время пребывания в роте Алёшкин показал себя с хорошей стороны: был дисциплинированным красноармейцем, старательным и способным курсантом и только в самый последний момент, буквально, за 2–3 дня до ротного партийного собрания в его чистой военной биографии появилось пятнышко, которое стало предметом горячих обсуждений и тяжкого переживания для виновника. Однажды, будучи в ротном наряде дневальным, Борис заснул около тумбочки, а произошло это так. Обычно в суточном наряде было три человека: дежурный и два дневальных. В казарме у специальной тумбочки, а в лагере рядом с первой линейкой, под зонтиком, у небольшого столика всегда находились двое из наряда, третий же днём перемещался по расположению лагеря, а ночью отдыхал. Как правило, дежурный проводил целые сутки без сна, а дневальным давалась возможность поспать ночью три часа по очереди.

В этот злосчастный день (вернее, ночь) Алёшкин после того, как поспал с 24 до 3 часов, сменил своего напарника Шадрина, тот отправился спать до подъёма, а Борис занял его место у тумбочки. Подрагивая от холода и позевывая от ещё не совсем улетевшего сна, он прохаживался вокруг столика, разговаривая с командиром отделения Евстафьевым о различных ротных происшествиях. Так продолжалось минут 10–15, затем Евстафьев сказал:

— Я пойду, пройдусь по лагерю, загляну в оружейную и ленуголок, а вы, товарищ Алёшкин, оставайтесь здесь.

Борис с нетерпением начал считать время до возвращения дежурного, а оно тянулось невыносимо долго. Находясь вдвоём, можно было перекинуться фразами, и спать хотелось не так сильно, а когда он остался один, сон, который ещё не покинул его совсем, вдруг начал наваливаться с неудержимой силой. «Эх, закурить бы», — с тоской подумал он. Но курить на этом посту было запрещено.

Алёшкин прошёлся раз пять вокруг столба и столика. Рот его то и дело широко раскрывался от набегавшей зевоты. Непреодолимо тянуло присесть на стоявшую у стола табуретку. Он знал, что садиться, когда так хочется спать, нельзя, но одно дело знать, и совсем другое, когда этого очень хочется. Несколько минут, показавшихся ему нескончаемо длинными, он крепился, затем не выдержал и присел на краешек табуретки, зажав винтовку между ног.

Не успел Борис присесть, как глаза его сами собой закрылись, и он заснул. Спал он, может быть, всего несколько мгновений, но их оказалось достаточно для того, чтобы получить массу неприятностей. Ему показалось, что он даже не успел закрыть глаза, как почувствовал, что за штык его винтовки кто-то держится, стараясь осторожно вытянуть её из ослабевших рук. Но сон был настолько чуток, что даже это лёгкое прикосновение его разбудило. Он крепче сжал винтовку и вскочил на ноги. Перед ним стоял командир роты Константинов:

— Товарищ курсант, вы спали на посту? — полувопросительно-полуутвердительно сказал он.

Борис смущённо молчал: «Что сказать? Соврать, что не спал — а как же тогда командир роты сумел незаметно подойти? Признаться, что спал — тоже не хочется». Молчание затянулось.

— Ну, что же вы молчите, отвечайте! — сердито повторил Константинов. Борис, наконец, нашёлся:

— Задремал, товарищ командир роты…

— Хорошо задремал, чуть винтовку не выпустил! — продолжал сердиться комроты. — Где дежурный?

— Я здесь, товарищ командир роты, — вмешался подошедший Евстафьев. Гнев Константинова обратился на него:

— Где же вы пропадаете? Сами где-то бродите, а дневальный спит. Безобразие! После сдачи дежурства завтра утром явитесь ко мне, — и рассерженный командир роты зашагал по территории лагеря.

Конечно, после того, как он ушёл, Евстафьев набросился на Алёшкина. Тот отмалчивался, оправдываться ему было нечем.

На следующий день Константинов ещё раз отчитал их обоих, но, удивительно, что обошёлся с ними довольно милостиво: командиру отделения дал внеочередной наряд, а Борису — три. Оба они были рады, что отделались так легко, и, по правде сказать, не могли объяснить себе, чем вызвано такое снисходительное отношение к ним со стороны командира. Все в роте знали, что Константинов был очень строгим и требовательным и проступков своим подчинённым никогда не прощал.

Однако Алёшкин из-за этого происшествия пережил много неприятных минут. Как на ротном, так и на полковом партийных собраниях инцидент основательно обсуждался, Борису пришлось выслушать много осуждающих слов, порядочно попотеть и поволноваться.

Следует сказать, что приём его в члены партии на полковом собрании прошёл благополучно только потому, что и политрук роты Севастьянов, и секретарь партячейки Хоменко характеризовали его, как курсанта с отличной успеваемостью и активного комсомольца и коммуниста. Утверждение этих решений на дивизионной парткомиссии, являвшейся окончательной инстанцией, затянулось. В то время в партии проводилось так называемое регулирование роста. Алёшкин относился к категории служащих, вступление которых в партию ограничивалось, и лишь к октябрю 1930 года Бориса утвердили членом партии и вручили билет. Но вернёмся к продолжавшемуся лагерному периоду.

На второй или третий день после приёма Бориса в члены партии его друзьями и им было решено отпраздновать это торжественное событие. Четверо приятелей (к обычной компании, состоявшей из Алёшкина, Колбина и Белякова, прибавился и одногодичник 6-го Хабаровского полка Николай Басанец, с которым Борис подружился во время своей командировки) получили увольнение. Как всегда, их торжество началось с посещения городского кинотеатра — просмотра кинобоевика, а закончилось в кафе. Там их уже хорошо знали и молоденькие официантки, и пожилая кассирша. В шутку их называли млекопитающимися, так как обычно их заказ состоял из варенца и пирожных, на большее у них не хватало денег. На этот раз деньги были. Во-первых, ещё сохранилось кое-что вырученное от продажи гражданских вещей, а во-вторых, двое из них — Колбин и Беляков — только что получили подкрепление из дома. Зайдя в кафе, в котором они не были около месяца, Алёшкин громко заявил:

— Ну, ребята, сегодня я наемся варенца досыта, вот так, — и он провёл пальцем по шее.

Колбин, вообще любивший над всеми подтрунивать, насмешливо заметил:

— Подумаешь, удивил! Что для тебя значит досыта? Съешь три порции, вот и сыт будешь!

Борис, смеясь, сказал:

— Я сегодня настроен съесть не менее десятка порций, да ещё и пирожными закушу!

Два других приятеля только посмеивались, усевшись за стол, но Беляков тоже не выдержал и заявил:

— Не хвастайся, Борис, десяток порций варенца тебе никогда не съесть.

— Мне не съесть? — завёлся Борис. — А хочешь, я 20 съем? И 10 пирожных.

— Что-что? — закричал Колбин. — Двадцать? Ловлю тебя на слове! Если съешь 20 порций варенца и десяток пирожных, я за всё плачу; и вперёд, когда будем сюда приходить, всё, что ты съешь, буду оплачивать, согласен?

Беляков и Басанец, видя, что из шутки спор готов превратиться в дело довольно опасное для одного из участников, поспешили вмешаться:

— Да бросьте вы петушиться-то, — примирительно сказал Басанец. — Сколько съест Борис, столько и ладно. Ну, прихвастнул он маленько, чего же сразу уж и цепляться?

— Что-что, я прихвастнул?!! — возмущённо крикнул Борис. — Нет уж, я хвастать не люблю! Я согласен, — обернулся он к Колбину. — Как, от своих слов не отступаешь?

Тот, в сущности, уже готов был от них и отказаться: он уже боялся, что из-за своего упрямства и взбалмошности Алёшкин станет выполнять условия спора и может заболеть, но и у Пашки характер был не из лёгких, и отступиться просто так он тоже не мог. Тут вмешался Беляков:

— Ну, вот ещё, затеяли ерунду… Лучше ешьте, кто сколько хочет, я за всех плачу, мне сегодня из дорпрофсожа деньжат подкинули, так что я богат.

Но Павлин Колбин отступать просто так не хотел:

— Ладно, ладно, давайте есть варенец, всё равно Борис 20 порций не съест, чего его мучать-то.

Конечно, этого Алёшкин уже стерпеть не мог:

— Нет, ребята, Павлину, наверно, денег жалко, вот он так легко и согласился, а я хоть сейчас готов на спор 20 порций варенца и 10 пирожных.

— Ах, готов? — взорвался Павлин. — Ну, так ешь! Эй, Люся, — позвал он знакомую официантку, — подайте нам 20 порций варенца и 10 штук пирожных.

Приятели остановить его не успели. Через пять минут на столе перед ними стояло 20 мисочек (пиал) с варенцом, а на блюде красивой горкой было уложено 10 штук свежих пирожных. Перед каждым из посетителей поставили тарелочку с чайной ложечкой. Белякова и Басанца, поначалу сопротивлявшихся странному спору, в конце концов, тоже захватил азарт — молодость ветрена, она берёт своё даже в чудачествах.

Борис приступил к выполнению своего обязательства. Вскоре об этом пари уже знали и немногочисленные посетители кафе, и, конечно, все служащие. Сидевшие за другими столиками и столпившиеся в дверях официантки поглядывали на Бориса с большим любопытством, а тот, нимало не смущаясь, а, может быть, даже и гордясь своим глупым ухарством, храбро уничтожал варенец.

Каждая порция весила 150–170 граммов, таким образом, Борису предстояло съесть около 4 кг варенца и почти 1 кг пирожных. Мы знаем, что он отличался завидным аппетитом и мог есть очень много, но столько ему ещё никогда не приходилось! Первые 10 порций варенца и пяток пирожных Алёшкин проглотил безо всякого труда и, по-видимому, с большим удовольствием, но каждая следующая порция и пирожное становилось есть всё труднее и труднее. А вот когда на столе стояло уже 18 пустых пиал, а на тарелке сиротливо лежало последнее пирожное, он почувствовал, что больше не может. Он тяжело отдувался, в глазах появились слёзы. Беляков, заметив его состояние, закричал:

— Да хватит тебе! Ты что, уморить себя хочешь? Я заплачу за всё, что ты съел. Бросай, ты и так побил все рекорды! Вставай, если можешь, пойдём.

К нему присоединился и Колька Басанец, лишь Колбин упрямо молчал. Если бы он сказал хоть слово, может быть, Борис и прекратил бы эту глупую затею, но Павлин молчал. Взглянув на него, Алёшкин упрямо помотал головой (говорить ему было трудно). Распустив немного поясной ремень и с отвращением глядя на оставшиеся пиалы и пирожное, всё-таки принялся за них. Через несколько минут всё было кончено. Борис посмотрел на Колбина осоловевшим, но победным взглядом и, опираясь на руку Белякова, направился прямо в туалет. Только освободившись от половины съеденного, спорщик вздохнул свободно.