Путешествие наших генов

Никакой романтизации, никакого фатализма

В июне 2018 года Дональд Трамп взял в руки свой смартфон и обратился к страху, глубоко сидящему во многих людях, — страху, что миграцию сопровождает импорт насилия и болезней. Криминальные банды, написал внук шотландских и пфальцских иммигрантов, «стекаются» в страну и «инфицируют» ее насилием. Трамп совершенно не заботился о том, что его высказывание может прозвучать двусмысленно, когда использовал слово infest (заражать), которое, как правило, встречается в медицинском контексте и подразумевает опасность заражения. Реакция как фанатов, так и противников американского президента показала, что послание достигло цели.

И в Европе приравнивание миграции к болезням и насилию — уже далеко не маргинальный общественный феномен, а генеральная линия некоторых правительств, которые пришли к власти во многом благодаря враждебному настрою к мигрантам и соответствующим обещаниям. Следуя такой риторике, можно сказать, что их послание годами распространяется в западном обществе как особенно агрессивный вирус. Миграция, насилие и болезни для многих людей сегодня представляют собой коктейль, который не разделить на отдельные ингредиенты: болезни «вторгаются», общества «инфицируются» насилием, беженцы «подчиняют» себе Европу, «крепость» готовится пасть.

Во многих частях западного мира миграция имеет сегодня совершенно негативную коннотацию. Это не ново, и конечно, это не сугубо западный феномен. Предрассудки относительно иммигрантов существовали всегда, по любую сторону любой границы, и обосновывались страхом перед насилием и болезнями, а также ужасом перед тем, что собственная культура будет потеснена или даже полностью выдавлена чужой. Противостоять таким аргументам — задача нетривиальная. Новые познания археогенетики о миграционной истории Европы могли бы придать дебатам новую динамику, исторически подкрепленную, если угодно. В ней найдется что-нибудь полезное для каждой стороны. Даже для тех, кто видит в миграции не истоки возникновения Европы, а угрозу для ее существования.

Благодаря генетическим анализам у нас уже пару лет есть довольно четкая картинка того, как протекала неолитическая революция, начавшаяся в Европе 8000 лет назад. О том, что люди тогда перешли к земледелию, археологам было известно уже давно. Однако многие ученые, немецкоязычные в том числе, называли эту революцию скорее плавным переходом, чем большим прорывом. Сельское хозяйство победило, поскольку его передавали с Ближнего Востока в Европу, вплоть до самых укромных ее уголков, как факел прогресса, чтобы и там люди, умудренные новыми знаниями, засеивали землю злаковыми растениями. Эта тенденциозно-дружелюбная версия истории никогда не казалась бесспорной. Теперь же мы можем со всей уверенностью сказать, что сельское хозяйство пришло вместе с иммигрировавшими с Ближнего Востока расширенными семьями, из-за которых коренные жители должны были отступить. Поскольку на протяжении столетий старые и новые жители почти не вступали друг с другом в контакт, можно говорить о культурном вытеснении первых вторыми. Таким образом, неолит становится ярким примером падения Запада (Abendland) и триумфа Востока (Morgenland), причем Запад того времени представляется как крайне простое общество с блуждающими по лесам и полям людьми, которое иммигранты с Ближнего Востока с их абсолютно новым стилем жизни полностью превосходили.

Если неолитическую революцию еще можно воспринимать как в целом мирное, чуть ли не желательное поглощение Европы чужими популяциями, то относиться так же к большой иммиграции, случившейся 5000 лет назад, уже куда труднее. В эпоху неолита мигранты с Ближнего Востока зацепились за еще мало населенный континент. Он мог предложить им, равно как и своим старожилам, так много места и питания, что население там могло расти стремительнее, чем где бы то ни было. Когда три тысячи лет спустя из степи пришли люди, ставшие новыми европейцами, они столкнулись с очевидно ослабленным населением — в этом могла быть виновата занесенная из степи чума. История иммиграции в бронзовом веке могла бы быть примером движения, несущего смерть и болезнь. Или — альтернативный вариант — ее можно рассматривать как ранний пример деятельности иммигрантов, вершащих насилие, которые и камня на камне не оставили на земле, в которую стремились.

Ныне живущие на континенте люди, таким образом, являются продуктом мобильности, насчитывающей уже сотни тысяч лет, которая давала простор постоянному обмену, вытеснению, битвам и, конечно, множеству страданий. Однако нет никакого основания рассматривать сегодняшних европейцев как потомков жертв таких переломов. Если рассматривать заселение Европы как драму, которой она всегда и была, тогда люди, которые могут нам о ней сегодня рассказывать (благодаря генетическим анализам), по меньшей мере на 70 % являются потомками антигероев — людей, что пришли на континент 8000 или 5000 лет назад и подчинили его себе. Наследственный материал охотников и собирателей, который доминировал до тех пор, сегодня в меньшинстве, хоть и является одним из трех генетических столпов европейцев.

Хотя генетические данные обеспечивают нам куда более детализированный, чем прежде, взгляд на человеческие потоки прошлых времен, у нас все равно пока есть только неполная мозаика. Пустоты в ней дают большой простор для интерпретаций. Но кое-что уже совершенно четко определено: ранняя история миграции в Европе не годится ни для романтизации, ни для фатализма. Нет, миграция редко протекала совершенно мирно, и да, без нее континент не был бы таким, как сегодня. Древняя Европа без миграции была пустой Европой, наполненной в основном не людьми, а впечатляющими флорой и фауной.

Глубоко укорененных европейцев никогда не существовало. У того, кто приписывает эту роль охотникам и собирателям из-за их единоличного присутствия на континенте в течение десятков тысяч лет, быстро закончатся аргументы. Во-первых, даже эти дикие люди не были первыми — они тоже потеснили жившее тут коренное население. Лучшее тому доказательство — наши два процента неандертальской ДНК. Неандертальцы, впрочем, тоже пришли, видимо, когда здесь уже жили формы Homo erectus, также вынужденные отступить. Во-вторых, противопоставлять жизнь охотников и собирателей миграции крайне неуместно. Им было чуждо любое ограничение пространства. Охотники и собиратели были в этом смысле инстинктивными европейцами и космополитами. Они шли туда, куда их несло, они не знали родины — им была ведома только обширная земля, полная возможностей. Идею собственной земли первыми принесли с собой анатолийские крестьяне. Они вбили в землю колышки и объявили кусочек пространства своим. Так что если противники человеческой мобильности хотят апеллировать к древней истории, им стоит обратить внимание на культурный импорт, обеспеченный одной из самых мощных миграционных волн Европы.