Ветер из Ига

Приглашение

От сумы, от тюрьмы и от приглашения сегуна не уклониться.Наблюдение Арекусу Грюку

Узнав, что сегун вызывает его в свой замок в Эдо, Ал поначалу подумал, что неплохо было бы сразу принять яд или сигануть в окно со сторожевой башни. Все-таки не зря коварный сын Иэясу Хидэтада засылал к Киму своих вездесущих синоби, которые вырезали целый замок и пытали самого Кима, пока он не отдал Богу душу. Сам Ал не видел трупа, но говорили, что даймё изрубили в куски.

Чего же ожидать от подозрительного и не верящего никому сегуна, который обвинил в измене собственного дядю и теперь, скорее всего, прощупывает его окружение? При мысли об ожидавших его пытках Ала передернуло, но делать было нечего. С сегуном не поспоришь, тем более что тот выслал за Алом чуть ли не полк своих самураев. Конечно, Ал мог поднять собственное войско, но это привело бы лишь к ненужному кровопролитию.

Опять же Хидэтада засылал убийц против Кима-Дзатаки, а не против него, так что вполне возможно, что на самом деле его вызывают по какому-нибудь другому вопросу, и на этот раз все обойдется. Поэтому он переоделся в дорожное платье, велел оруженосцу собрать церемониальную одежду и, опоясавшись мечами, хотел уже приказать собирать небольшой отряд, но принесший приглашение офицер вежливо попросил Ала не беспокоиться, мол, лучшие самураи сегуната уж как-нибудь довезут высокого гостя сегуна до Эдо.

Возражать было невозможно, и Ал, после минутного колебания, был вынужден забрать с собой одного только оруженосца. Что было немалым унижением. Как-никак владетельный даймё, и вдруг без свиты. Такое путешествие могло восприниматься только как арест.

Оружие не отобрали, но биться вдвоем против тьмы врагов… Ал до боли закусил губу и наскоро попрощался с Фудзико и Минору.

Кроме них в замке находилась семья Дзатаки, его младший сын Содзо и Садзуко, которых Ал обещал защищать от возможных покушений. Посему говорить о них при страже Ал не стал, да и сама стража то ли не знала, где прячется опальная семья Дзатаки, то ли им не было до нее никакого дела.

На самом деле у Ала и Минору было заранее оговорено, что если Хидэтада пожелает забрать к себе Садзуко с ребенком, по возможности отправить их в одну из деревень или выдать мать, но спасти Содзо, отдав его до времени на воспитание крестьянам.

Теперь Минору был волен решать судьбу матери и ребенка на свой лад, и Ал знал, что сын не пойдет против совести.

Еще больше следовало беспокоиться о находящемся в личном отряде сегуна приемном сыне Дзатаки Мико, но тут уж на все воля провидения, и если парень был под рукой у Хидэтада, который мог в любой момент сварить его в котле, четвертовать или сжечь заживо, Алу пришлось бы за ним ехать в Эдо, теряя драгоценное время.

Впрочем, хитроумный десантник и бывший хирург уже давно должен был получить письмо от самого Дзатаки и сделать соответствующие выводы.

На этот раз сегун прислал Алу не удобный паланкин, а коня, что говорило о срочности его вызова. Ал вздохнул, заранее представляя, как придется целый день трястись в седле, так что к вечеру не будет никакой возможности сесть на пятую точку, а на следующий день снова конная пытка… с редкими остановками на постоялых дворах, где можно будет растянуться на животе, проклиная свое самурайское звание.

На самом деле все оказалось еще хуже, во-первых, никаких постоялых дворов не предполагалось, впрочем, как и возможности отдохнуть. Они просто останавливались на следующем посту, меняли уставших лошадей, получали с собой провизию: рис, немного маринованных овощей, фрукты, и тут же скакали дальше. С наступлением ночи все падали на свои походные футоны [43] и спали до новой побудки. При этом костры жгли только стоявшие на страже самураи, всем остальным было просто не до этого, до такой степени измотанными чувствовали себя участники безумного перехода.

Болели руки и ноги, спина и задница, рябило в глазах, но Ал старался не показывать вида перед окружавшими его юношами.

Таким образом, до Эдо они добрались меньше чем за три дня, и только тут ему разрешили спешно помыться и переодеться в церемониальные одежды, оруженосец помог собрать волосы в самурайский пучок, после чего Ал на трясущихся ногах, ощущая боль во всем теле, погрузился в нарядный паланкин, который и донес его до замка в Эдо, где ждал сегун.

В свое время Ал частенько бывал в замке у Иэясу, с которым они были друзьями, не такими закадычными, как с Кимом, но все же… он знал замок и мог рассказать о каждой его комнате, о тяжелом эдосском мосте, арки под которым напоминают глаза, а стены на закате полыхают розовым. Знал придворных дам, с некоторыми из которых время от времени делил ложе. Теперь же он почти что не узнавал замка.

То есть стены были теми же, остался мост, не изменились и знамена, но что-то было все же не так. Во-первых, возле замка был вырыт пруд, в котором в мутной холодной воде, не обращая внимания на приехавших, копошились какие-то люди, все в набедренных повязках, с волосами, для удобства завязанными в пучок или заплетенными в косы.

— Когда мы уезжали, никакого пруда тут не было, — поднял брови гарцующий рядом с Алом офицер. — Странное дело, Хидэтада-сама вообще не любит прудов, даже никогда не ночует в комнатах со стороны реки. Мутит его, — сказав это, офицер осекся, запоздало кашляя и краснея. Еще бы, Будда знает, кому доверил, можно сказать, секретную информацию. Замок ведь не бог весть какой большой. Два этажа, десять комнат плюс просторное додзе на первом этаже. Захочет чужак убийцу подослать, теперь знает, в каких комнатах сегун ночевать нипочем не станет. Незадача.

— Что вы такое сажаете? — спросил он работника в соломенной шляпе конусообразной формы кумагаи с корзиной, из которой торчали широкие мокрые листья.

— Траву по краю озера, траву и розовые лотосы, — личный приказ Хидэтада-сама, — человечек поднял вверх один палец, трясясь от озноба.

«Любимые цветы Кима», — невольно подумалось Алу, отчего на душе сделалось тоскливо, как-то сразу перед глазами появился пруд и крошечное додзе в замке Киямы и точно такой же комплектик в замке Дзатаки.

— Еще незадача, лотосы! Розовые лотосы, которые любимая наложница сегуна терпеть не может, — удивился в свою очередь один из самураев почетного эскорта Ала.

— Что там наложница, как вы уехали, Хидэтада-сама развелся с обеими наложницами и с женой, разогнал, почитай, всех приближенных, — зашептал тихо подстроившийся к эскорту невысокий самурай со сросшимися на переносице бровями. — Большие реформы затеваются, огромные перемены… м-да, прежде наш сегун что ни день, то на охоте, а нынче на соколов и не смотрит, собрал вокруг себя ученых мужей из всего Эдо, монахов из ближайших монастырей, кодекс самурая написать желает! О самурайской чести печется, говорит, пора-де уже по закону чести и благородства жить!

Самураи замолчали.

Только у крыльца Алу позволили выбраться из уже привычного ему паланкина. У порога дружно сняли сандалии, продолжая путь по коридору в одних носках. Ал сразу же определил, что его ведут в большой додзе , привычно оправляясь перед встречей и заранее ноя по поводу дурацкой необходимости вставать на колени утруждая больную спину.

Впрочем, тут произошло нечто такое, что заставило его начисто позабыть о собственных неприятностях. Когда Ал со своим «почетным караулом», число самураев в котором на территории замка уменьшилось до одного десятка, приблизились к заветной двери, из-за нее явственно слышался монотонный голос сегуна, диктующего какую-то поучительную муру секретарю. Разумеется, Ал не мог видеть собравшихся в зале людей, не видел сегуна, секретаря, не знал, есть ли там еще кто-нибудь, просто манера разговора, когда человек произносит фразу и затем делает остановку, позволяя другим записать за ним, могла говорить только об одном — Хидэтада работает, и мешать ему при этом не следует.

Он вопросительно поглядел на сопровождающего его офицера, и тот, сделав шаг вперед, с поклоном вручил сопровождающие письма поднявшемуся навстречу офицеру стражи. Тот бегло проглядел листки, после чего кивнул, дождавшись, когда Хидэтада сделает очередную паузу, поскребся в седзи и, приоткрыв щелку, поспешно встал на колени.

— Что тебе… — Хидэтада, по всей видимости, забыл имя своего офицера, но тот не показал, что обиделся.

— Вызванный по вашему приказанию даймё Арекусу Грюку доставлен, — на одном дыхании доложил дежурный офицер.

— Пусть войдет.

Доставивший Ала офицер вежливо пропустил его вперед и, войдя следом, доложил о выполнении приказа, после чего сегун поблагодарил его, ласково выпроводив из додзе.

Ал огляделся, просторный зал был явно только что отремонтирован. Часть стен и потолок в нем были обиты великолепным и дорогостоящим кедром, запах которого лучше любых духов облагораживал жилище главного в Японии человека.

Сам сегун сидел на подушке, расположенной на небольшом, тоже кедровом подиуме, похожем на тот, на котором любил сиживать Ким Дзатаки. Тот еще обычно говорил, что кедр дарит ему здоровье.

У самого помоста располагался тщедушный секретарь, старательно выводящий кисточкой только что произнесенные сегуном мудрости. В самом зале на подушках, расположенных в три ряда, сидели монахи и одетые в дорогие шелковые одежды господа, которых Ал прежде не видел. Но, возможно, это как раз и были те знаменитые ученые эдокко [44] и монахи, о которых говорил во дворе самурай.

Немного сконфуженный, он занял место в самом конце зала, ожидая, что же будет дальше.

— Меч — душа самурая. Смерть — путь самурая. Служение господину — высшая цель самурая, — вещал многомудрый Хидэтада, поигрывая веером и время от времени останавливаясь, давая возможность секретарю успеть за ним.

«Вот где Ким бы преуспел со своими нравоучительными книгами, вот где нашел бы слушателей». Ал улыбнулся про себя и тут же встретил обращенный на него взгляд сегуна.

— Рад, что мои слова заставляют вас улыбаться, Грюку-сан. — Худощавое, похожее на хоречье лицо сегуна было лицом без возраста. Хотя Ал прекрасно знал, что Хидэтада моложе него, сегун не выглядел молодым.

— Я обрадовался, потому что мне нравится то, что говорите вы, Хидэтада-сама. Потому что до сих пор я слышал эти слова не иначе как в собственном сердце, но одно дело — чувствовать, и совсем другое — воплотить чувство в конкретные и правильные фразы. — Он гулко выдохнул, не моргая, глядя в глаза своему сегуну.

— Отлично сказано, вы наконец научились делать комплименты, чтобы они не резали слух.

Ал старался не отводить взгляд, всматриваясь в лицо сегуна. Разумеется, он видел его и раньше, много раз. Отлично помнил этот обтянутый желтоватой кожей череп с торчащими зубами, глубоко посаженные глаза и тонкие губы, помнил длинные, висящие точно два мышиных хвостика усы и тощую шею. Все было так и одновременно иначе.

Сегун по-прежнему был некрасив, но зато в нем появилась какая-то незаметная до этого стать, глаза горели внутренним огнем, на желтушечном лице появилось подобие румянца, похожие на пауков кисти с длинными узловатыми пальцами держали веер с изяществом истинного аристократа. Но это еще не все, несмотря на преображенный и какой-то одухотворенный внешний вид Хидэтада, во всем облике хозяина страны читалась какая-то запредельная, высшая скорбь. Можно было подумать, что Хидэтада недавно перенес тяжелую утрату, от которой пытается отвлечься, погрузившись в государственные дела.