Кровь героев

Not to touch the earth

Not to see the sun

Nothing left to do

But run, run, run,

Let’s run…

Come on, baby, run with me.

J. Morrison «Not to touch the earth»[6]

Наконец-то позади остались душные городские перекрестки, залатанный асфальт, плавившийся под колесами. Промелькнул погруженный в летаргию пост ГАИ, и старый, потрепанный, но с виду еще очень приличный белый «скакун из семейства вазовых», облегченно вздохнув двигателем, вынес своего хозяина на черную гладь Загородного шоссе. Ветер, приятными прохладными струями врываясь в открытые окна «шестерки», ласкал щеки, покрытые трехдневной щетиной, и ерошил темные волосы водителя. Миновав стражей автомагистрали, он включил четвертую передачу и, откинувшись на спинку сиденья, легко и даже небрежно повел свой автомобиль, касаясь руля одними только большими и указательными пальцами.

Владелец «шестерки» нажал на педаль акселератора, и стрелка спидометра, вздрагивая, сначала несмело, а потом все увереннее, заскользила вперед и, точно из уважения задержавшись на цифре 100, еще некоторое время продолжала свое, теперь уже не столь быстрое движение вперед, «по солнышку». Она остановилась, а потом и вовсе отползла назад к все той же «сотне», когда водитель, оставивший позади себя несколько грузовиков и медлительных «телег» дачников, удовлетворенный мощью разгулявшихся в салоне бурь и тайфунов, решил далее не испытывать на прочность свое отнюдь не самое надежное в мире транспортное средство. Теперь «жигуленок» и машину впереди разделяло не меньше километра, можно и отдохнуть, наслаждаясь приятным после городской жары ветерком.

Водитель с отвращением погладил себя по потной груди, запустил пальцы в карман незастегнутой вылинявшей до голубизны джинсовой рубашки, достал полупустую мягкую пачку «Кэмела» и, выхватив из нее влажноватую сигарету, с удовольствием закурил.

— «Keep your eyes on the road, keep your hands upon the wheel»[7], — вспомнил водитель старую песенку из далеких семидесятых. Тогда все было так легко и просто, так понятно, а может, только казалось? А теперь? А теперь… — Пижон ты, брат, денег едва на бензин хватает, а туда же! «Кэмел» курим. — Пожурил себя Александр Климов и закончил: — Ну, ничего, вот доедем до цели и сразу же станем богатыми… духовно.

Произнеся эти слова, Саша усмехнулся и тут же помрачнел. Нет, если бы не тот чокнутый дед, фанатик, помешанный на ликантропах… Фу, он, Саша, и слова-то такого до разговора со стариканом не знал! Не мчался бы он сейчас по Загородному шоссе под рокот давно не ремонтированного мотора своего белого «жигуленка» на встречу с весьма и весьма неприятным ему человеком, мужем покойной матери и другом умершего — Саша был тогда еще подростком — отца. Ох, как не хотелось видеть этого преуспевающего жулика — директора солидной фирмы «Лотос» Юрия Николаевича Лапотникова. Тот, впрочем, тоже не горел желанием встречаться со своим пасынком, ссылаясь на чрезвычайную занятость и все такое прочее. Одним словом, Саша просто пожалел настырного старика-историка, донимавшего его. Дедок так упрашивал, так ныл, даже деньгами пытался его соблазнить, хотя было ясно — не богат профессор, ох не богат.

«Помрет еще старикан без этой фиговины», — подумал тогда Климов и решил поднажать на отчима. Позвонив ему, он напомнил, на чьей, собственно, даче живет глубокоуважаемый товарищ… — ах, простите! — господин Лапотников. Юрий Николаевич, конечно, полез в бутылку, начал говорить про «вскормленного им неблагодарного юнца» (хорош юнец — сороковник не за горами), про то, что все нынче стоит денег, но потом неожиданно согласился. Видимо, находился в приятном расположении духа, а это значит, нагрел кого-нибудь. Одним словом, монаршье соизволение на аудиенцию наглому, зарвавшемуся холопу было получено, время назначено… Маленькая победа одержана.

Победа? Куда уж там! Пришлось согласиться на выдвинутые Лапотниковым условия, пообещать не продавать прохиндею-антиквару не имеющую цены реликвию «нашей» (ах ты, елки-палки!) семьи. Довольно того, что они ознакомятся с ней, пусть сделают фотоснимки, перевод и все прочее, а продавать… Ни в коем случае!.. Впрочем, старичок профессор ни о чем большем и не мечтал. Он, видите ли, от своего французского коллеги узнал, что… — о, в это даже и поверить нельзя! — что…

Дело то было давнее. Отец Саши, Сергей Александрович Климов, директор завода, получил из Франции извещение о том, что в этой стране скончался его дальний родственник — не какой-нибудь там недобитый белогвардеец, а самый что ни на есть природный француз, потомок обедневшего дворянского рода, социалист и к тому же девятая вода на киселе. (Не врал Сергей Александрович, когда в партию вступал, не числил он за собой подобного родства, не ведал ни сном ни духом о том, что есть у него заграничный кузен, даже и представить себе такого не мог.) Саша смутно помнил ту историю, вызвавшую в доме жуткий переполох. Шуточное ли дело, родственники-дворяне? Это теперь куда ни плюнь — в потомственного дворянина попадешь, а тогда совсем по-другому было, на дворе стояли шестидесятые, а не девяностые годы буйного века. Однако Франция есть Франция — страна славных революционных традиций, это вам не империалистическая Америка. Ну, соответствующие органы, надо полагать, все проверили и решили, что дело чистое. Тем более что все имущество, во владение которым вступал истинный ленинец Климов, состояло из неподъемной деревянной шкатулки, покрытой лаком и украшенной серебряными завитками, с какими-то ветхими пергаметными свитками, испещренными неразбочивыми письменами на неизвестном новому хозяину языке, и старого, весьма скромного на вид меча. Саша помнил разговоры родителей о том, что рукопись, хранившаяся внутри ларца, вышла из-под пера совершенно полоумного рыцаря-крестоносца (эти слова навсегда впечатались в детскую память Климова-младшего) из какой-то загадочной Франкской Романии[8], спятившего в долгом плену в Никее. Эту информацию буквально на днях подтвердил уже тридцатисемилетнему Александру Сергеевичу все тот же неугомонный исследователь старины Милентий Григорьевич Стародумцев. Впрочем, слова «спятивший» историк не употреблял, речь его, несмотря на некоторую заполошность, отличалась исключительной правильностью. Просто сам Саша не мог придумать более подходящего определения для человека, одолеваемого видениями.

«А сам-то я кто? — спросил себя Климов, вспомнив свой недавний ночной кошмар: Ульрика, Амалафрида, Эйрик, викинги, волки, саксы… и решительно заключил: — Псих! — Однако он тотчас же нашел повод, чтобы временно отложить вынесение себе окончательного диагноза. — Ну я-то, по крайней мере, ничего не пишу».

Этот факт, безусловно, говорил в пользу Климова. Кто-то из знакомых отца даже пытался сделать перевод рукописей крестоносца — но куда там! Как ни берегли потомки рыцаря реликвию, передавая из поколения в поколение, из века в век, она все-таки (шутка ли сказать, семь веков прошло!) изрядно полиняла. (Определение это тоже, естественно, было взято из лексикона Климова-младшего.) Кроме того, писал крестоносец на весьма непонятном, во многом походившем на латынь языке, так сказал взявшийся за истолкование пергаментов давний приятель отца — по профессии врач. То ли в Медицинском институте не уделяли должного внимания преподаванию языка, на котором выписывались рецепты и обозначались диагнозы, то ли средневековый сочинитель худо знал грамоту, то ли почерк у него оказался паршивый, — одним словом, перевод получился весьма туманным, запутанным и явно не полным. Недавний сон оживил в памяти Климова имена, которые, как оказалось, он помнил до сих пор. Впрочем, тогда, давным-давно, маленький Сашка радовался и такому переводу. Он и без того бредил викингами, рыцарями, как, впрочем, и римлянами, греками и вообще всеми доблестными воинами. Кроме того, он знал, что на даче, ныне оккупированной бывшим партработником Лапотниковым, а некогда принадлежавшей директору завода Климову, хранится не только шкатулка с пергаментными свитками, но и меч автора манускрипта, Габриэля де Шатуана, норманнского барона, родившегося и большую часть своей жизни проведшего в той самой Франкской Романии. Государство это просуществовало на карте мира почти столько же, сколько и казавшийся в далекие годы Сашиного детства незыблемым и воистину нерушимым Союз Советских Социалистических Республик.

Итак, привезя домой наследство, Сергей Александрович, совершенно не понимавший, для чего оно ему может пригодиться, вознамерился, следуя чьему-то доброму совету, сдать предметы старины в краеведческий музей родного города. Старший Климов наверняка так и поступил бы, забыв о двусмысленном и невнятном (переводчик, что ли, нерадивый попался?) предостережении адвоката, распоряжавшегося наследием почившего в бозе француза, смысл которого заключался в том, что он не может при жизни расстаться ни с мечом, ни со шкатулкой, иначе на него и его семью неизбежно падет проклятье… Так же как и на любого человека, не относящегося к числу потомков древнего благородного рода, который силой или хитростью завладеет реликвиями. Перед смертью же Сергей Александрович обязан завещать упомянутые предметы своему сыну, а если такового не имеется, то брату, а если и брата нет, то… Откровенно говоря, плевал убежденный атеист и честный партиец Климов на всякие там идиотские проклятия. Братьев, во всяком случае родных и законных, у него не наблюдалось, а вот сын-наследник наличествовал и не замедлил напомнить лишний раз о своем существовании, устроив дикую истерику своему родителю, собравшемуся расстаться с настоящим мечом крестоносца.

Мальчик, которому тогда не исполнилось и десяти лет, кричал, топал ногами и плакал, пытался даже броситься на отца с кулаками, а ночью слег с высокой температурой. Жар продержался почти три дня и не спадал, несмотря на принимаемые меры, а затем точно сам собой исчез. И врачи и родители не знали, что послужило причиной болезни: грипп (дело было как раз зимой) или же необычайная впечатлительность мальчика, которого попытались лишить уникальной игрушки. Списали на грипп, тем более что, выздоровев, ребенок стал вести себя совершенно нормально, если не считать того, что начал читать еще больше книжек, которые имели хоть какое-нибудь отношение к истории, особенно средневековой.

Постепенно интерес к деяниям исторических личностей одной эпохи вытесняло увлечение другими фигурами прошлого, но нет-нет да и вспоминал Саша о хранившемся на отцовской даче наследии неведомых заграничных предков.

Вернее, тогда на даче находился только ларец, а меч, обычный клинок, который использовали тяжело вооруженные воины в конном бою, долгие годы висел на ковре над Сашиной кроватью. Такое простое оружие, практически лишенное украшений, — если не считать серебряной волчьей головы с оскаленной пастью, венчавшей рукоять, — могло принадлежать только небогатому рыцарю. Но что-то в нем было притягательное, в этом мече… Александр теперь уже точно припомнить не мог, но, по всей видимости, благодарить за то, что клинок остался дома, ему следовало маму Веру Андреевну. Она, напомнив мужу о предостережении французского адвоката, потребовала, чтобы ни шкатулку, ни меч он из дому не уносил и вообще не трогал, так как из-за его упрямства она здоровьем единственного сына рисковать не намерена.