Буча. Синдром Корсакова

Твердиевич сбился. Он вдруг понял почему — телевизор ведь смотрят и там за бугром. Но взял себя в руки и продолжил:

— И все-таки в селе на митинге была названа его фамилия. Именно. Его последний репортаж привел к неприятным, больше сказать, трагическим последствиям!

Вязенкин слушал и краснел лицом. На последних словах он «кинулся в драку».

— Ты дурак совсем! Какие последствия?.. Кто заставил меня снимать, ты знаешь. Не гони пургу. Тебе переписать все мои репортажи? Если ты найдешь там, хоть слово неправды, я извинюсь. Но ты, ты… За такие слова я тебе руки больше не подам — понял?!

— Водку вы жрали неделю! Надо было деньги отрабатывать. Еще не известно, кто тебе платит. А то, может, оттуда? — Твердиевич взмахнул рукой. — Там твои хозяева?!

— Руки не подам!! — орал Вязенкин.

Если бы побледнел Вязенкин, то «серые костюмы» не стали б терять время. Но Вязенкин сделался красным как рак: так настойчиво лез в драку, что контрразведчики на глазах изумленного Твердиевича вдруг поднялись со своих мест и представились по полной форме:

— Майор федеральной службы безопасности Сергеев, это товарищ Иванов, капитан. Смотрю, ты парень горячий.

Твердиевич глупо хлопал глазами.

— Андрей Андреич, — щурится майор, — будьте любезны, оставьте нас. Мы займем ваш кабинет минут на десять — не против?

Твердиевич, ничего не понимая теперь — «все с ума посходили!» — вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Майор теперь на Вязенкина сощурился.

— С живинкой работаешь? В кузнечном ремесле есть такое правило — работать с живинкой. С живинкой, значит, чтобы ручная работа сразу бросалась в глаза, что «от души» означает.

Вязенкин притих, слушает, кровь стучит в висках.

Майор все о своем.

— Один на такое дело посмотрит, скажет: криво же, смотрите, эта загогулина не догнута, а здесь молотком, видать, с дурьей силой вдарили, вмятинка лишняя получилась. Не ровно ж, криво. Кузнец, мужик правильный, скажет: идите-ка вы к такой-то маме! Не криво, а с живинкой, оживленная, значит, моя работа. Без обмана, значит, — с сердцем и душой.

Вязенкин чуть охолонул, задумался — издалека начал майор. Не жди добра. А майор гнет свою линию:

— Но знаешь, беда какая? Не богат тот кузнец, что с живинкой работает. Другой, конкурент его, поставил дело на поток. Богатеет сукин сын; мужик он в принципе неплохой, просто конъюнктуру рынка просек. Видал, каков стервец?

Майор сделал хитрое лицо, сразу исчезла матовость, — стал он похож на простецкого мужичка: морщинки потянулись от глаз, по щекам две рытвины обозначились тенями.

— А кузнец, который работает с живинкой, знаешь, что на это говорит? Вручную сделать, ровно не получится. Пусть криво, зато от души. Умный не скажет, дурак не заметит. Каково, а?

Они были лицом к лицу, так же, как с Твердиевичем, у вагончика. Тогда Вязенкин готов был биться до конца, даже драться до крови. Но сейчас… Этот невысокий серенький человек говорил странные вещи, и тайный смысл сказанного, как синие горы в минувший четверг, стал проясняться перед Вязенкиным. Он уловил знакомые интонации: не такие, что выделяют речь человека — а его характер. Макогонов!.. Подумал про Макогонова, и захотелось сказать этим эфэсбэшикам, что он такое видал! Да если б они знали, — что он же за наших, за них! Стоп. Выходит, что нет третьей стороны?! Как же так? Ведь вся его работа строилась до сих пор именно на этом — «наша профессия — новости». Получается, он был не прав. И стал прав только теперь, когда разглядел детали. Детали, детали… Будь они прокляты эти детали — зачем он согласился смотреть!.. По-другому теперь зазвучали слова Гоги Мартыновского, страшно зазвучали: «Главное — вовремя остановиться». А он уже проскочил свою остановку. «Зачем я нужен майору? Чего он время тратит на меня?» — размышлял Вязенкин и не понимал.

— Дело в том, — продолжал майор Сергеев, — что всякое государство, есть власть, а всякая власть — насилие. Правильно? Но… Насилие тоже имеет характерный окрас. Поэтому всякая правда о насилии неоднозначна, даже если она самая правдивая. Есть критерий, — красиво умеет говорить майор. — Объективность в контексте разговора о насилии понятие далеко не объективное. Когда один — назовем его «некто» — в споре выстраивает свою правдивую историю, всегда найдется «кто-то», кто скажет: «В вашей правде половина лжи, если не все!» Каково — а? Первый спорщик тут же обвинит второго в необъективности и предвзятом отношении. То есть — смотря с какой стороны взглянуть на насилие. Вот зерно — уловил?

Вязенкин хотел кивнуть, но получилось неестественно — сморщился.

— Вообще все зависит от приближенности или удаленности каждого из спорящих к абсолютному нулю справедливости. Во всякой религии этот нуль есть Бог. — Сергеев спросил в лоб, но словно с издевкой: — В Господа-то веруешь?

Вот вам и здрасте — до Бога добрались!

Повисла пауза.

— Верую, — ответил Вязенкин, — как могу. Как все.

— Ну вот, — обрадовался майор. — Можешь ведь как люди. А Твердиевич говорит, что ты с боевиками связан, им информацию передаешь, говорит, что тебя надо проверить, пощупать по-хорошему. Что скажешь на это — а?

Расслабился Вязенкин, разомлел от философской речи майора-контрразведчика. Тот и вдарил — неожиданно, исподтишка как бы. Начали его щупать по-взрослому, как говорил в таких случаях подполковник Макогонов.

— Это глупость, дурь, нелепость, — промямлил Вязенкин.

Майор придвинулся к нему вместе со стулом и стал спрашивать в упор. Спрашивал — слушал:

— Кто от тебя требовал снять тот репортаж?

— Москва, редакция. На лентах же выскочило сразу.

— Если бы не требовали, снял?

— Наверное. Работа такая. Вы ж знаете, какой компании я служу. Имидж и все такое.

— Кто к тебе подходил в тот день, заговаривал с тобой, намекал, может быть, типа: сними, а то правду никто не показывает?

— Рябой… Он из местных, с Шатойского района. Точно! Он с того самого села, откуда привезли обгорелые трупы. Там еще зачистка была немного раньше. Госканал показывал, нас не взяли на съемки. Имидж… Фамилию, не вспомню, имя… горское имя, тоже не помню. Андрюха Твердиевич знает. Рябой сегодня ночевал у него. Он тогда в периметре зудел в ухо. Да они тут все об одном талдычат: мир, мир! Черт их поймешь, мутный народ, так скажу.

Контрразведчики переглянулись. Второй, Иванов, что-то чиркнул в блокноте; он покашливал все время, будто простужен был.

Майор сказал на прощание:

— Тебе лучше уехать.

— Я знаю.

Когда Григорий уже был в дверях, майор произнес:

— Пушкин. Ведь он позволял себе потешаться над властью.

— И что? — спросил Вязенкин.

— Ты не А.С. Пушкин. Время сейчас такое. Намажут хлеб говном и скажут, что это масло, все и поверят. Верь и ты, так проще.

Вязенкин шел по коридору; у окна спиной к нему стоял Андрей Андреевич Твердиевич, начальник пресс-службы правительства Чечни. Они разошлись не попрощавшись, не обмолвившись и словом.

В субботу утром Твердиевичу пошли крупные козыри.

Во-первых, в Назрани накрыли «секретаря» и целый архив подпольного интернет-сайта. Детали операции офицеры не стали раскрывать, но сообщили, что соответствующая реакция появится непременно и очень скоро. Во-вторых — и это, по мнению Твердиевича, было главным козырем, — комиссия из Европы приедет в Чечню, но прямым ходом в следственный изолятор Чернокозово, где западным и российским журналистам будут представлены неопровержимые факты террористической деятельности так называемых сепаратистов: по-европейски комбатантов, по-нашему бандитов. Будут выведены «на камеру» и «под микрофоны» боевики, задержанные в ходе спецопераций, причастность которых к терактам неопровержимо доказана.

Офицеры собрались уходить.

Майор Сергеев будто невзначай сказал:

— Андрей Андреич, оставь ты в покое этого Вязенкина. Не рви сердце. Он свою работу делает. И пусть делает. На контрастах, как говорится. Не всем же мед лить. Рябой ваш простяга, селянин. Стучит, конечно, и нашим, и вашим, а то бы не выжил. Но он не того полета птица, не те масштабы. Наш «координатор» человек с ба-альшими связями. Ну, это уже другая история. Да, и вот еще что. Где сейчас чиновник, как его… — он назвал фамилию. — В Москве с Премьером? Угу. Понятно. Интересный человек с ба-альшим послужным списком. Говорят, он ислам принял. Он же по финансам рулит?..

Когда «серые костюмы» ушли, Твердиевич решил пробежаться по информационным лентам. Сразу и обнаружил главное: «…представители европейских правозащитных организаций получили возможность побывать в следственном изоляторе Чернокозово». Андрей Андреевич откинулся на стуле и похлопал себя по выпуклому животу: «Надо бы жрать поменьше. И бегать по утрам. Сообщу-ка жене, что приеду на следующей неделе. Нет, не получится, Европу ж встречать!»

Андрей Андреевич открыл окно. С улицы подуло. Он прищурился, чтобы рассмотреть большой хребет Кавказа. Но горы затянуло непроницаемой мглой.

Погода портилась.

Красная «Нива» гудела обоими мостами, взбиралась на Терский перевал.

Водителю на вид не больше пятидесяти; фамилия у него необычная, но для местного казачьего уха обычная. Капуста охотник из Моздока. Лоб у него большой, выпуклый, залысины, а глаза щурит всегда, даже если и не по солнцу ехать. За Горагорским после нефтяных вышек началась мощенная булыжником дорога. Шаровые застучали. Капуста рулем закрутил: вцепившись правым колесом в обочину, повел машину осторожно, старательно объезжая кочки и выбоины.

— Пленные немцы мостили, — объясняет Капуста. — Дорога старая. Налево в Ингушетию, там большак разбит, зато блокпостов почти нет. Кошара по дороге. Хозяин «кавказцев» разводит. Еще в первую войну взял я у него щенка, но пришлось застрелить: вырос — дурной стал, всех кроликов пожрал. Жена поедом меня ела. Я его на охоту хотел, а с него толку мало. Овец сторожить — вот работа «кавказцу», самая и есть ему работа.

С Капустой время летит незаметно, он собеседник интересный.

Взобрались на перевал. Вязенкин зажал нос и выдавил воздушные пробки из ушей.

Терский хребет — как старого медведя горбина: рощицы плешивые на самом верху, по склонам деревца колючие в яркой свежей зелени, по мокрым ложбинам, куда и в полдень-то солнце не заходит, сочные травы растут из жирной земли. Тут в зиму бывают туманы: кабан ходит в рощицах, лиса попадается, заяц.

Вязенкин про Капусту слышал от Макогонова, что тот на крупного зверя охотник.

Снова пошел асфальт. Капуста придавил педаль, машина резво побежала по некрутому серпантину вниз. На блокпосту у Толстой-Юрта их остановил здоровенный омоновец, взял у Капусты документы, сказал, чтобы открыли багажник на проверку. Омоновец не в духе, смотрит зло, будто они должны ему. Капуста дверцу распахнул.

— Эй, братуха, — позвал он омоновца; тот пытался рассмотреть сквозь заляпанное дорожной грязью заднее стекло, что внутри, — ты туда не ходи, ты сюда иди. Чего хочешь, все скажем, покажем.

Капуста ногу свесил, сам не выходит из машины. Омоновец удивленно смотрит, но подошел к Капусте. Тот гнет свое:

— Куда едем, братуха? Так туда едем, — он указал рукой вперед. — Откуда? Так оттуда, — и показал назад.