Дело Марины Мнишек

Полковник держал меня под руку, я чувствовала сквозь рукав его пальцы — чуть повыше локтя, мне было хорошо и спокойно. И было тревожно, потому что я думала о любви. Я думала о многом в эту минуту — о любви, и о том, для чего человек живет, о вечности, я вспомнила, как сосед Морозовых Герасим Михайлович сказал про своего внука, что он «сохранит фамилию». «Самое естественное бессмертие человека — его дети», — думала я. Вспомнила я сына полковника — белобрысенького, в очках, все-таки он был еще совсем мальчик!..

Где-то на реке прогудел пароход — и снова затихло.

Полковник усмехнулся:

— Когда Морозов вошел в комнату, я вначале подумал: похоже, что этот человек только выдает себя за Морозова! Но потом явился сосед, и я понял, что ошибся.

— Булат Искакович, — спросила я, — хотите, я вам признаюсь, что сильнее всего поразило меня тогда на шоссе возле трупа?

— Что же?

— Когда врач-эксперт взял покойника за волосы и стал бесцеремонно устанавливать его голову поудобнее — удобнее для фотографирования… Меня поразило это равнодушие — и не только у врача. Одна деловитость!.. Я понимаю, всем вам приходится встречаться со смертью… Но ведь со Смертью же… со Смертью Человека!

— Наверно, со стороны это так и выглядит, — задумчиво сказал полковник.

Он помолчал.

— Равнодушие и деловитость… — сказал он. — Нет, равнодушие не то слово! Не совсем то… Вы сейчас сами сказали «Смерть Человека» — и оба слова с большой буквы. А ведь в этом ключ! Вы сами, Валентина Дмитриевна, почти ответили на свой вопрос! Великое таинство — Смерть Человеческая, касается каждого из нас, никто к ней не может остаться равнодушным. А теперь… представьте, что вам часто приходится иметь с ней дело. Если каждый раз переживать ее, задумываться над ней, примерять на себя, думать, что и ты умрешь, — да разве вы сможете вести при этом расследование, или если вы врач — продолжать операцию?.. Руки опустятся, с ума сойдешь! Нет, Валентина Дмитриевна, то, что вы назвали равнодушием — не равнодушие! Это самозащита. Человек заставляет себя не думать о смерти, не задумываться над ней — иначе ему не выполнить свой долг живого. Так мне кажется… Возможно, я ошибаюсь, а?

Мы долго молчали.

Потом я рассказывала про Волынского и Есенова, про их спор, в котором каждый из них думал не о себе, а искал истину. Полковник улыбнулся.

— Конечно, они такие и есть, Валентина Дмитриевна, вы в них не ошиблись. Но, судя по тому, что вы сейчас рассказали, спор их тогда был, ну как вам сказать… Вряд ли каждый из них действительно придерживался той крайней точки зрения, которую отстаивал. Мы иногда так делаем, чтобы лучше увидеть все сильные и слабые стороны наших версий…

Снова где-то загудел пароход…

Полковник помолчал, потом заговорил. Он рассказал, как встретился с женой. Это было на турбазе — она должна была назавтра уезжать домой, а он туда только приехал. И они встретились. Он вспомнил, как они лазали с ней на какую-то гору до линии снегов, в потом спустились к подножью, к пшеничному полю — и отдыхали прямо в пшенице. Я слушала, и мне было невообразимо жалко его… и я ревновала к той, умершей.

«Зачем, зачем, зачем мы живем, — снова думала я. — Ради чего мы приходим в этот мир? Не гении — с гениями все ясно, а мы, зачем приходим, зачем пришли?..»

Я стала часто отклоняться от главного. «Дисциплинка!» — как любит говорить Есенов. Да, дорогой товарищ Есенов, не плохо бы тебе напомнить мне о дисциплинке. И я отвечу тебе: — Слушаюсь! Все, что от лукавого — прочь! Надо думать только о главном.