Без очереди в рай

— Ты о Басмаеве? Промашка получилась. Хотя в постели он был, в общем-то, неплох. Прижимистым был, правда…

— Всё, проехали.

Сестра кивнула:

— Да. О мертвых — ничего… Но как ты их, а!

— Так уж получилось.

— Хотела бы я так уметь!

— Не надо. Ни к чему. Проехали, а, мать?

— Как скажешь, старшая.

— А так я и скажу.

— По водке?

— Надо бы.

Пилось, впрочем, впустую.

Обсуждать (а паче — заново переживать) перипетии минувших сумасшедших суток мне тупо не хотелось. Нарчакова бы меня, сдается, поняла. Сил не было. Эмоций, кстати, тоже: ни горечи, ни сожаления, ни печали, ни облегчения… короче, ничего. У кого-то было: скорбное бесчувствие. Оно, наверное, и есть.

Молчали мы с ней тоже о своем. Каждая о чем-то личном, собственном.

Мне было как-то зябко — на душе. Внутри как будто набухало понимание, что прежней я уже не буду. Никогда. Что-то для меня непоправимо изменилось, и с этим нужно будет научиться жить — и не сразу, надо полагать, и далеко не просто это у меня получится.

Стихи припомнились:

Как ты кружишь, ночная ослепшая птица,
Повторяя последний свой зрячий маршрут,
Словно хочешь о мертвое небо разбиться
И комком мятых перьев вернуться к утру.
Как ты плачешь над городом цвета горчицы
(В этот цвет сумасшедшие красят дома),
Словно что-нибудь может ужасней случиться,
Чем внезапно упавшая вечная тьма.
И безумие сверху — дождем или снегом —
Да не всё ли равно! — просто стылая ночь.
Но последний виток упирается в небо,
Завершаясь расплесканным лунным пятном.
И умолкнет, и кончится жуткая нота,
От которой попробуй с ума не сойти.
Только — память чужая слепого полета,
Оборвавшегося в середине пути,
Только — эхо всё кружит, от стен отражаясь,
Затихая в разверстом колодце двора,
Да на улицу гонит ненужная жалость,
Комом вставшая в горле за час до утра…

Не помню, правда, чьи стихи[29]…

Не суть. Сочтемся славою.

Еще из этой части вечера запомнилось:

Во-первых, Лерино:

— Придется ж хоронить…

— Кого?

— Да Нарчакову же!

— Нормально. Разберемся.

— Крива ты, мать.

— Я?! Ни в одном глазу!

— Оно заметно.

— Может, ты права. А ты?

— Я тоже. Врежем?

— Врежем.

— Принимается.

Мы дружно врезали.

И Лера — во-вторых:

— Ау, сестренка, студнем не сиди!

Похоже, я на некоторое время выпала-таки в осадок. В мутненький такой осадок, рыхлый и творожистый…

Отодвинув стопку в сторону, я объявила:

— Мне не наливать.

— Не очень и хотелось. Кофе? Чай?

— Не знаю. Что-нибудь. Попозже.

— Вот и ладненько.

Мы помолчали.

Я как будто выкарабкивалась из болота — настолько незаметно как ушла в себя.

— Не парься ты так, мать, — сказала Лера; сказала жестко, неожиданно всерьез. — Пустое всё. Что сделано, то сделано. — Сестра в упор смотрела на меня абсолютно трезвыми глазами. — По-любому ты была права. Да я бы и сама, ну, если бы умела, то поступила так же, Янка!

— Думаешь?

— А почему бы нет. Не веришь?

— Верю.

— Вот и замечательно. Не хочешь водки — сладкого сожри. У меня тут шоколадка завалялась.

— Запасливая ты, сестренка.

— Я-то? Ни фига. Это я сегодня в магазине стибрила.

— Сегодня?

— Ну. Мы ж водку покупали…

— Украла?

— Ну!

— А… как бы на фига?

Сестренка сделала честнейшие глаза:

— Ты не поверишь, мать: лежала плохо!

И вот тут меня прорвало наконец…

Смех, застывая, превращался в снег. Снег поднимался вверх, и это не казалось чем-то странным: я сознавала, что я вижу сон. Что характерно, сон был тем же самым, уже виденным. Я опять была в полночном городе, узнаваемом и всё-таки другом, ином, чужом, как будто бы смещенным; я знала здесь, казалось, каждый закуток, но всё равно блуждала, словно в лабиринте.

Вокруг было светло, но света не было. Был снег, похожий на овеществленный свет, кружащийся вокруг. Я не спеша брела в подвижной белой мгле, среди людей без лиц, домов без адресов. Здесь завершалось время. В белой тишине, теряя очертания, город плыл, деревья и дома подергивались рябью, сходя на нет.

Мир подходил к концу, я это понимала. Мне страшно не было — мне было всё равно, как будто я была уже не я, а просто кто-то на меня похожий, так, лишь прохожий, некто как никто. Но страшно не было.

Я всё еще брела — зачем? куда? значения не имело. Мир медленно пустел. Я сознавала, что мне суждено остаться в этом мире в одиночестве, остаться навсегда, что значит — ненадолго, потому что время скоро истечет, и, наверно, это будет правильно; впрочем же, мне было всё равно.

Сменился миг, во мгле прошли века. Я уже была с изнанки времени — не я, а некто, кто-то без лица и имени. Мир постепенно гас, как будто слеп. Я видела, как то, что было мной, помалу истончалось, сходя на нет, я превращалась в свет, а мир — но мир уже был безнадежно слеп. Всё было кончено. Я тихо засмеялась.

Смех застывал и превращался в снег.

Снег поднимался вверх, а…

…я…

…и я…

…и…

…тут меня растормошила Лера:

— Сестренка, это я. Прости, что разбудила…

Я резко села на постели:

— А? Что? Случилось что-нибудь?

Сестра чуть запиналась:

— Ничего. Так, всё в порядке… в общем. Просто ты… ну, ты во сне смеялась. Извини, мне даже как-то страшновато стало… ну, чуть-чуть…

— Смеялась?

— Ну.

Бывает же.

— Прости. Нормально, я уже в порядке. — Я вздохнула. — Спать не дала?

— Не так чтоб очень… Да, в какой-то мере. Послушай, старшенькая, можно я к тебе? — (Сестре я постелила на тахте в соседней комнате.) — Не по себе мне как-то, ну, одной. Всё время кажется, что в доме кто-то ходит…

— Серьезно? — Я приподнялась.

— Да нет там никого. Я всё проверила. Но знаешь, просто как-то…

Я подвинулась, давая Лере место:

— С тобой всё ясно. Ладно, залезай.

— А… а к стенке можно?

Я улыбнулась:

— Ладно уж, ныряй.

— Спасибо.

— Не за что.

Умащиваясь рядышком со мной, сестренка ненароком зацепила меня локтем по боку. Против воли я болезненно поморщилась.

Сестренка углядела:

— Ты чего?

— Бок слегонца болит. Пробили меня всё-таки в спортзале.

— И сильно, старшенькая?

— Пустяки. Забудь.

— Ага, забудь. Забудешь, мать, такое, — сестренка осторожно обняла меня: — Ну ты у нас боец!

— Ужо какая есть, — ворчнула я. — И долго я спала?

— Примерно два часа. Не сердишься?

— На что?

— Что разбудила.

— Ты прелесть, младшенькая.

— Уж какая есть… — Сестренка ненадолго замолчала. — А хорошо, наверно быть такой?

— Какой?

— Как ты. Крутой. Ну… не такой как все.

— Таких как все в природе не бывает.

— Да ну тебя. Умом-то не дави! Ты и так крутая дальше некуда.

— Было бы чем.

— Что?

— Было б чем давить, — зевнула я. — Между прочим, я вообще-то девочка на самом деле тихая, местами даже добрая…

Сестренка фыркнула мне в ухо:

— Добрая, ага. — И добавила со вкусом: — Как оглобля! Слушай, мать, а ты бы Тайсона какого-нибудь или там Клячко смогла бы завалить?

— Всех сразу? Запросто. В упор из автомата.

— Да ну тебя… А почему в упор?

— А чтоб не промахнуться.

Лерка прыснула:

— Нет, ты неисправима, мать!.. — Она подперла голову ладонью: — А знаешь, старшенькая, я тобой горжусь, — в задумчивости глядя на меня, добавила она. — На самом деле, я тебе всю жизнь слегка завидую. Нет, не по-черному, конечно, не подумай, просто… ну, как бы я всегда тянулась за тобой. И в Питер я вот за тобой приехала, и в Медицинский, как и ты, хотела поступить. Куда мне было до тебя…

Услышишь же такое!

— Ну и ну…

— Ты только не ехидничай.

— Не буду, так и быть, — пообещала я. — С чего ты вдруг взяла, что это я м-м… достойна подражания? Если уж кому из нас завидовать, то мне. Ну, в смысле, это я должна завидовать. Тебе. Ты вон красавица…

— Да, вылитая Барби. И относятся ко мне обычно соответственно. За куклу держат.

— Я же не держу.

— Не держишь. Ты есть ты. А что до красоты… красота — она, мать, от природы. Ну, плюс косметика, плюс что-то от кутюр. А ты вся — от себя.

— Ну, ты погорячилась.

— Ни фига. Ты настоящая, ты сильная внутри. Тебе не надо никому по жизни ничего доказывать. Ты понимаешь меня, Янка?

— Не уверена. Зачем доказывать кому-то невесть что?

Сестра вздохнула:

— Так и я о чем. Ты цельный человек, такой… законченный. Ни вставить, ни убавить.

— Хм. Что до вставить, я бы…

— Не язви. Подумаешь, оговорилась. Я же искренне.

Я, честно говоря, не знала что сказать.

— Смутила ты меня…

— Тебя смутишь.

— Как видишь, получилось.

Чего, блин, не узнаешь о себе.

— Ты — супер, старшенькая. Я тебя люблю. — Она меня поцеловала в щеку. — Отдаться бы тебе…

Я ляпнула:

— А кто тебе мешает?

Н-да, ляпнула я это не подумав, следует признать.

— А… ты не против?

Не подумав, да. Как сказанешь… а может, и подумав. Не головой, так чем-нибудь другим, потому как, надобно сказать, обнимала меня Лера несколько двусмысленно, а то и вовсе…

— Серьезно, ты не против?

…даже недвусмысленно. Возбужденные соски роскошной Леркиной груди вызывающе топорщились сквозь шелковую ткань ночнушки. Меня, признаться, тоже забирало, что вообще-то было удивительно, поскольку ни за ней, ни паче за собой я раньше «розовых» наклонностей ничуть не замечала. И ведь крепко же меня, однако, забирало, между нами честно говоря…

— Ты хочешь, да?..

— А почему бы нет?

Мне и вправду нужно было тело. Хотелось оказаться с кем-то как под кем-то. Хотелось нежности, хотелось остроты; оттянуться мне хотелось — и на полную. Природа после всех перипетий стремилась получить свое. И если это можно сделать так…

Что ж, почему бы нет.

От подробностей я вас пожалуй что избавлю — ну да их в любой порнушке пруд пруди. Не обессудьте, право.

Как ни странно, было хорошо. Что занятно, странно вовсе не было. Пожалуй, это оказалось даже лучше, чем я ожидала. Оторвались мы на всю катушку, если не до полного изнеможения, то уж до слабости в поджилках точно. До сладкой слабости, в конце-то расконцов…

В конце концов сестренка, тихо всхлипнув, просто выключилась. Лера не проснулась, когда я, с нежностью поцеловав ее, ушла на кухню. Стараясь не шуметь, я заварила кофе. Мне больше не спалось.

Сев с чашкой кофе у окна, я закурила.

И стала ждать, когда начнется снег.