Последний шанс

— А в пределах шахтной территории вы бы не отказались?

— О чем разговор! — поспешно согласился Лаврентий Степанович. И его как бы вывернутые наружу ноздри раздулись и зашевелились.

— Вот и отлично: будете понятым при обыске гаража Лазни. Сейчас переговорю с дежурным по шахте, найду вам пару.

И он вышел.

Ночью на шахте все дела вершит один из помощников главного инженера. Он понял работника милиции с полуслова.

— В том же подъезде, где Лазня, живет комсорг шахты Андрей Фомышев. Он с женою — вот вам и понятые. Они помогут и войти в квартиру без лишнего шума. А на гараж, вы сказали, согласился Пиво? Ну и я...

Иван Иванович подумал о Пряникове: «А вы, Петр Петрович, похоже, совсем охамели... Хотел бы я знать, откуда у вас такая уверенность, что представителя милиции при исполнении служебных обязанностей можно послать куда подальше?»

Жена секретаря комсомольской организации Андрея Фомышева, учительница пения в средней школе, симпатичная, милая пухляночка, нажала маленькой ловкой ручкой кнопку звонка: один длинный, два коротких — и сразу же, будто по ту сторону их уже ждали, уставший женский голос спросил:

— Кто там?

— Тетя Лиза, это я, Вера. Мы к вам в гости целой компанией.

Щелкнула задвижка замка, дверь отворилась.

Иван Иванович вошел вслед за Верой и хотел было представиться по всей форме, но хозяйка дома, увидев незваных гостей, изменилась в лице и воскликнула:

— Что они там с этим Петькой натворили? Может, человека по пьяному делу сбили?

— Нет, никого не сбили, — ответил Иван Иванович. — Но мы все-таки вынуждены вас побеспокоить.

Предстояло самое неприятное — объяснить, что цель ночного визита — обыск. «Ваш муж Богдан Андреевич Лазня задержан по подозрению в соучастии в тяжелом преступлении...»

Да ведь это все равно, что зачитать обвинительное заключение, после которого следует: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». В некотором смысле обыск именно такое событие. Придется потревожить всю семью. Дети станут невольными свидетелями неприятной сцены, как чужие дяди заглядывают во все щелочки, даже под матрасы их кроватей, перебирают игрушки... Но что поделаешь — служебная необходимость. Был в практике Ивана Ивановича один досадный случай: убийцу, можно сказать, добровольно отпустили. Всю семью извел: двоих детей, жену и тещу, только на самом хозяине споткнулся. Раненный ударом молотка в голову, он позже говорил: «Добивал из пистолета...» Заподозрили одного. Но у того «железное» алиби, он, видите ли, никуда из дому не выходил — у него уже давно тяжело умирает мать. Сделали обыск, весьма тщательный, даже землю в саду прощупали.

Мать подозреваемого действительно умирала. Женщина рыхлая, отекшая, со вздувшимся от водянки животом. Ухаживать за ней было некому. От сына, озлобленного неудачами в личной жизни, изрядного лоботряса, помощи не жди. Приходили проведать умирающую ее товарки, женщины в годах, которых одолевали свои недуги. А больная уже не вставала. И шел от нее тяжелый, смрадный дух.

Это и сыграло свою роль, отвлекло работника милиции от главного. Пошарил рукой под матрасом у старухи, да и то так, для проформы.

Никакого оружия, конечно, не нашли. А если нет улик, значит, алиби (мать подтвердила, дескать, сидел сын возле нее весь день); не только арестовывать, но и задерживать будто бы не за что.

На чем строились подозрения? По непроверенным данным, парень привез из армии пистолет, хвастался, что его друг работал на оружейном складе военного округа...

Но пистолета не обнаружили. Оформили подписку о невыезде, а он той же ночью и скрылся. Попался уже где-то в Грузии года через полтора при попытке ограбить рабочую кассу одного из горнодобывающих предприятий. Тогда-то все и выяснилось.

...Прибежал он к умирающей матери: «Спасай, родная, влип твой Левка... Подведут под расстрел... А я тебя с попом похороню, как хотела, поминки на весь поселок справлю: и на девятый день, и на сороковый... Придут за мною — скажешь, что я весь день был дома».

И привязал пистолет бинтом под грудью у матери, наказав «держать руки на животе, как покойница».

То ли на посулы клюнула умирающая, то ли и на смертном одре пожалела сына-преступника. Какой бы ни был непутевый, а все ж родная кровинка... Да и не знала она об убийстве двоих детей и двух женщин.

Самый болезненный момент для Ивана Ивановича — обыскивать детей. Лучше бы увели их. Но предварительно надо проверить. Случалось, что и в пеленки грудных младенцев прятали кое-что...

У Лазни дети, видимо, старшеклассники. Не скроешь же от таких, что вся катавасия у них в квартире из-за того, что в чем-то подозревают отца. А в чем? Еще вчера он был для них старшим, главным в доме. Может, и плохим (часто бывал пьяным), но все равно примером для подражания. И вот докатился, сегодня он — преступник. (Даже милиция явилась!)

Осудят они его, такого, в своей душе или оправдают? Все-таки отец...

Но дело даже не в этом. А если вдруг (и дай бы бог, как говорится) окажется со временем, что их отец никакого отношения к тяжкому преступлению не имеет? Просто в силу стечения роковых обстоятельств пришлось предъявить обвинение невиновному. Что тогда дети будут думать о своем отце и о работниках милиции — представителях закона? Нарушили их ночной покой, оболгали, опорочили перед соседями... Виновен или не виновен знаменитый бригадир Богдан Андреевич, но пойдут гулять слухи: «Ночью явилась милиция. Все в доме перевернули вверх дном. Искали...» А что именно, никто толком и не знает.

Дезинформация окружающих — это среда, в которой множатся самые нелепые слухи. Иван Иванович в такой ситуации — всегда за гласность, конечно, в пределах разумного. Ну разве скроешь сам факт, что дерзко ограблен крупный мебельный магазин? Вот составит фоторобот портреты подозреваемых — и показать бы их по местному телевидению, рассказать в общих чертах о случившемся...

Одним словом, ночной обыск — весьма щепетильная акция. И нужно по возможности снизить неизбежную в таком случае моральную травму, причиняемую семье.

Елизавета Фоминична была одета в легкое серенькое платье-халат. Пуговицы от воротника до подола старательно застегнуты. Гладкая прическа, густые черные волосы откинуты назад, аккуратно расчесаны и под самой макушкой перехвачены резинкой. «Когда это она успела прихорошиться? Не спала, видимо... Может, ждала своего суженого, который и вчера явился за полночь навеселе».

Елизавете Фоминичне нет еще сорока. У нее приятное лицо южанки. Широкие крутые брови, карие глаза. Вся как бы подобранная, не разъевшаяся на вольготных харчах шахтерской жены. Все это произвело на Ивана Ивановича положительное впечатление.

— Может быть, отправить детей к Вере Фомышевой? Обыск — это не кино.

Она покачала головой:

— Пусть останутся, им на будущее наука: до чего доводит человека водка.

Иван Иванович посочувствовал ей: судя по всему, женщина мужественная.

— Много их у вас?

— Трое, — просто ответила она. — Двое мальчишек и дочка.

— Мамина помощница?

— Жаловаться грех, но все они нынешние... От труда не переломятся. На всем-то готовом...

— У меня создалось впечатление, что дочка — папина любимица. В каком классе?

— В девятом.

— Звать-величать?

— По бабушке, Валентиной.

«Так вот почему Богдан Андреевич не мог оставаться равнодушным, видя, что Пряников «положил глаз» на девятиклассницу Валентину, дочку погибшей в автокатастрофе женщины», — понял Иван Иванович.

— Елизавета Фоминична, почему вы решили, что если что-то с вашим мужем случилось, то тут обязательно должен быть впутан начальник участка Пряников? — задал вопрос Иван Иванович, вспоминая фразу, которой встретила их жена Лазни: «Что они там с этим Петькой натворили?»

— Да потому, что знаю Богдана. Уж чертыхала не однажды: «Мужик ты или кто? Выплясываешь перед Петенькой на задних лапках, как цирковой цуцик. Загремите оба под фанфары — сухари в тюрьму носить не буду».

— Так уж и в тюрьму! — усомнился Иван Иванович, сосредоточивая внимание разгневанной женщины именно на этой теме.

— Если что — Петька вывернется. А мой дуралей вляпается.

Тревога женщины за судьбу супруга была давняя, ее породили не нынешние события (обыск), все происходящее она воспринимала как нечто само собой разумеющееся, корни которого уходят в прошлое.

— Елизавета Фоминична, откройте мне причину вашей тревоги! — попросил Иван Иванович, удивленный ее черным предсказанием в адрес своего мужа.

— Перед вашим приходом позвонил Петенька: «Лизок, Богдана замели. Сейчас явятся к тебе с обыском. Если есть что-то такое — в тряпку и — с балкона. Уйдут, — подберешь». Отвечаю: «Нечего мне выбрасывать с балкона, кроме своей подмоченной совести». А он: «Не паникуй, я выручу. Пусть только не распространяется. Один — он и есть один, а если с кем-то, то это уже групповое дело. Адвокат — моя забота. Найдем подходы и к следователю с судьей, только пусть все берет на себя, других не впутывает. Лягавые уйдут — позвонишь мне, что и как...»

Откровение Елизаветы Фоминичны было настолько неожиданным и важным, что Иван Иванович счел необходимым тут же все оформить протоколом. Мало ли что потом будет, кто и как на нее повлияет. Тот же Пряников...

Иван Иванович никак не мог взять в толк, с какой стороны к ограблению магазина «Акация» мог быть причастен Пряников. Предположить, что он... один из бородачей? Мысль казалась нелепой и абсурдной. Хотя... работа в милиции давно убедила его, что на белом свете нет ничего невозможного. Любой факт выглядит диким и нелепым только в том случае, если его вырывают из определенной среды, из контекста и пытаются приложить к другим условиям. В жизни все взаимосвязано, взаимообусловлено. Только не всегда это единство просматривается, как развилка шоссейных дорог с вертолета. Чаще всего в социальном явлении связи глубинные, многоэтажные. И разобраться в том, какая магистраль, какой канал, какая линия куда ведет, к чьей судьбе, к чьему сердцу, к чьей подноготной — ох как не легко! Но надо, необходимо.

Пряникова что-то переполошило. Конечно же, ему стало известно, что бригадира проходчиков Лазню взяли прямо в бане. Если бы это обеспокоило его как руководителя («Я все-таки начальник участка, могли бы меня и проинформировать — хотя бы для того, чтобы найти бригадиру сквозной комплексной бригады временную замену»), он бы позвонил в прокуратуру, в управление МВД, в райком или в горком партии, постарался бы найти знакомых, которые знают кого-нибудь из розыска или следственного отдела. Но он прореагировал совершенно иначе, он встревожился за свою личную судьбу, не сомневался, что арест Лазни чреват тяжелыми последствиями и для него, Петра Пряникова. И пытается подстраховаться: звонит Елизавете Фоминичне: «К вам сейчас придут с обыском. Если есть что-то такое — в тряпку и с балкона». Балкон Лазни выходит во двор, там цветочная клумба, а подход к подъезду затянут густой сеткой виноградника. Если сбросить что-либо в «тряпке» на апрельскую клумбу, где только-только зазеленела трава, такой сверток нетрудно заметить даже ночью. А вот на густом пологе винограда он может пролежать вечность.