Последний шанс

Не верь речам — верь очам

Мягким звонком напомнил о себе красный телефон на столе у майора Орача — прямая связь с начальником областного управления.

Иван Иванович давно ждал этого звонка. Ждал и до последнего момента молил бога отсрочить разговор. Что он мог доложить генералу еще полчаса назад? Все общее? История с Богданом Лазней... Его попытка обеспечить себе «железное» алиби, деньги, обнаруженные в двух местах... Версии, версии... Они скорее уводили в сторону, чем вели к истине. Вот номер серой машины, которая крутилась вокруг мебельного накануне ограбления. Это уже что-то. Невыразительные портреты трех бородачей? Их зацепкой не назовешь. Единственная реальность — портрет бородача, выполненный фотороботом со слов Лазни. И что же должен сказать майор милиции Орач генералу по этому поводу? «Мой сын... Не верю!» Любой на месте генерала ответил бы: «Не верю» — это лишь слова. А что говорят факты?»

Теперь у майора Орача такие факты были: Кузьмаков, вор-рецидивист по кличке Суслик. Он ездил накануне ограбления вокруг мебельного магазина. Его же, но уже с бородой, видел выходящим из магазина вместе с кем-то Богдан Лазня, сидевший в своей машине как раз напротив центрального входа. Правда, пока бригадир сквозной проходческой бригады признал этот факт, косвенно проговорился: «А черт вас знает, чего вы все делали в магазине!» «ВЫ ВСЕ» — это бородатый Саня и двое тех, знакомых ему бородачей (если и не оба, то уж один из них непременно). Но как только дело дошло до официального протокола, Богдан Лазня начал отчаянно отрицать: «Никаких бородачей не знаю». Чем отчаяннее упирался Лазня, тем больше убеждался майор Орач в том, что он все-таки опознал кого-то из двоих, выходивших из магазина.

Во время доклада генералу этот факт можно было выделить, придать ему особое значение: Лазня так упорно отрицает очевидное потому, что каким-то косвенным образом все же причастен к событиям в магазине. Что-то тут есть, где-то тут зарыта собака.

Но Иван Иванович не будет на этом концентрировать внимание генерала. Вначале надо разобраться во всем самому. Начальник областного управления для Орача, можно сказать, конечная инстанция, которой нужно докладывать уже свои выводы, рабочие гипотезы. Вот с замом начальника по оперативной работе, с полковником Строкуном, можно поделиться всеми сомнениями и домыслами.

После разговора с Саней о личности Лазни Ивану Ивановичу стало понятным одно: все, что имеет отношение к Богдану Андреевичу, надо увязывать с жизнью шахты. Корни его поступков, обоснование поведения — там.

Есть еще одна причина, почему майор милиции Орач не будет заострять внимание генерала на Богдане Лазне, — Саня. Чем больше докладывать о Богдане Лазне, тем глубже впутывать в это дело Саню. Покамест они в одной упряжке. У Орача даже мелькнула мысль: «Если что — подам в отставку...», хотя он был убежден, что никаких «если что» быть не может. Саня — лишь свидетель обвинения. Не больше и не меньше.

Но как бы Иван Иванович ни успокаивал себя, пока дело не будет распутано до последнего узелка (а последние, «крохотные», они всегда самые трудные), он будет искать обстоятельства в пользу Лазни. Если Богдан не виновен в ограблении мебельного магазина, то Саня — тем более.

Конечно же, при докладе Ивана Ивановича генералу Богдан Лазня уйдет в тень, на первое место по всем объективным данным должен выйти Кузьмаков с его пестрой биографией. И тут майор Орач заострит внимание генерала на втором бородаче. Кузьмаков, сколько Иван его знает — уже около двадцати лет, — всегда блудил и грешил в паре с Георгием Дорошенко по кличке Жора-Артист. Вот только о третьем бородатом пока ничего не известно. Но если в задаче из трех вопросов на два ответы есть, то третий можно вычислить.

В потоке этих реальных фактов, действительно ведущих к поиску, рассказ о казусе с фотопортретом Александра Орача прозвучит курьезом. По крайней мере, Иван Иванович хотел этого, надеялся на это.

— Товарищ генерал, майор Орач слушает, — отрапортовал он по телефону.

— Здравствуйте, Иван Иванович. Ну что у нас там?..

Генерал не сказал: «по мебельному», но это было ясно и так.

— Считаю, что личность одного из принимавших участие в ограблении установлена. Разрешите доложить подробности.

— Заходите.

К розыску было привлечено множество людей и служб, и, конечно же, начальник областного управления МВД получал от них информацию, но сейчас главную и самую важную ему должен был дать майор Орач: Кузьмаков!

— Олег Савельевич, выручайте! Я — к генералу, — сказал он Крутоярову. — А вы срочно запросите в архиве дела Кузьмакова и Дорошенко. Это пятидесятые годы, еще до смерти Сталина. Потом на вашей совести Краснодар: номер и все остальное. Третье — оставляю в ваше распоряжение этого молодого человека. Протокол по всей форме! И еще личная просьба: не в службу, а в дружбу побывайте в мебельном. Этот молодой человек в момент ограбления беседовал с продавщицей. Запротоколировать. Схему: кто как стоял, куда лицом, что кому было видно в зеркало... Обозначьте север-юг и входы-выходы. От генерала я, по всей вероятности, — на шахту: не терпится взглянуть на список тех, кто уволился за последнее время, особенно с четырнадцатого участка. — Уже в дверях Иван Иванович обернулся и сказал: — Олег Савельевич, не мне вас учить, но если сочтете нужным... — Он не договорил, что тот может счесть нужным.

Будь на месте Сани кто-то другой, принимал бы Орач такие меры предосторожности? Пожалуй, нет. А тут руководила служебная щепетильность. Он не мог допустить, чтобы кто-то когда-то где-то по поводу или без повода мог бросить в адрес сотрудника милиции Орача какой-нибудь упрек, обвинив его в необъективности «в пользу родственника». Нет, все по закону и только по закону!

Он понимал, что щепетильность служаки берет в нем верх над человеческими чувствами (защити сына своего, приди в трудную минуту ему на помощь). Понимал, но одолеть в себе эту привычку, выработанную двадцатью годами службы в милиции, не мог.

А что было бы с ним, майором Орачем, если бы Саня и в самом деле оказался причастным к событиям в мебельном?

Он осознал, что это опасение живет в нем с первого взгляда на портрет бородатого Сани. Его можно упрятать в дальнее хранилище памяти, можно убеждать себя и других в несостоятельности таких предположений, в их смехотворности, но все-таки такая мысль в нем прижилась и избавиться от нее он был не в силах. Наваждение! Но отныне на все события мира он мог смотреть только через призму этого, казалось бы, дикого факта: Саня и мебельный.

И все-таки... Почему эта мыслишка вылезла наружу именно сейчас, когда он собрался докладывать генералу о проделанной работе?

На пороге генеральской приемной Орач вдруг вспомнил обвинения, которые ему предъявил сын: тишь и благодать в семье Ивана Ивановича лишь мнимая. Он двадцать лет делает вид, будто рядом с ним все спокойно, а на самом деле давно уже все его близкие живут на вулкане. И однажды как труснет! По двенадцатибалльной шкале Рихтера... Выйдет из-под родительского повиновения отцова любимица Иришка, ей надоест жить по чужой указке, и она скажет свое слово. Конечно, и Сане надо бы жениться, но он заявил: «Пока не встречу такую, как тетя Марина...» А второй такой на белом свете быть не может, это уж Иван Орач знает точно. Не бывает в его снах Аннушка, там появляется лишь Марина. Да и то постоянно куда-то исчезает, покидая его то на необитаемом острове, то в каком-то заброшенном доме, то в горах... У него не было прав на ее любовь, он никогда так категорично и не думал: «Я люблю Марину». Молодость осталась в далеком прошлом, и та, ради которой он когда-то готов был последовать в те края, где она отбывала срок наказания, тоже осталась в молодости. Ему приятно было видеть ее, когда по утрам собирался на работу, слышать ее голос... Они много говорили о Сане. Всю жизнь — о нем. Аннушка в этих разговорах чувствовала себя чужой и помалкивала. Разве Иван Иванович виноват в том, что не Аннушка, а Марина заменила Сане мать? А для него Саня — надежда и гордость, сын...

Раздирают душу сомнения, и причина всему — Саня.

Ткнули палкой в муравейник... Зачем вторгаться в чужую жизнь? Кто дал право? Жил себе спокойно, честно нес свою трудную службу, и всех это вроде бы устраивало, во всяком случае, лично его. А вот об остальных он после слов Сани ничего определенного сказать не может. «Любишь всю жизнь одну, а живешь с другой! Мучаешь всех, а считаешь себя праведником».

А что если Саня и мебельный — это плата судьбы ему за то, что всегда считал себя праведным? Считал... А каким был на самом деле? И сын видел, чувствовал эту двойственность его положения.

Теперь он уже не сможет не думать о своей жизни, о неискренности своих поступков и мыслей. Как в анекдоте о старой лысой обезьяне...

У человека заболел зуб. Врачей он панически боялся. И вот когда от невыносимой боли он уже не знал, что делать, кто-то из сослуживцев вспомнил о знахаре, который заговаривает зубы. Пришел больной к тому знахарю, Так, мол, и так — не могу больше терпеть. Старик посмотрел на больной зуб и говорит: «Заговорить-то можно. Только у меня одно условие: я тебя посажу на ночь в пустой темной комнате на табуретке лицом в угол, но ты все это время не должен думать о старой лысой обезьяне».

Человек тот даже не знал, что на белом свете где-то существуют старые и к тому же лысые обезьяны.

Сидел он всю ночь и со страхом думал о той старой лысой обезьяне. Наутро пришел к нему старик. «Ну как твои зубы?» — «Болят, хоть лезь в петлю!» — «А ночью?» — «Ночью вроде бы не болели». — «Я же тебя предупреждал: не думай о старой лысой обезьяне... А теперь тебе придется обращаться к врачу, чтобы он удалил этот зуб».

Одна ложь порождает другую, еще более коварную...

И вот уже в душе Орача упрек в адрес Сани. Упрек, который он никогда никому не выскажет, даже Марине, хотя на эту тему они с ней говорили не раз, да только не в связи с историей в мебельном магазине.

Иван Иванович подумал о том, что если бы сын был женат, то уж наверняка у него хватало бы своих хлопот и не возникло бы потребности тешить Генералову покупкой поролоновых матрасов для шезлонгов, — он не помчался бы в мебельный и не встретился бы на заторном переезде с Лазней...

А сейчас майору Орачу надо было докладывать генералу о том, что случилось с Саней...

Иван Иванович переступил порог просторного кабинета. Генерал приветливо поздоровался с ним за руку.

— Чувствуется, Иван Иванович, ночка была нелегкой! По вашему виду... — Он указал на кресло напротив стола, мол, располагайтесь поудобнее.

Генерал — одногодок майора Орача, недавно отметили его полувековой юбилей. Молодцеват. Строен. Высок. А вот густая шапка темных волос на висках поседела. И уже не сострижешь эту веху времени, поднялась она выше прижатых к голове небольших ушей. Да и светлые большие глаза стали на мир глядеть с прищуром.

У генерала, судя по всему, и у самого ночь была не из легких, провел он ее наверняка на посту в кабинете: появились складочки в уголках суховатых губ.

Он подошел к секретеру, искусно вделанному в полированную стенку, состоящую из полочек и ящиков, открыл его. Там (в управлении это знали все) стоял самовар. Генерал — любитель кофе — под настроение угощал сотрудников, если затягивалась беседа.