Последний шанс

Жестокая истина

Донецк — город рабочий. Просыпается он рано. В 6.00 гудит металлургический завод, оповещая о начале трудового дня. У других заводов в связи с запрещением звуковых сигналов отобрали это право — созывать по утрам люд, напоминая, что пора на работу, а ему, родоначальнику города, оставили. В шесть первый гудок, в семь — второй. Когда-то городишко был невелик, и заводской гудок слышали на всех рабочих окраинах. Теперь он вязнет в чащобе высотных домов. Донецк, как уже говорилось, нынче не уступает по площади Парижу. Есть районы, расстояние между которыми не менее сорока-пятидесяти километров. Туда, конечно же, гудку не дотянуться, не добраться. Однако Донецкий металлургический, как и сто лет назад, вещает миру о начале трудового дня. Впрочем, на шахтах в это время уже идет первый наряд.

Но и ко сну город-рабочий отходит рано.

Иван Иванович привычно взглянул на часы. 21.47. А улицы, освещенные неоновыми, отдающими желтинкой фонарями, почти безлюдны.

Орач чувствовал удовлетворение: дело сделано, кажется, нигде не спасовал. В 18.34 прибыл к Генераловой, в 19.35 уехал от нее. В 19.47 зашел в табельную. В 20.43 сел в бане на лавку рядом с Лазней. В 21.10 они были в гараже, Иван Иванович обнаружил в машине под ковриком деньги, надел на подозреваемого наручники и пригласил понятых. В 21.47 он везет задержанного в управление. В такие минуты начинает затягивать мозги ядовитая паутинка преждевременной самоуспокоенности: «Молодцом, майор Орач». Но в действительности с первого задержанного только начинается настоящая работа. Где остальные соучастники? Кто они? Назовет ли их задержанный или будет изображать из себя святую наивность? Где похищенные ценности?

Иван Иванович подумал о деньгах, обнаруженных в машине Лазни под ковриком. Что-то во всей этой истории его не устраивало, не умещалась она в классический образец: доля за соучастие, выпирала какими-то концами. В чем-то он, опытный розыскник, пока еще не разобрался. И эти чувство душевной неуравновешенности жило в нем этаким маленьким въедливым червячком. Возникает сомнение: «Все ли сделал так, как надо: грамотно, профессионально?»

Если бы ему довелось повторить уходящий день, что бы он переиначил?

Прочь сомнения! Он бы повторил все в той же последовательности.

И все-таки неудовлетворенность терзала душу.

«Всё-всё, — повторил он. — Вот разве что сократил бы время на общие разговоры с Генераловой и Лазней...» Впрочем, и это не пустая трата времени, а сбор объективной информации...

Так почему же в нем растет беспокойство, какое-то недоброе предчувствие? В чем причина?

От переживаний даже под ложечкой подсасывает, будто с голодухи. Хотя и в самом деле с обеда во рту не имел ни крошки. И это неприятное, болезненное ощущение в свою очередь разогревало неудовлетворенность сделанным.

Когда начиналось расследование даже более простого дела, Иван Иванович всегда переживал и сомневался в себе, в своих действиях.

Ну чего бы ему сейчас паниковать? Пришел первый успех: задержан один из... Вот тебе и первая загвоздка: один из... кого? Из соучастников? И да и нет...

Жмется Иван Иванович к плечу задержанного, ощущение человеческого тепла, которое идет от мускулистого, огромного тела Лазни, возвращает его к реальности.

Но вот он вспоминает, как аккуратно, можно даже сказать, любовно были уложены деньги под мягким ковриком из кошмы, и вновь его одолевает тревога. По другую сторону машины, в ногах у пассажира такой прокладки не было. Кошма нейтрализовала ощущение деревянной твердости под ногами от плотно, внахлест уложенной массы купюр. Что же из этого следует? А то, что прокладка из кошмы была положена специально, чтобы прикрывать деньги. Много денег. Выходит, Лазня знал, что ему достанется целое состояние, и заранее готовился к этому — соорудил тайное укрытие. Но когда? Накануне ограбления мебельного или намного раньше? Если раньше, то по какому случаю? Заначка от жены-скупердяйки? Прячет же наш брат-мужик «сэкономленные» от зарплаты троячки и пятерки в самые неожиданные места: и под стельку туфель, и в подпоротый пояс, и в носок ночных тапочек. Ну, а для шести с половиною тысяч нужно вместилище посолиднее.

Лазня клялся и божился, что это «не те» деньги. В ином случае Иван Иванович поверил бы. «Чтоб меня задавило в шахте в первый же день» — такими словами горняк не разбрасывается. Работающий в глухом забое (торит первую трону в девственных недрах, которым сотни миллионов лет) всегда ходит рядом с опасностью. Со смертельной опасностью. И тут вольно или невольно в человеке, даже самом бесшабашном, рождается вера в охраняющую его сверхсилу. Горняк никогда не обругает шахту. Что бы ни случилось, виноват кто-то другой, только не она. Раньше козлом отпущения в трудных случаях был шахтный черт с чисто человеческой фамилией Шубин. (Может, оттого, что ему положено было ходить в овчине мехом наружу, в шубе?) В наше безбожное время забыли о Шубине, словно и не было такого. Но свято место пусто не бывает, теперь виновницей горняцких бед стала мифическая «теща». Выброс газа... «Плюнет» Донбасс — и в одно мгновение забьет выработки мелким угольным крошевом — тысяч десять-двенадцать тонн. Запломбирует, закупорит. Рельсы завяжет морским узлом, шахтную трехтонную вагонетку с породой сплющит в пятак — все это «тещины каверзы». Пласт истончился, вместо угля идет сплошная порода — конечно же, «тещина работа». Плана нет... Голова болит с похмелья... Начальник участка матом не по делу — тоже ее проделки.

Уж очень большую роль в судьбе горняка играют непредсказуемые случайности. Чувство зависимости от неподвластных тебе явлений вызывает инстинктивное опасение. Когда это чувство прорывается наружу, его стесняются, стараются спрятать за напускной бравадой или иронией по отношению к самому себе.

Такое было и в бригаде Лазни. Саня рассказывал отцу. Кажется, даже про самого Богдана Андреевича... Соберет бригадир остатки от шахтерского «тормозка» и отнесет в глухой забой, куда и заглядывать-то по правилам безопасности запрещено. «Тещу подкармливает», — шутили горняки. А Лазня обернется и этак серьезно отвечает: «Не тещу, а мышек... У них одна надежда на меня, зам по быту не привезет им пищевых отходов: к личному поросятнику ближе и дорога натоптанней». По заверению Сани, бригадир умел не только разговаривать с серым народцем подземелья, но и ладить. «Да они меня однажды из завала вывели. Прихватило наглухо. Сижу — коногонку выключил, берегу аккумулятор. Слышу: «пи-пи», и в руку влажной мордочкой тычется. Зажег свет — мышь. Зовет меня за собою: то отбежит, прошуршав хвостиком по угольной крошке (в глухой тиши завала все слышно), то на задние лапки станет столбиком, то опять ко мне вернется и попискивает. Да так жалобно, хоть плачь по самому себе. Поднялся я — и за нею. Она — юрк за стойку, присыпанную породой. «Да там же проход!» — догадался я. И начал разгребать руками крошево».

«Уж так рьяно клялся Лазня шахтой», — не выходило у Ивана Ивановича из головы.

Он попытался воспроизвести в памяти, как были уложены деньги под ковриком. Сто тридцать пятидесятирублевок! Плотной «утрамбованной» россыпью. Допустим, Лазне выделили «пай». Но почему одной купюрой? То, что попало под руку? «Вот твоя доля». Но чтобы определить долю (а в инкассаторской сумке наверняка были купюры самого разного достоинства), надо сосчитать весь куш. Когда было этим заниматься? Судьба отводила участникам ограбления, севшим в машину, считанные мгновения, чтобы уйти от возможного преследования. В такие минуты не любуются добычей, а со страхом и надеждой поглядывают по сторонам: нет ли погони?

Далась Ивану Ивановичу эта загадка!

«По полсотне...» Магазин — не банк. В продовольственном деньги помельче. В мебельном цена посолиднее. «Стенка» попроще — около тысячи. А есть и по три с гаком. За такой покупкой идут, сняв вклад в сберкассе. А там крупную сумму выдают крупными купюрами. Но не одними же пятидесятирублевками во всех сберкассах города!

Феномен. И если бы не «Вечорка» за сегодняшнее число, которая выходит после полудня, Иван Иванович, пожалуй, уверовал бы в слова Лазни: «Не ваши это деньги», то есть не из тех, которые похищены в мебельном магазине. Но Лазня «колдовал» над этими деньгами именно сегодня, где-то после обеда. Если деньги «давние», то почему газета, покрывавшая их, за сегодняшнее число?

«Может быть, не стоило надевать на него наручники?» — мелькнула у Ивана Ивановича жалость при виде удрученного, вконец сломленного Лазни.

Конечно, все было сделано по инструкции. Он, можно сказать, в одиночку задержал человека, подозреваемого в причастности к особо опасному преступлению. Но до того момента, когда наручники захлестнули запястья его могучих рук, Лазня вел себя вполне спокойно. Теперь, когда Богдан Андреевич сидел в машине прижатый к дверце, Ивану Ивановичу показалось, что тогда, в гараже, при виде денег под кошмой (эти чертовы пятидесятирублевки) он поспешил, перестраховался.

Замигал красный глаз рации, и она тугим баском с характерной хрипотцой заядлого курильщика заговорила:

— Двадцать седьмой, двадцать седьмой, вас вызывает на связь десятый.

По идее, Строкун должен был бы еще работать в магазине «Акация». Но что-то его привело в машину, где была рация. И вот он ищет Орача.

— Евгений Павлович, слушаю, — отозвался Иван Иванович, беря из рук Сергея трубку.

Но забыл от волнения нажать кнопку. Строкун его не слышал. Он повторил:

— Двадцать седьмой, двадцать седьмой, вас вызывает на связь десятый!

Иван Иванович нажал кнопку.

— Евгений Павлович, слушаю.

— Ну что у вас там по «Жигулям»? — устало спросил Строкун.

— Владелец сидит рядом. — Орач покосился на притихшего Лазню. В ином случае этих слов было бы достаточно, чтобы Строкун все понял. Но важно было заставить Лазню осознать до конца сложность ситуации, в которой он очутился, возбудить в нем чувство самосохранения, которое бы заставило его быть откровенным.

— Подвозил к мебельному бородатого в спортивной куртке, с черной модной сумкой, — продолжал Иван Иванович «играть» на задержанного. — Тот принес из мебельного два поролоновых матраса, бросил на заднее сидение и вновь вернулся в магазин. Услышав крики: «Ограбили! Милиция!», Лазня Богдан Андреевич умчался и, как сам признался, на скорую руку начал организовывать себе «железное алиби»: спустился в шахту по вентиляционному стволу и тут же, черный от пыли, выехал по людскому. При досмотре у него в машине под ковриком обнаружены шесть с половиной тысяч рублей, накрытые сегодняшней «Вечоркой». Лазня категорически заявил, что это «не те» деньги.

— А что по бородатому? — спросил Строкун.

И Орач, хорошо знавший Евгения Павловича, понял, что тот смертельно устал, а главное, чем-то очень встревожен, иначе, зная, что задержанный в машине рядом с Иваном Ивановичем, не стал бы углублять тему разговора. Орач прижал трубку поплотнее к уху, стараясь сделать все возможное, чтобы задержанный не расслышал слов Строкуна.

— Пока все вокруг да около. Вот едем в...

— Ты, Иван, останешься на хозяйстве, — хрипел голос Евгения Павловича. — Я вылетаю со Смородиным вертолетом в Тельманово. Оттуда позвонили, к сожалению, с большим опозданием: в девятнадцать пятьдесят три дежурный по посту ГАИ попытался задержать «Жигули». Его обстреляли, видимо, из автомата. Машина сбила шлагбаум и ушла в сторону Таганрога. Убита какая-то женщина и тяжело ранен дежурный. Вот такова ситуация, майор Орач, — с прискорбием закончил Строкун. — Так что нужен мне твой бородатый. Если что-то пропишется, найди возможность проинформировать меня.