Автограф президента. Роман-воспоминание

Глава 8

Спал я на удивление спокойно и крепко, без всяких сновидений, но стоило мне проснуться, как я почувствовал, что меня снова охватывает возбуждение, которое накануне вечером мне, хоть и с трудом, но все же удалось погасить.

Я сосредоточенно побрился, подровнял усы, принял душ, оделся и пошел на кухню, где уже был накрыт завтрак. Татьяна, как всегда, встала пораньше, сделала прическу, навела макияж и только потом разбудила меня и Иришку.

До конца учебного года оставалась одна неделя, но Иришка, как и другие малолетние члены советской колонии, всеми своими мыслями, если судить по ее отношению к учебе, давно была уже на каникулах. Большинство матерей с детьми школьного возраста проводили все лето в Союзе и там ждали приезда в отпуск своих мужчин. Татьяна с Иришкой предпочитали не покидать меня, мы вообще очень неохотно расставались друг с другом, в отпуск ездили все вместе и все вместе к началу нового учебного года возвращались в страну.

За завтраком я сидел в глубокой задумчивости, односложно отвечал на вопросы жены и дочери, и по моему отсутствующему взгляду они сразу догадались, что я ушел в себя, и не стали меня больше ни о чем спрашивать, зная, что в такие минуты меня лучше не трогать.

И только когда я допивал свою чашку кофе, Татьяна попросила меня на минуту вернуться в семью и, заметив по моим глазам, что я выполнил ее просьбу, поинтересовалась:

— Ты сможешь отвезти нас сегодня в конноспортивный клуб?

— Пока не знаю, — признался я. — Сегодня у меня будет много работы.

— Знаешь, папочка! — зловеще прошипела Иришка. — Я не могу пропускать тренировку!

В Иришке явно просыпался спортивный дух, которым всегда отличались ее родители. Видимо, сказывалась наследственность.

— Ты не будешь возражать, если я попрошу кого-нибудь отвезти нас? — спросила Татьяна.

Так было заведено в нашей семье, что Татьяна всегда согласовывала со мной каждый свой шаг, и, насколько я знал, это ее нисколько не обременяло. Во всяком случае, она еще ни разу не выказывала своего неудовольствия по поводу установленного мной порядка. Да и как могло быть иначе, если это золотое правило было выстрадано многими поколениями разведчиков, и такая семейная дисциплина диктовалась не избытком бдительности или деспотизмом, а суровой необходимостью. Каждый выход в город, каждое новое знакомство с иностранцем, каждый разговор немедленно становились предметом самого тщательного анализа, чтобы разобраться, можно ли извлечь из пустяковой на первый взгляд встречи или события какую-нибудь пользу для дела, не кроется ли за ними опасность или о них можно забыть.

Размышляя, разрешить Татьяне с Иришкой поехать в клуб или нет, я вдруг подумал, что из-за вчерашнего события мне не следует менять устоявшийся и ставший поэтому привычным для контрразведки распорядок. Более того, мне следовало дать им понять, что ничего особенного не случилось, никаких неприятностей у меня нет, я в прекрасном настроении и продолжаю вести обычный образ жизни.

— Не надо никого просить, — сказал я и поставил на стол пустую чашку. — Я постараюсь освободиться и отвезу вас.

— Папуля, ты молоток! — заявила Иришка, и я подумал, что надо будет поговорить с Димой Колчиным, чтобы он в свою очередь поговорил со своим сыном Олегом и разъяснил ему, что сыну журналиста-международника как-то не к лицу оказывать дурное влияние на девочку расположения которой он ищет.

Два года назад, когда Иришка только пошла в школу, а ее юный поклонник учился уже во втором классе, он отличался среди мальчишек тем, что нещадно колошматил всех девчонок подряд.

Дима как-то взялся воспитывать своего сына и устроил ему выволочку за то, что все мамаши жалуются на него, потому что он дергает их дочерей за косички и вообще обижает и бьет, и ему надоело каждый день выслушивать эти жалобы.

Его сын насупился, молча выслушал все упреки и только спросил:

— И тетя Таня тоже на меня жаловалась?

— Нет, — ответил Дима и даже сам удивился, — только она и не жаловалась.

— А ты говоришь — все, — укоризненно сказал Олег. — Вот и не все, потому что Иру я никогда не трогаю.

— Почему же ты для Иры делаешь такое исключение? — поинтересовался заинтригованный Дима.

— Ну что ты, папа, разве можно ее ударить. Она же такая нежная! — ответил Олег и покраснел.

Передавая мне этот разговор, Дима шутя посоветовал:

— Готовь приданое!

И вот сейчас это нежное дитя назвало меня «молотком»!

— Ира! — строго сказала Татьяна.

— Что, мамочка? — кротко спросила Иришка. — Ты разве не рада, что папа сам отвезет нас в клуб?

Закончив завтрак, мы втроем вышли из дома, довели Иришку до нашего клуба, где размещалась начальная школа, и без десяти девять, поприветствовав полицейского у калитки, прошли на территорию посольства.

Там наши пути разошлись: Татьяна прошла в защищенный пуленепробиваемым стеклом «приемный покой», где находилось ее рабочее место, поскольку в дневное время именно она отвечала на телефонные звонки и занималась приемом посетителей, а я сразу поднялся в резидентуру.

В кабинете шефа уже находились Толя Сугробов и Федорин. По их озабоченным лицам я сразу понял, что они уже несколько раз прокрутили пленку, и настроение от этого у них изрядно испортилось. Мне показалось даже, что, здороваясь со мной, каждый из них как-то сочувственно пожал мне руку.

Шеф не стал томить меня в ожидании и задавать всякие вопросы, а посмотрел на Толю и коротко скомандовал:

— Включай!

Толя нажал клавишу кассетного магнитофона.

Из динамика послышался шум улицы, какие-то непонятные звуки, затем шорох подъехавшей автомашины (это была моя автомашина), стук дверцы, и я в который уже раз подивился чувствительности электроники, которая способна, кажется, уловить любой звук в радиусе нескольких десятков метров и без больших искажений передать его на сотни миль.

Затем мы услышали какое-то дробное металлическое позвякивание: это Рольф опустил жетон в первый телефон-автомат, затем он несколько раз ударил по рычагу, но так и не дождался гудка, повесил трубку, вынул жетон, и я подумал, что, может быть, незачем было отключать этот телефонный аппарат, потому что из соседней кабины тоже все великолепно прослушивалось.

Затем Рольф перешел в другую кабину, снова повторил манипуляцию с жетоном и трубкой, после чего шесть раз крутанул диск.

Прошло еще несколько секунд, и в динамике раздался голос Рольфа:

— Эрик, это вы?..

Голоса его собеседника, а им, безусловно, был Боден, к некоторому нашему сожалению, не было слышно, вместо него на пленке были паузы, заполненные уличными шумами и прерывистым дыханием Рольфа.

— Теперь слушайте меня внимательно! — снова заговорил Рольф. — Немедленно направьте своих парней в бар «Меркурий»… Да, «Меркурий»… Усач после встречи со мной приедет туда. Там его должен ждать человек по имени Пэт…

Речь, безусловно, шла обо мне, потому что именно такую кличку — Усач — мне присвоили в контрразведке за мои пижонские усики.

— Я думаю, что это вымышленное имя, — объяснял тем временем Рольф. — И предупредите, чтобы парни работали аккуратно, а то они меня провалят… Вы все поняли, Эрик?.. О’кэй, конец связи!

Потом в динамике снова послышался шум провалившегося в прорезь жетона, пощелкивание вращающегося диска и голос Рольфа:

— Это бар «Меркурий»?.. Попросите к телефону одного господина, его зовут Пэт…

Наступила продолжительная пауза, и я дал Толе знак, чтобы он выключил кассетник: содержание дальнейшей записи было мне известно от самого Рольфа.

— Ну что, обсудим? — спросил шеф и посмотрел на Толю.

Толя всегда отличался большой сообразительностью, к тому же он давно усвоил, что каждому сотруднику полагается знать только то, что входит в круг его непосредственных обязанностей, а потому молча встал и вышел из кабинета.

— И что ты обо всем этом думаешь? — спросил шеф, когда за Толей закрылась дверь.

Думал я об этом еще вчера, поэтому сегодня четко и аргументированно изложил свои соображения.

Потом то же самое сделал Федорин, а за ним шеф.

В результате обмена мнениями оказалось, что по всем основным вопросам, в том числе по оценке полученной от Рольфа информации, наши взгляды совпадали практически полностью. И только при обсуждении вопроса о целесообразности проведения повторной беседы с Авдеевым в наших позициях обнаружились некоторые расхождения.

— А знаете, — сказал Федорин, — мне все больше кажется, что с Авдеевым все произошло именно так, как сообщил Хансен. И с Боденом он беседовал, и, возможно, не один раз, потому что они наверняка зафиксировали, что он не доложил об аварии, и сделали к нему повторный подход. Вот только завербовать им его не удалось, иначе Хансен не стал бы его светить.

— Не думаю. Уж слишком это рискованная затея, — усомнился шеф.

— Почему? — возразил ему Федорин. — Посудите сами, какой им смысл нас обманывать? Их расчет прост: мы «расколем» Авдеева, убедимся в достоверности этой информации, и после этого акции Хансена резко повысятся в цене.

— Но даже в этом случае Авдеев не признает главного — что он дал согласие сотрудничать с контрразведкой!

— Ну и что! — настаивал Федорин. — Они ведь как рассудили? Раз Авдеев скрыл от нас аварию и свою беседу с Боденом, значит, он скрывает и результат этой беседы! Как говаривал один из персонажей Юлиана Семенова — маленькая ложь рождает большие подозрения!

— Но раз Авдеев не завербован, значит, и беседовать с ним еще раз нет никакого смысла, — высказал и я свою точку зрения.

— Напротив, — возразил мне Федорин, — с ним обязательно надо разобраться до конца. Только не здесь, конечно, а в Москве. Это, прежде всего, в его интересах. Пусть облегчит душу, снимет с себя этот камень, ему же нечего бояться! А так всю жизнь будет переживать, вел-то он себя неискренне, а неискренность для дипломата — дело нешуточное! Такое не забывается и неизбежно отразится на его дальнейшей карьере.

— Он, кажется, собирается в отпуск? — обратился ко мне шеф.

— Да, в середине июня, — подтвердил я.

— Рановато, — покачал головой Федорин, — так он, пожалуй, вернется из отпуска раньше, чем нужно. Боден-то, вероятно, рассчитывает, что мы его разоблачим и накажем.

— Я договорюсь с послом, он его немного задержит, — пообещал шеф, — А мы тем временем будем давить на Хансена, чтобы он добыл фотографию или другие улики.

Сказав это, шеф посмотрел на меня и добавил:

— Если, конечно, ты продолжишь с ним работу.

Я не стал больше спорить с Федориным, хотя своими доводами он нисколько не убедил меня в целесообразности повторной беседы с Авдеевым. Более того, я был убежден: если не предъявить Авдееву фотографию, на которой он запечатлен вместе с Боденом, он будет упорно стоять на своем и все отрицать. Я знал несколько подобных случаев, когда люди отвергали домогательства сотрудников иностранных разведок, но категорически отрицали, что им были сделаны вербовочные предложения. Сотрудник одного ведомства, совершивший серьезный проступок, растративший крупную сумму денег, что и послужило поводом для провокации, был за это наказан, но в процессе разбирательства так и не признался, что его пытались завербовать и он ответил отказом.