День Дьявола

– Да он в жизни никогда не брал ремня в руки, – сказал я.

– Это он так выразился.

– А как ему было? – спросил я. – После того, что произошло с мальчишкой?

Я раньше еще об этом не спрашивал.

– Он не особенно высказывался, – ответил Отец. – И никто из нас не говорил об этом.

– Думаешь, он хотел убить парня? – спросил я.

– Да нет, конечно, – сказал Отец. – Он целился выше головы мальца. Но видишь, как вышло, он ведь весь вечер проторчал в этом сратом пабе. А потом он и поссать прямо не смог бы – глаза-то залил.

– То есть это был несчастный случай.

– Какая разница, Джон, – сказал он. – Несчастный случай или нет, все равно он – тупой старый осел.

– Таким ты и хочешь его запомнить? – поинтересовался я.

– А как еще ты хочешь, чтобы я его запомнил?

– Он твой отец, – напомнил я.

– Ага, только он никогда особенно не любил меня, – проговорил Отец.

– Любил, конечно, – сказал я.

– Значит, ты о жизни здесь знаешь меньше, чем я думал, – отозвался он.

– Я никогда не слышал, чтобы вы ссорились, – сказал я, – вообще ни из-за чего.

– Это потому, что ты не был здесь, – возразил он. – Он всегда обвинял меня в том, что я позволил тебе уехать.

– Но уехал-то я. Это он со мной расплевался, не с тобой, – сказал я.

– Он никогда плохо о тебе не думал, Джон, – сказал Отец.

– Еще как думал, – возразил я. – Я же знаю.

– Послушай, мы жили здесь вместе, – сказал Отец. – Он весь менялся, когда узнавал, что ты приедешь пожить. За неделю до твоего приезда он дни считал. Я слышал, как он разговаривал с Мушкетом.

Я не верил ему, и он это видел.

– Кто, по-твоему, отнес на чердак этот расписной горшок и повесил зеркало? – сказал Отец. – Да он души не чаял в твоей красавице!

Он стащил с головы кепку и положил ее поближе к огню, надеясь, что она высохнет.

– Дело не только в овцах, – сказал Отец. – Полно других дел.

– Дела никуда не денутся, подождут до завтра, – сказал я. – А если ты о Билле волнуешься, то он не пойдет к Штурзакеру, пока не уверится, что с нами все в порядке.

– К Штурзакеру?

– Ладно, не надо, – сказал я. – Ты сам знаешь, что он попрется туда, после того что случилось с овцами.

– Не попрется, – возразил Отец. – Он боится, что Штурзакер расскажет Денту про фургон.

– Может, и правильно делает, – заметил я.

– Что-то ты по-другому запел, – сказал Отец. – Я так понял, ты уверен, что Штурзакер будет держать нас на крючке как можно дольше.

– Ты знаешь Кена Штурзакера не хуже меня, – сказал я. – Если он почует деньги, искушение будет для него слишком сильно.

– Да не будет там никаких денег, – сказал Отец.

– Откуда такая уверенность?

– Неважно, Джон. Забудь об этом.

– Не понял.

– Послушай, у Кена Штурзакера старые новости, – сказал Отец. – Дент не явится к нам на ферму.

– Откуда ты знаешь?

Он затянулся и смахнул с губы крошки табака, выпавшие из самокрутки.

– Отец, скажи, откуда ты знаешь? – повторил я.

– Потому что он уже приходил, – ответил он.

– Когда?

– Через пару недель, – сказал он. – Парень, которого подстрелил Старик, был племянником Дента.

– О, Господи!

– Дальше этих четырех стен это не пойдет, понятно? – сказал он.

– Само собой, – ответил я. – Но как Дент узнал об Эндландс?

– Один из тех мелких мерзавцев, которые на него работают, рассказал ему, что его племянник поехал сюда малость подзаработать на стороне.

Отец выпустил дым через нос и почесал под глазом. Он был измучен.

– Ты знаешь, я всегда говорю, – сказал он, – что Кен Штурзакер набит всяким дерьмом, но то, что он рассказал тебе о Денте, правда.

– О чем это ты? – спросил я.

– Да ему вроде как было наплевать на своего племянника. Сдается мне, он считал, что тот получил по заслугам.

– А тогда что же? – задумался я. – Они разобрались между собой? Он и Старик?

– Перестань, – сказал Отец. – Ты что, серьезно думаешь, что такой тип, как Дент, может уйти просто так?

– И что же ему было нужно?

Отец взглянул на меня, потом перевел взгляд на огонь.

– Грейс, – ответил он. – Ему нужна была Грейс. Старик должен был отвезти ее в Барнли.

– Но он этого не сделал, – сказал я. – Что же помешает Денту явиться за ней?

– Старик предложил ему что-то взамен, – ответил Отец.

– И что же это было?

– Не знаю, – ответил он. – Как-то они между собой договорились.

– А Старик тебе не сказал?

– Если честно, Джон, – сказал он, – я не спрашивал. &

Снегопад продолжался, и нам ничего не оставалось, как ждать до утра. Мушкет расположился у меня на ногах, Отец курил свою самокрутку, и уже вскоре этот мерцающий оранжевый огонек стал единственным источником света в комнате.

Я немного поспал, хотя не помню, как мне удалось заснуть на холодном полу. А когда я проснулся, дневной свет уже проникал внутрь сквозь щели ставней на окнах и просачивался под дверью. Отец закашлялся и перевернулся на другой бок. Ветер стих, и в пустошах царило спокойствие. Я прислушивался несколько минут, размышляя, услышу ли я в тишине, как зовет Кэт. Но она должна была вернуться на ферму. Сейчас наверняка собирается вместе со всеми идти нас искать.

Огонь почти потух, но было видно, как дышат во сне Отец и Мушкет. Ночью идти в спальню без фонаря искать что-то, что можно сжечь, было бессмысленно, но теперь в полумраке я увидел, что дверь туда почти слетела спетель и приоткрылась. Мне показалось, что там светлее, чем в комнате, где мы спали, и когда я приподнял дверь, чтобы открыть ее и войти, я увидел, что одна из ставен упала и внутрь проникает все тот же тускло-серый дневной свет, что и в окно подсобки на ферме. Снегопад прекратился, и под низкими облаками во все стороны тянулись пустоши. Повсюду, вплоть до порозовевшего края на востоке, лежали сугробы.

В этом месте, где когда-то провели ночь Гидеон Деннинг и Эллины, практически ничего не осталось. Деревянных коек больше не было, железная печка, которая согревала их, отправилась, очевидно, в утиль. Осталось только несколько сломанных стульев у противоположной стены. А еще в помещении стояла сильнейшая вонь, напомнившая мне туалет в Испании.

С верха котловины сторожка, может быть, и выглядела прочной, но изнутри она постепенно сгнивала. Балки на потолке десятилетиями поливал дождь, и на них образовался плотный слой белой плесени. Штукатурка на стенах блестела от выступившей влаги, а в тех местах, где деревянный настил полностью сгнил, проросла высокая трава. Доски почернели из-за протечек в крыше, и казалось, что они треснут и сломаются, стоит только наступить на них.

Сколько еще простоит этот дом, прежде чем пустошь его поглотит? Сто лет? Двести? А может быть, дольше. Но однажды он рухнет. Ветер вырвет, как старые зубы, одну за другой сланцевую черепицу, а дождь в конце концов докончит то, что начало гнить из-за повышенной влажности. Расслоившиеся балки изогнутся и упадут. Растрескается штукатурка, и каждую зиму в ее трещинах будет образовываться лед, постепенно раздвигая их, отдирая куски цемента и обнажая кирпичную кладку. И все здесь будет приходить в упадок, отданное во власть времени и непогоды. Дожди размоют раствор, под ударами штормов обрушится стена. Возможно, труба простоит еще долго после того, как все остальное развалится. Последним останется стоять камин, но гроздья винограда и скачущие олени на барельефе постепенно сточит песок. И тогда Окаянному негде будет жить, и побредет он прочь от пустошей в поисках другой, приглянувшейся ему долины.

Кто-то здесь был, причем недавно. Полупустая банка с собачьим кормом стояла открытая на полу, из нее торчала ложка. Повсюду валялись окурки и горелые спички. Возможно, здесь после охоты на куропаток укрывались от непогоды парни из деревни или откуда-нибудь из Вайрсдейла. Кормили своих терьеров, чистили ружья и ждали, когда прекратится Дождь.

А потом я наткнулся на автомобильный аккумулятор и набор плоскогубцев, рядом валялась пара сапог. И вонь в комнате была слишком сильной – мясной корм для собак так не воняет.

Присмотревшись, за опрокинутыми стульями я обнаружил чье-то тело. Человек лежал, свернувшись в клубок, лицом к стене, выставив голые ступни цвета баклажана. Я ждал, что человек пошевелится или проснется, хотя знал, что этого не будет. Никто не ложится в такой неудобной позе, собираясь заснуть. К тому же было слишком холодно, чтобы спать в одной майке.

Подойдя поближе, к самому пятну, вытекшему из-под тела и засохшему, я узнал растрепанные волосы и ухо без мочки. Мне знаком был костлявый нос, и, хотя пальцы были сломаны, я узнал руку с татуировкой: Лиз и Грейс. Но кровь на теле и на одежде была не его. Джефф лежал среди останков другого тела, растерзанного, как те овцы, которых мы нашли в пустоши.

Мушкет теперь уже присоединился ко мне и, шарахнувшись от банки с собачьим кормом, принялся обнюхивать обрывки тряпья, разбросанные на полу. В углу комнаты он нашел отлетевший в сторону кусок человеческой плоти. Пес залаял и уставился на меня, ожидая разрешения сожрать обнаруженные им пальцы, на каждом из которых было надето по серебряному кольцу.

В другой комнате Отец уже потягивался и звал меня, и я, выгнав пинком Мушкета, закрыл насколько возможно плотнее дверь спальни.

– Чем ты занимаешься? – спросил Отец.

– Ты замерз, – сказал я, – и я подумал, что, может быть, найду там что-нибудь, чтобы разжечь огонь.

– Брось, – сказал он. – Мы не будем здесь оставаться. Пора идти.

Он понимал, что на рассвете все отправятся нас искать, и не хотел, чтобы они миля за милей прочесывали всю пустошь. Ему казалось, что не следует оставаться здесь после Загона. Отец не особенно высказывался, но у него, как и у меня, было ощущение, что мы вторглись в чужие владения. И нам совсем не нужно, чтобы народ кричал и свистел, разыскивая нас. Будет лучше, если мы постараемся как можно быстрее выбраться отсюда и незаметно вернемся в Долину в надежде, что Дьявол нас не заметит.