Числа Харона

XI

Граф Юзеф Бекерский внезапно проснулся. Перевел дыхание и втянул в легкие нагретый воздух, который пах сеном и навозом. Овин пронизывали пряди солнца, в которых плясали пылинки. Эти светлые полосы всегда у него ассоциировались с лучами от кинопроектора.

Такие ассоциации направили его мысли к срамным кинофильмам, которые он просматривал в зале, устроенном в подвале, и которые его больше всего волновали. Затаскивал туда молодых, в телесах крестьянок, таких, как эта, что громко храпит возле него, и приказывал повторять за распутницами на экране. Ему нравилось видеть испуг в больших, туповатых глазах местных девушек, когда он клал им руки на плечи, заставляя становиться на колени. Кидая монеты в их залитые слезами лица, пытался зафиксировать мгновение, когда испуг уступает место жадности и притворной страсти. Позже доплачивал девушкам за другие вещи, которых бесполезно было искать в порнографических фильмах. Больше всего его волновали последние минуты, когда крестьянки выходили из погреба, часто спотыкаясь и захлебываясь от слез, крови и слюны. Если бы он приказал им вернуться, то немедленно вернулись бы и сделали все, что он потребовал. Но это все равно не утолило бы его страсти. Она была такой ненасытной, что экстаза можно было ожидать только среди смертельных корчей.

Оперся на локоть. Обнажил шею и ноги девушки, которая захрипела во сне. Конечно, если бы ему вчера достало отваги, девка лежала бы сейчас тихо и не храпела у него под боком. Фиолетовые полосы на ее шее, которые появились вчера под его пальцами, сейчас были бы уже черные. Толстое сало, в которое ночью впивались его остро подпиленные ногти, не вздрагивало бы, словно студень, а давно уже остыло.

Медленно помассажировал себе промежность. «Когда наступит этот миг, — думал он, — одна из этих сук умостится на мне удобно, а когда начнет прыгать и визжать, мой русский прихвостень одним махом отсечет ей голову. А она, как курица, зайдется в конвульсиях, давая мне запрещенное наслаждение».

Натянул штаны и пренебрежительным движением швырнул купюру между большими грудями спящей женщины. Отряхивая с сорочки стебли, мысленно хохотал, представляя себе другую ситуацию, когда эта свинья проснется, перевернется на бок, а деньги упадут в сено. Как забавно она зароется в копны, выпятив большой зад!

Оделся и покинул сарай через задние ворота, выходившие прямо в ржаное поле. Двинулся по меже в сторону густого березняка, за которым виднелся его чудесный дворец. Припекало утреннее солнце. Потянулся так сильно, аж кости хрустнули.

Был счастлив и полон чувства власти. Его деньги превращают этих вроде бы свободных селян в тупых идиотов, а их жен — на течных сучек. Да, его власть огромна, однако он будет иметь еще большую!

Увидев несколько автомобилей возле дворца, он еще больше утвердился в своих убеждениях. Это приехали гости, его друзья из Национальной партии, которых он пригласил на политическую конференцию! Правда, немного рановато. Ничего, будут иметь больше времени для дебатов, на которых выдвинут кандидата в сейм, возможно, ему удастся убедить всех, что его кандидатура лучшая. Он им представит соответствующие аргументы, и после сегодняшнего, последнего уже политического митинга в Стратине, сделает первый шаг к власти: на первом месте в списке националистов, кандидатов в сейм от Львовского воеводства, появится его графское имя!

Поправил и разгладил помятый льняной костюм. Зачесал волосы и с восхищением посмотрел на дворец, который белел в утренних лучах. Две зубчатые башни делали его похожим на средневековую крепость. Все в нем и вокруг было такое же, как он сам — мужественное, грубое и суровое: зеленые глыбы живых изгородей, прямоугольные окна, парадные двери, украшенные геометрическим орнаментом, квадратная площадка для автомобилей, выложенная гранитными плитами. На одной из башен вращался на ветру флюгер со стрелой, на второй куранты часов начали сухой, короткий металлический отсчет.

Услышав количество ударов, Бекерский удивился. После ночи попойки он потерял чувство времени. Глянул на автомобили, стоявшие возле дворца. Это не могли быть его друзья из Национальной партии. Никто из них не прибыл бы на пять часов раньше. Никто не орал бы так громко и не бросался к стратинскому помещику. Ни один не таскал бы тяжелых предметов, которые ежесекундно сверкали белой вспышкой.

— Пан граф, как вы прокомментируете, — орал какой-то чахоточный в распахнутой сорочке, — последние сообщения прессы?

— Ваша политическая карьера в Национальной партии, — чахоточника крепкими ручищами отпихнул невысокий коренастый брюнет, — обречена на поражение?

— А по какой причине? — выдохнул граф Бекерский, внезапно окруженный стаей журналистов, ошеломленный и ослепленный яркими вспышками.

— «Мнимый граф на самом деле еврей, рожденный матерью-еврейкой, — громко читал блондин с донжуанскими усиками а ля Дуглас Фербенкс. — Настоящее имя графини Анны Бекерской — Хая Лейбах, утверждает пан Леон Буйко, бывший служащий львовского регистрационного бюро, который изучил все тамошние дела. Лишь в возрасте двадцати двух лет ее удочерила польское семья. Как это повлияет на политическую карьеру ее сына, члена антисемитской Национальной партии, который собирается выдвинуть свою кандидатуру в сейм? Или расовые предубеждения лишат его такой возможности? Ведь он полуеврей! Или это будет означать для членов его партии «только полуеврей» или «аж полуеврей»? На все вопросы, которые касаются наших политических взглядов, мы будем отвечать в следующих номерах газеты. Читайте «Новый век»!»

Граф растолкал журналистов и побежал к дворцу. Они догоняли его, продолжая выкрикивать те же вопросы.

Бекерский вбежал в дом и заперся изнутри. Оперся на двери. Каждой клеткой тела ощущал удары кулаков и ног журналистов, которые отчаянно стучали в запертые двери. У него разболелась голова. Особенно возле уха, точнее под ушной раковиной, где набрякала какая-то опухоль, связанная, видимо, со слюнными железами, потому что во рту скапливалась горькая слюна.

Граф уже раньше чувствовал боль и неприятную горечь. Впервые это произошло несколько недель назад, когда мать рассказала ему о тайне своего происхождения. В губах запеклось, как только он набросился на старуху с кулаками, выплевывая на мать избыток слюны, выделявшейся возбужденными от ярости железами. Такое же ощущение преследовало его, когда запихивал свою мать в экипаж, чтобы отвезти ее в отдаленный домик лесника, где графиня должна была оставаться вплоть до выборов. Не могла же она колоть глаза участникам политических митингов своей семитской внешностью, которая после этого признания стала для Бекерского слишком очевидной. Была словно проклятие, написанное на ее некогда благородном лице.

Закусил нижнюю губу, почувствовал солоноватый вкус крови. Вдруг все перестало у него болеть. Сделался холодный, будто окаменел.

Откинул намокшие волосы с ледяного лба. Его движения были уверенными и быстрыми. Должен подумать и решить эту неприятную и неожиданную проблему. В том, что все удастся уладить, он даже не сомневался. Надо только подготовить официальное опровержение и прочесть сперва этим щелкоперам, а затем политическим товарищам во время сегодняшнего митинга, до которого остается несколько часов.

Распорядился, чтобы слуги вынесли журналистам домашнего хлебного кваса и передали его просьбу оставаться возле дворца, где они вскоре услышат его заявление. Направился в кабинет, накинул на помятую одежду домашнюю куртку и сел над листом бумаги. Однако ничего не приходило на ум. Граф беспомощно оглядывался по комнате. Усмотрел стопку бумаги для писем, украшенный гербом Бекерских. Первая страница была исписана мелким почерком камердинера. По приказу хозяина Станислав записал все телефонные звонки с восьми вечера, то есть с момента, когда Бекерский направился к амбару. На листе было записано четыре звонка, все с подробным описанием: от кого, когда, по какому делу.

Бекерский грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнула старинная песочница. Не слышал ничего, кроме шума в ушах. Вытер пот со лба и прочитал последнюю запись об утреннем звонке. Пересмотрел его снова и почувствовал резкую боль за ухом. Слюна бешенства наполнила ему рот. Вытащил браунинг из ящика и поднялся. Не сводил глаз с листа.

Граф Юзеф Бекерский спрятал пистолет в карман пиджака, скинул свою куртку и вышел из дворца боковыми дверями. Из прокушенной губы сочилась кровь, но боли он не чувствовал.