Казаки-разбойники

— По военной дороге шёл Барбэ и Тревогин в боевой восемнадцатый год…

Любка так и видела перед собой этих двух людей: коротенького круглого Барбэ и серьёзного, грустного Тревогина. Тревогин представлялся почему-то одноногим. Барбэ во всём слушался Тревогина. Эта дружба русского с французом казалась революционной и справедливой. Дорога была пыльная, военная. Тревогин шёл, сильно кидая вперёд костыли, как дядя Серёжа из Белкиной квартиры. А Барбэ мелкими шажками поспевал за ним.

— Ты неправильно поёшь, — заметила Белка, — надо «В борьбе и тревоге».

— Я знаю, — отмахивается Любка, — только так лучше.

Ещё в детском саду, когда она впервые услышала эту песню, ей послышалось, что поётся так. А теперь она знает, как надо, но жалко расставаться с такими знакомыми, хорошими Барбэ и Тревогиным.

Белка не стала спорить. Рита бы обязательно стала, Рита любит, чтобы всё было точно по правилам. А Белка понимает, что иногда и не надо по правилам, а надо, как есть. Потому Белка и самая лучшая подруга. А Рита не самая лучшая, а просто подруга.

Мама вошла и стала ставить тарелки. Оттого, что мама была занята, казалось, что она не слушает, и Любка сказала:

— Славка Кульков сам мячик зажилил, а на Лёву Соловьёва все думают.

Но мама слышала.

— Некрасиво сплетничать, Люба, — сказала она, нарезая хлеб на дощечке. — Если хочешь что-то про человека сказать, скажи при нём.

— Что ты, мама, он же отлупит.

— Конечно, тётя Маруся, он же отлупит, вы этого Славку не знаете.

— Зачем же я буду при нём говорить? Я подожду, когда он уйдёт, тогда и скажу. — Любка смотрела на маму удивлённо.

Мама махнула рукой:

— Глупые вы ещё.

Белка с Любой не обиделись.

Потом они сидели за столом и все вместе ели картошку; ломтики были твёрденькие, поджаристые и хрустели.

— Тётя Маруся, — сказала Белка, — можно, вы скажете моей маме, что я у вас ужинала? А то она будет меня дома опять кормить.

— Скажу, скажу, — успокоила мама. — Ешь побольше, ты вон бледненькая. На воздухе мало бываешь. Смотри, Люба какая румяная!

Любке стало неловко за маму и за себя. Ну что щеками красными хвалиться — разве это тактично? Но Люба ничего не сказала, только придвинула сковородку поближе к Белке. В тёмном окне мелькнуло что-то, как будто лицо.

— Ой, кто это? — вздрогнула Белка.

Мама встала и подошла к окну. Но там уже никого не было.

Люба догадалась: Юйта. Но вслух сказала удивлённо, как Белка:

— Ой, кто это?

Олово лежало в коридоре за сундуком Устиньи Ивановны.