Казаки-разбойники

Чтобы это было в последний раз

Люба вышла во двор, и толстая клеёнчатая дверь захлопнулась за ней с матрасным звуком: пу-х-х-х. За ночь выпал новый снег и лежал несмятый, каждая снежинка отдельно, а сквозь снежинки просвечивал серый асфальт. Люба дошла до ворот и остановилась. В школу было две дороги: одна — переулками, другая — по улице Плющихе. По Плющихе идти было дальше, зато веселее. Что интересного в переулках? Снег да заборы. И Люба пошла по улице.

Она шагала, размахивая портфелем, при каждом взмахе холод забирался под шубу, и становилось смешно. А по улице спешили люди, вся Плющиха скрипела от шагов.

Люба постояла, прислушалась: хрусь-хрусь, хрусь-хрусь. Как будто великан грызёт яблоко, твёрдое и огромное.

Летит-гремит под гору трамвай. На подножках висят люди и держатся друг за дружку, держатся крепко, и от этого лица у них окаменелые. Хорошо бы ездить в школу на трамвае, как на работу. Динь-динь-динь — и пожалуйста, здрасте, вот и мы, без опозданий! Все пешком к школе подходят, а Люба спрыгивает с трамвая как ни в чём не бывало. Анька Панова сразу тогда от зависти сморщится: она-то пешком, а Люба на трамвае. Но это только мечта. Трамвай в школу не ходит, да и мама не разрешила бы ездить: все ходят и ты ходи. И Любка идёт не спеша, чтобы не пропустить ничего интересного. А интересного на улице полно.

Вот продуктовый магазин. Витрина замёрзла, но в магазине горит свет и через морозные ветки, затянувшие стекло, видно, как стоят за прилавками продавцы, а в стеклянной будке сидит на высоком стуле костлявая кассирша. Старуха в чёрной плюшевой шубе покупает колбасу. Взяла маленький свёрток, повертела в руках, для чего-то понюхала и только после этого опустила в чёрную сумку, похожую на клеёнчатую наволочку. И пошла по длинному магазину не спеша. Видно, шуба у старухи тяжёлая.

«В школу-то опоздаю», — с тревогой думает Любка, но от магазина отойти не может: стоит и смотрит на низенькую продавщицу в синем берете. Продавщице скучно. Она глядит на окно, и Любке видно, что глаза у продавщицы светло-голубые, и что сейчас они ничего не видят, и нет и них ни смеха, ни печали, ни злости — ничего.

Мама часто посылает Любу в магазин за маслом или за колбасой. А в булочную не посылает: булочная на другой стороне улицы, мама не велит ходить через трамвайную линию.

— Будешь в третьем классе, тогда можно, — говорит мама, — а в девять лет бегают через дорогу только уличные дети.

С мамой нельзя спорить, она всегда всё знает и умеет по глазам узнавать, если врёшь. Вот и сегодня мама спросила:

— Уши вымыла?

— Вымыла, — быстро ответила Люба и поскорее села за стол, сделала озабоченное лицо, чтобы мама вспомнила, что надо спешить в школу.

— Иди и вымой, — сказала мама. — С мылом. Как не стыдно врать!

Любка пошла и вымыла. С мылом.

Любка поёжилась, вспоминая, как холодно и неприятно мыть уши водой из-под крана. И тут же вспомнила, как, провожая её, мама сказала:

— Иди скорее, смотри не опоздай, опять замечание получишь.

Люба отрывается от витрины и быстро идёт вперёд. Почему-то всегда надо делать не то, что хочется. Она бы с удовольствием сейчас вошла в магазин, а надо идти мимо.

Люба любит ходить в магазин. Она любит подходить к кассе, платить деньги и как только получает чек, начинает чувствовать себя уверенно: у неё в руке серенький чек, как у всех, значит, она такой же покупатель. Люба приподнимается на цыпочки, протягивает чек толстой продавщице и, стараясь не стесняться, говорит раздельно:

— Двести граммов любительской, пожалуйста.

Продавщица не глядит на Любку, берёт длинный нож и режет влажными ломтиками розовую колбасу. Кружочки ложатся ровно, один до половины прикрывает другой.

— Смотри, чтобы тебя не обвесили, — предупреждала мама.

Люба старается не смотреть на весы, хотя посмотреть хочется: весы новые, раньше были с гирями, а теперь со стрелкой под стеклом. Но Люба не смотрит, как качается стрелка, не хочет, чтобы продавщица подумала, что Люба её подозревает.

Мама говорит:

— На каждом покупателе граммов пять она не довесит, а в день это сколько? Ну-ка посчитай.

Люба не хочет считать, она и так знает, что много. Но ведь не обязательно продавщице обманывать и её, Любу.

Других, может, и да, а её, может, и нет. Продавщица же видит, какая хорошая девочка пришла. И вежливая, не позабыла сказать «пожалуйста». И бант от шапки аккуратно торчит у щеки. Зачем такую девочку обвешивать? У продавщицы же и так этой колбасы сколько хочешь. Наверное, дома все подоконники завалены прохладными сочными довесками. Ей, может быть, даже надоела эта колбаса.

Хотя нет, колбаса надоесть не может.

Люба идёт, стараясь не заглядываться ни на что. У трамвайной остановки жёлтым светом светятся часы. Они высоко на столбе, три больших круглых циферблата смотрят в разные стороны. «Половина девятого, — думает Люба, — а звонок без пятнадцати девять. Надо спешить». Она перебирается на тротуар и некоторое время идёт быстро-быстро, прямо смотрит перед собой. Так должны ходить ученицы, которые никогда не опаздывают в школу. Брови у неё сдвинуты, спину она держит прямо.

Но у парикмахерской Люба остановилась, она не могла не постоять и не понюхать, как прекрасно пахнет одеколон «Сирень». Пахло очень сильно, хотя дверь парикмахерской была плотно закрыта. Люба постаралась вдохнуть побольше этого душистого воздуха — даже в груди закололо. А потом она не выдержала и прижалась носом к стеклу: хоть на секунду захотелось заглянуть. С утра в парикмахерской полумрак. Старый швейцар дядя Миша в синей куртке с тусклой золотой каёмкой на вороте сидит у открытой печки и читает газету, приделанную к палке. Этот газетный флаг дядя Миша держит далеко от глаз, по газете скользят оранжевые зигзаги.

Когда Люба была маленькой, мама привела её в эту парикмахерскую, хотя там было написано: «Мужской зал». Мама сказала:

— Ничего. Пусть подстригут под мальчика, это будет гигиенично, а то вон какие лохмы. — И мама приподняла тёплой ладонью волосы на Любкином затылке.

В этом мужском зале работал всего один парикмахер, хотя было два больших овальных зеркала и два кожаных кресла с деревянными ручками.

— Мастер занят, — сказал швейцар и подал маме газету-флаг.

Мама из вежливости стала читать газету, а Любка всунула голову в зал. В кресле у окна сидел дяденька, он смотрел в потолок, как будто мечтал. А затылок положил на маленькую кожаную подушечку, похожую на те, которые подкладывают под пятки, когда туфли жмут. Парикмахер, тощий, с длинными ямами на щеках, водил длинной, сломанной пополам бритвой по тонкой дядькиной шее, ловко обходя острый бугор посредине. На бритве оставалась мыльная пена и короткие тёмные волоски. Парикмахер часто вытирал бритву жёлтым вафельным полотенцем, перекинутым через дядькино плечо, а дядька этого даже не видел. Смотрел себе в потолок, и всё.

— Височки подправим? — спросил мастер каким-то притворным голосом.

— Подправь, Павлик, — проурчал дядька.

«Павлик, — подумала Любка. — Смех. Разве Павлики такие бывают? Павлики — это дети, они ходят в сандалиях, и штаны у них на лямках крест-накрест». Она посмотрела на длинного, согнутого кочергой парикмахера, представила себе, как он ходит по залу в круглых сандалиях с дырочками и в коротких штанишках и громко засмеялась. Павлик поглядел на неё добрыми вытаращенными глазами и подмигнул. Подмигивал он не глазом, а всем лицом — щекой, бровью, даже подбородком. Люба никогда не видела, чтобы так мигали, и раскрыла рот от неожиданности. Парикмахер передразнил её и тоже открыл рот буквой «О». Но заметил, что толстяк удивлённо смотрит на него в зеркало, и принял серьёзный вид, закашлялся и поскорее притворился, что кривлялся не от весёлого нрава, а просто кашлял. Любка сразу полюбила этого Павлика. Он отряхнул краем жёсткого полотенца дяденькин затылок, проводил дядьку до двери и крикнул неправдашним голосом:

— Слеущ-щ-щ!

Любка не сразу поняла, что это значит — «следующий», то есть она. Мама положила на столик с бордовой скатертью газету, взяла Любу за руку и повела в зал. Павлик провёл узкой рукой от Любкиного затылка к макушке, положил доску на подлокотники кресла, подхватил Любку под мышки и посадил на доску.

— Как на троне, — сказал Павлик и опять смешно подмигнул всем лицом.

Любка его ни капли не боялась, она хотела ему тоже подмигнуть, но не умела, просто сильно заморгала двумя глазами сразу. А потом стала смотреть в зеркало. В зеркале было светло и просторно, от этого Люба показалась себе красивой. Дома она никогда не видела себя такой. Волосы нависали над лбом прямой линией и прикрывали брови. Глаза смотрели из-под волос, серые, круглые и блестящие. Углы рта загибались кверху. Вид получался весёлый и бесстрашный. С новым для себя интересом и удовольствием Люба рассматривала себя и не обращала внимания на острое щёлканье и взвизгивание ножниц вокруг головы. Только когда Павлик стал водить ледяной машинкой по затылку, она съёжилась, втянула голову в плечи:

— Щекотно.

— Боишься щекотки? Ревнивая, значит, — непонятно сказал Павлик. Он сдёрнул с Любы простыню: — Всё готово, стрижка-люкс.

Шея у Любки стала тонкая, ушам было холодно и сиротливо. Не хотелось больше смотреть в зеркало, и она отвернулась.

— Хорошо, — сказала мама, — аккуратная голова.

Потом Люба не ходила больше в эту парикмахерскую: мама решила, что пора отращивать косы.

— У меня были лучшие косы во всей школе, — говорила мама и завязывала по бокам Любкиной головы две коротких взъерошенных метёлочки…

От парикмахерской совсем близко до угла. Любка вмиг пробежала за угол, не остановилась даже у керосинной лавки, хотя это было самое симпатичное место на всей Плющихе, и называлось оно странно — лавка, как будто скамейка, а не магазин. А на самом деле это магазинчик, обитый буроватым железом. В глубоком квадратном котле плещется керосин — тяжёлый, тёмный. А на полках лежат связки толстых жёлтых свечей и стоят ящики с гвоздями. Но сегодня нельзя войти в прекрасную тесноватую керосинную, потому что и так уже неизвестно, что теперь в школе будет. Люба представила себе пустой широкий школьный коридор с коричневым блестящим полом. Коридор не такой уж длинный, но если опоздать, он становится гораздо длиннее — идёшь по нему, идёшь, а конца нет. Стараешься шагать бесшумно, а всё равно каждый шаг раздаётся громко. Но самое трудное — открыть дверь класса, когда там идёт урок. Все сидят за партами, и Вера Ивановна на своём месте, им там хорошо. А ты топчешься в дверях и получаешься отдельно от всех, самая виноватая и у всех на виду. И берёт тебя тоска, и кажется, самое большое счастье на свете сидеть на своём месте, и парта, наверное, тёплая. Только бы разрешила Вера Ивановна сесть. Если разрешит, ты уже никогда в жизни не опоздаешь. Будешь вставать даже до того, как зазвенит будильник. И пусть на Плющихе будет хоть сто керосинных лавок или парикмахерских. Никогда больше Люба не будет ни на что заглядываться, а будет собранная и внимательная, как хочет мама. И вообще будет ходить переулком. Что там особенного на этой Плющихе? Только бы Вера Ивановна перестала на неё смотреть и сказала бы: