Казаки-разбойники

Длинный Никифоров

Впереди Любки сидит за партой Андрей Никифоров. Андрей длинный — длинная спина, длинная шея. А голова совсем круглая, и два розовых уха просвечивают перед Любкиными глазами.

— Никифоров, а Никифоров, — шепчет Любка, — дай промокашку… Кляксу посадила.

Розовые уши пришли в движение, Никифоров повернул голову, положил перед Любой розовую промокашку с фиолетовыми крапинками чернил.

— Бери насовсем, у меня ещё есть. — И снова отвернулся.

Митя старательно выводит буквы в тетради, так старательно, что Любка не стала его отвлекать, просить промокашку. Она розовым уголком пытается втянуть кляксу, старается не размазать, но рука вздрагивает, и у круглой чернильной капли вырастают паучьи ноги. И вдруг Любе до тошноты надоедает нянчиться с этой проклятой кляксой. Становится совершенно наплевать на всё. Чтобы не видеть, что будет дальше, она кидает розовый листок промокашки сверху и со всего размаха придавливает его ладонью. Теперь будь что будет.

Вера Ивановна диктует дальше. Во время диктанта она ходит по классу, голос у неё ровный, громкий, и каждое слово она произносит отчётливо.

— «Старуха прядёт свою пряжу. Старуха… прядёт… свою… пряжу».

Сейчас Вера Ивановна начнёт диктовать следующее предложение, а Люба всё не может управиться с проклятой кляксой. Уродливое влажное тёмно-фиолетовое пятно расплылось чуть не на пол страницы, даже насквозь промок листок. Как писать дальше?

— Никифоров, а Никифоров, дай ластик, — просит Люба.

Никифоров шарит в портфеле. Митя поднимает голову:

— Что ты всё «Никифоров» да «Никифоров». Разве у тебя соседей ближе нет?

Любка растерянно молчит. Никифоров поворачивается и кладёт красноватый чернильный ластик. Люба протягивает руку, чтобы взять его, но Митя вдруг щелчком стряхивает резинку на пол. Ластик подпрыгивает и летит к ногам Веры Ивановны.

Учительница перестаёт диктовать, удивлённо поднимает брови и обводит глазами класс. Люба боится смотреть на неё и всё равно смотрит. Смотрит не отрываясь, как будто между глазами Любы и лицом Веры Ивановны натянулись тугие нитки. Взгляд Веры Ивановны проходит мимо Пановой, мимо Денисова, мимо Сони и Лиды Алексеевой. И останавливается на Любе. Только тогда Люба опускает голову и начинает смотреть на расплывшуюся огромную кляксу, выступившую сквозь промокашку. Ей кажется, что она так сидит долго. В классе тихо, никто ничего не говорит, а Вера Ивановна — Люба чувствует это — всё ещё смотрит на Любу.

— Это всё Митя, — гудит Никифоров. — Свой бы ластик кидал, а чего он мой кидает?

— Ябеда! — почти неожиданно для самой себя кричит Люба. — Длинный!

Она так разозлилась на Никифорова, что в тот же миг перестала бояться Веру Ивановну.

— Значит, так, — сказала учительница спокойным и чётким голосом, будто диктовала диктант. — Митя, Люба и ты, Андрей Никифоров, выйдите из класса… Идите, идите.

Поднялся Митя. Люба тоже поднялась. Все смотрели на них, а они шли к двери. Никифоров прогудел:

— Я больше не буду…

Но Вера Ивановна даже не ответила ему. И он, стараясь догнать Митю и Любу, чтобы не идти до двери одному, тоже вышел в коридор.

Когда дверь класса закрылась, Люба подумала испуганно и немного восторженно: «Ой, что сейчас будет, что сейчас будет! Мальчишки станут драться».

Они и правда отошли от двери и встали друг против друга, сжав кулаки.

— Сейчас как тресну, — сказал Митя напористо, — отлетишь!

— Только попробуй, сам отлетишь, — сказал Никифоров неуверенно, — ещё как отлетишь. — Он хотя и держал кулаки перед собой, был испуган. Он повторил упавшим голосом: — Только попробуй…

Любе стало жалко нелепого длинного Никифорова. Он гнулся от собственной длины, и шея у него росла не вверх, а вперёд. И сразу было видно, что Митя, невысокий и несильный, побьёт этого дурака Никифорова. Любка и раньше жалела Никифорова. Больше всего его было жалко потому, что после школы его встречала бабушка. Бабушка была в чёрной бархатной шляпке с вуалеткой, в высоких узконосых ботинках почти до колен. Она терпеливо сидела в темноватом вестибюле спиной к зеркалу и ждала, когда длинный Никифоров спустится с лестницы. Увидев его издали, бабушка начинала улыбаться и кивать, а Никифоров не смотрел на неё: ему было стыдно, что его, такого большого, встречает бабушка. Привстав на цыпочки, бабушка укутывала длинную шею Никифорова серым пушистым шарфом, завязывала уши шапки и ещё сверху приглаживала уши ладонями, чтобы плотнее прилегали. А Никифоров стоял смирно и безнадёжно глядел исподлобья. Мальчишки в развязанных шапках, в кое-как накинутых пальто проносились мимо, строили Никифорову из-за бабушкиной спины рожи, показывали фиги. Любка жалела Никифорова. А сейчас он бестолково размахивал кулаками, боясь задеть Митю. Наверное, знал, что бесполезно драться с Митей.

— Знаете что, — сказала Люба, — вы не деритесь. Нас же всех выгнали, правда?

И мальчишки вдруг послушались. Они перестали гневно сопеть, опустили кулаки и сказали друг другу напоследок:

— Всё равно получишь.

— Сам получишь.

Потом мальчишки мирно пошли по лестнице, ведущей на чердак. Чердак был единственным местом, куда не заглядывал директор Дмитрий Петрович, если ему приходило в голову обойти школу и посмотреть, всё ли в порядке, не выгнали ли, случаем, кого-нибудь из класса.

— Айда с нами, — будем играть.

— Айда! — отчаянно откликнулась Люба.

Ей было весело оттого, что раз выгнали, то уже ничего не страшно. Её никогда раньше не выгоняли из класса. А теперь терять было нечего. И от этого было легко. Всегда она слушалась Веру Ивановну и старалась не сердить её. Она старалась, а стараться трудно. Теперь было легко оттого, что стараться было не надо. Оказывается, быть плохой приятно. И не имела значения клякса, жирная, как паук. Вот она идёт с мальчишками на чердак и старается делать большие шаги, чтобы не отстать.

На чердаке полутемно. Маленькое окно запылилось, низко нависли балки. Люба посмотрела в окошко; ей показалось, что на улице пасмурно, хотя она знала, что день сегодня солнечный.

— Давай свои фантики, — сказал Митя.

Никифоров вытряхнул на узкий подоконник несколько разноцветных квадратиков. Митя тоже сунул руку в карман, достал горсть мятых, потёртых фантиков, отобрал штук десять, а остальные спрятал опять в карман поглубже.

— А ты? — повернулся он к Любке.

— У меня фантиков нет, — сказала она, тут же испугалась, что её не примут играть, и добавила: — Они у меня дома. Даже от «Мишки» есть.

— Подумаешь, от «Мишки», — сказал Никифоров. — У нас у одного мальчика с нашего двора «Трюфель» есть, ты таких конфет и не видела. А «Мишку» каждый дурак видел.

«Не примут», — подумала Любка. В другой раз ей было бы всё равно — не примут, и не надо. Пойдёт ещё с кем-нибудь играть. Но сейчас, когда все они были объединены тем, что Вера Ивановна всех их вместе выставила из класса, отрываться от мальчишек очень не хотелось.

— А у меня зато латвийские есть. Таких ни у тебя, ни у тебя сроду не было. Знаешь, какие красивые! «Лайма» называются.

Мальчишки оживились:

— Как-как? — спросил Митя, делая вид, что не верит.

— А вкусные? — Глаза Никифорова загорелись.

— Вкусные, — соврала Люба. На самом деле она этих конфет ещё не пробовала. Мама принесла их вчера вечером из магазина, высыпала в прозрачную вазочку и поставила на верхнюю полку буфета.

«Это латвийские конфеты, — сказала мама строго, — для гостей. И тебе достанется, не смотри так жалобно. Только завтра. И не вздумай таскать».

«Я и не думаю. Так просто посмотрела», — обиделась Люба.

Теперь она вспомнила эти прекрасные неизвестные конфеты, завёрнутые в яркие глянцевитые бумажки — синие, и жёлтые, и красные. И ещё там было цветное золото. Золото от конфет бывает серебряное, это все знают. А эти конфеты были завёрнуты в синее золото, и в жёлтое, и в зелёное золото. А некоторые даже в золото с цветочками и крапинками.

— Очень даже вкусные, — повторила Люба и для убедительности причмокнула и закрыла глаза, будто вспомнила, какое великое наслаждение доставили ей конфеты.

— Ладно, на́, держи мои фантики, — сказал Митя, — завтра принесёшь свои «Лаймы». — И отсыпал ей целую горсть.

— И мои на́, — сказал Никифоров. — И мне тоже завтра принесёшь.

Они начали играть. Игра была простая, но требовала сноровки. Кладёшь на ладонь цветной квадратик и бьёшь ладонью о край подоконника так, чтобы фантик слетел и прикрыл другой, который лежит на подоконнике. Кажется, просто. Но лёгкий бумажный квадратик не слушается, летит не туда, куда хочешь. Раз! — и в сторону. Люба с досадой смотрит на Митю. Но Митя безжалостен в игре.

— Проиграла! — говорит он радостно. — Теперь смотри, как надо. Раз! — выиграл!.. Ещё — выиграл… И это мой!..

Митя то и дело опускает фантики в карман. А у Любки осталось от толстой пачки всего два грязных серых фантика, уже нельзя разобрать, от каких они конфет, — так, замурзанные бумажки. Но сейчас это не бумажки, а ценность. Их можно проиграть. На них можно выиграть. Никифоров весь подался вперёд.

— Бей, длинный, — говорит Митя.

Никифоров кидает. Раз! — мимо. Второй! — попал. И забрал Любин фантик.

— Ставь ещё!

Люба положила последний. У Никифорова даже щёки горят. Он знает, что выиграет. Наконец-то и Никифоров оказался ловким и не хочет упускать своего случая.

— Раз! — Ладонь у Никифорова большая, он стукает мягко, будто даже вяло. Но фантик ложится точно.

Всё. Больше Люба не может играть. Да ей и не хочется: вдруг стало неинтересно, как всегда, когда она проигрывала.

— Я больше не играю, — сказала Люба.

— Как хочешь, — ответил Митя, — только завтра не забудь, принеси свои латвийские.

— И мне, — напомнил Никифоров, — десять штук.

В это время где-то далеко внизу зазвенел звонок, тихий и непрерывный. Кончился урок, кончился диктант. Надо было спускаться с чердака. И они пошли. Впереди Митя, за ним Никифоров, а сзади, стараясь не отставать от мальчишек, Любка.