Я и мои друзья

Воздухоплаватели

Едва начались летние каникулы, отец меня запряг в дело. Хоть бы денек позволил поболтаться, нет — и рта раскрыть не дал:

— Пойдешь корову пасти! — сказал он строго.— Гулянкой сыт не будешь.

«А Керкусь на что! Он уже не маленький. Это дело в самый раз по нему!» — подумал я, но сказать вслух не решился. А отец словно бы прочитал мои мысли и так глянул, что отшил у меня всякую охоту разговаривать. Папаня у нас крут. Терпеть не может бездельников. Во всяком случае, на эту тему лучше с ним не спорить. «Я тебе задание дал! — скажет.— Выполняй. Точка». Я его знаю!

Всякий, кто хоть как-то отлынивает от работы, для отца — личный враг. Сам он от зари до темна — на работе и к другим относится с той же меркой. Если говорить начистоту, мне даже нравится в нем это. Я втайне горжусь отцом. В колхозе о нем добрая слава идет. Даже районная газета о нем писала. А отец, бывало, улыбнется и скажет: «Это хорошо, когда за работу хвалят. Плохо, когда ругают». Поэтому отлынивать от дела не гоже.

…Мать подняла меня чуть свет.

— Михась, а Михась! Пора. Милуша давно ждет у крыльца. Ну же, вставай!

Я пробормотал спросонья:

— Ладно, мам. Окажи, пусть идет. Я догоню! — И перевернулся на другой бок.

Мама засмеялась:

— Кому сказать? Корове?

Тут я проснулся окончательно и сел на кровати. В доме было тихо. Керкусь сладко посапывал на своей койке. Я вспомнил о том, что мы с Симушом договорились пойти на рыбалку, и приуныл.

— Торопись, сынок. Торопись! — сказала мама.— Отец уже ушел. А одну Милушу я выпускать не могу. Забредет чего доброго в чужой огород или на колхозное поле! Достанется нам тогда с тобой от отца!

Я тут же вскочил на ноги, словно во мне пружина сработала. Выглянул в окно. Светало. Туман полз от реки. Где-то блеяли овцы, мычали буренки. Звенело ведро у колодца. Солнце даже не взошло! Бр-р,— передернул я плечами. Чего хорошего бродить по холодной росе! И куда это меня гонят из дому так рано. Свет не померкнет, если я выйду попозже. Или боятся — травы не останется? Да куда она денется. Сегодня кончится, так завтра взойдет. Эх, беспокойный народ родители!

Я вышел на крыльцо. Милуша, увидев меня повернула морду и коротко промычала, и принюхалась ко мне, раздувая ноздри. А глаза ее, как мне показалось, смотрели с укором: и чего, мол, возишься?

— Ладно. Подождешь,— сказал я корове.— Впереди целый день. Что тебе, мало?

В сарайчике беспокойно повизгивали поросята. Закричал петух, и было слышно, как куры с шумом слетели с насеста. Все просят есть, всем кормиться надо.

Я опять поежился. Зябко! Ступеньки крыльца были влажными от росы, будто ночью их окропил дождь. От ведра, висящего на шесте, пахнет парным молоком. Из летней кухни валит дымок, там мама, должно быть, готовит завтрак. Сама она у колодца звякает ведрами.

Я сделал физзарядку, тщательно умылся и почувствовал себя бодрей. Мама позвала меня завтракать. На столе в алюминиевой миске дымила парком яшка[6]. На лавке лежала кожаная сумка, в которую мама уложила яички, бутылку с молоком, хлеб. Для меня. На весь день.

Когда я вывел Милушу со двора, над лесом высунулся багровый ободок солнца. Деревья будто сразу повеселели. Дальние вершины гор одели желтые шляпы. Дома стояли облитые розовым светом, красивые и нарядные. Сверкали росинки на траве, нежно белели березы. Через дорогу легли длинные тени. В тяжелой влажной пыли купались воробьи, беспрестанно чирикая. На верхушках ветел важно расселись грачи и галки. Иногда срываясь оттуда, поднимая крик, они тучей носились над полем, огородами, потом снова облепляли ветки. Из леса слышался голос кукушки. Незаметно для себя я залюбовался летним прекрасным утром, жадно вздыхая свежий пахучий воздух.

Накинув на рога веревку, я повел Милушку мимо деревенского луга, тянувшегося до самого леса. Луг раскинулся на версты три, весь в полевых цветах, словно огромный пестрый ковер, он под утренними лучами так и переливается красками.

Мягкими толстыми губами Милуша тянется к пахучей траве. Уж так ей не терпится! Но я не пускаю. Пасти скотину на лугу запрещено. Если заметят, сразу оштрафуют!

Милуша обычно пасется на склоне Красного Яра. Его надвое разрезает глубокая расщелина. По весне на дне оврага бурлят вешние воды, летом ручей пересыхает. Трава на склонах растет не очень густая, но других пастбищ возле деревни нет.

Вот здесь пасут скотину те, кто не пускает в общественное стадо. Некоторые привязывают коров к кольям и деревьям и уходят, оставив животных на целый день. Но сейчас никого еще не видно. Лишь одна чья-то пеструшка уминает влажную от росы траву.

Милуша жадно набрасывается на траву, а сам я ложусь на спину и смотрю в небо. «Неужели весь день придется таскаться по оврагу? — с тоской думаю я.— Вот скука! Корове-то все равно: одинока она или нет? Она все лето готова здесь пастись, лишь бы трава была. Другое дело — человек… Ходи по пятам коровы — вот и вся работа! Симуш, наверное, уже рыбачит. Таскает карасей из пруда. До чего интересно ловить на удочку! А ты тут — сиди!.. Разве это жизнь? Судьба — индейка, а жизнь — копейка. Кто это сказал?» — начинаю я вспоминать.

Милуша звонко хрумкает над ухом и мешает думать.

— А ну, пошла! — кидаю я в нее сухим прошлогодним кизяком.

Корова сердито отмахивается хвостом и не обращает на меня внимания. Челюсти ее работают ровно, однообразно.

Я опять поднимаю глаза к небу. И вдруг краем глаза улавливаю в нем черную точку. Это — коршун. Он — высоко, высоко и порой, кажется, будто висит на одном месте. Потом сваливается на крыло, стремительно скользит и вновь замирает. Хорошо коршуну! Хочет — в одну сторону летит, хочет — в другую. Свобода! И впрямь говорится: вольному — воля… Я грустно вздыхаю. И, наверное, как у многих людей, появляется и у меня завистливая мысль: эх, мне бы крылья! Полетел бы сейчас, куда глаза глядят! Посмотрел бы, как земля сверху выглядит, как другие города стоят, деревни, где какие реки текут, озера. Здорово!

— Эй, Михась! — кричит кто-то.— Корова-то твоя где? Не видишь, на луг пошла!

Я вскакиваю на ноги. Вглядываюсь: ба! Симуш! Ведет за собой свою комолую буренку. И его, стало быть, «запрягли»! Значит, не одному в овраге день коротать! А с Симушом. Бывает же такое!

Скрывая радость, я поспешно загоняю Милушу обратно в овраг.

— А я думал, ты на рыбалке! — говорю ему.

— Не вышло,— сокрушенно вздыхает Симуш.— Погнали вслед за тобой.

— Не горюй,— утешаю я его.— Знаешь, я что придумал? Завтра погоним коров на пруд и удочки прихватим.

— Это ты здорово придумал! — оживляется Симуш.— Как это я сразу не подумал?!

Мы устраиваемся на траве и принимаемся за неторопливый разговор. Коровенки наши ходят рядом. Солнце уже высоко и вовсю пригревает. Нет, жить можно, уверяемся мы.

Не помню, сколько прошло времени, Симуш и я успели вздремнуть, как нас разбудил какой-то звук. Мы вскочили на ноги. Почти касаясь верхушек деревьев, из-за леса вынырнул маленький самолет, тарахтя, как швейная машинка, и вдруг, опустившись на луг, побежал подскакивая на выбоинах, словно пигалица.

Мы бросились со всех ног и вмиг очутились у самолета, похожего на «этажерку»! Крылья соединялись многочисленными подпорками. Ну, просто какой-то музейный экспонат! А все-таки — самолет! На наших глазах ведь летел!

Летчик с озабоченным видом возился у пропеллера.

— А-а, молодая гвардия!..— увидев нас, добродушно улыбнулся он.— Куда это вы собрались так рано? Уж не меня ли здесь поджидали?

— Не, дяденька. Мы коров пасем,— пояснил Симуш, показав рукой в сторону оврага.

— Вот что! — весело сказал летчик.— Выходит, рабочий класс? Похвально, похвально.

— Дяденька… а вам не страшно летать? — спросил я.

— Садись, узнаешь,— весело сощурился летчик.

— Я один не могу… Я тут… с другом,— покосился я на Симуша. Тот от неожиданности побелел и отступил шага на два…

— Ну его, этого самолета,— заикаясь сказал он.— У него своих дел, у самолета, хватит без нас. Говорят, он лес опыляет против комаров…

— Трусишка ты, Симуш,— съязвил я.— Люди приглашают, а ты стоишь как столб. Дают — бери, бьют — беги.

— Ты погляди лучше. Самолет вон какой древний. Того и гляди — развалится. Не пойду.

— С чего ты взял, что он древний? — возмутился летчик.— На нем можно хоть куда улететь! Малость забарахлил, сердешный. Так я уже поправил его. Теперь на нем запросто можно добраться хоть до Парагвая, хоть до Уругвая.

Летчик закрыл какую-то крышку, вытер руки ветошью и усмехнулся:

— Ну как? Полетим?

Я оглянулся на Симуша. Он стоял словно столб. Губами шевелит, силится что-то сказать и — не может.

— Ладно,— поглядев на нас, сказал летчик.— Желание есть — садись! Я ждать не могу. Мне, друзья, лететь нужно. Мы здесь не на прогулке. Поля подкармливаем удобрениями…

Он отвернул рукав, глянул на часы и полез в кабину.

— Дядя, а дядя! И вправду можно? — опомнился я.

— Раз сказал — значит, все! — ответил летчик.

Я не заставил себя упрашивать. В два счета вскарабкался на крыло, и вслед за летчиком взобрался в кабину. Симуш не трогался с места. Летчик поглядел на него, засмеялся и начал что-то делать на приборной доске.

Мне никак не верилось, что я сижу в кабине самолета. Вдруг у меня мелькнула тревожная мысль: «Может, не надо? А вдруг упадем? Что тогда будет с мамой? Она не переживет!» На душе у меня заскребли кошки. «Что делать? — заволновался я.— Может, обратно слезть?»

В этот момент мотор зачихал, зафыркал, затарахтел. Пропеллер крутанулся — раз, другой, затем быстрее, стремительнее и превратился в блистающий яркий круг. Трава под упругим ветерком волнами побежала от самолета.

Веселый летчик обернулся ко мне и подмигнул:

— Порядок!

Я испугался, что мы сейчас взлетим и закричал Симушу:

— Ну, что же ты? Садись! Потом пожалеешь!

Мой крик словно подстегнул его. Заслоняясь от ветра, он кинулся к самолету. Летчик свесился, подхватил его за руки, и не успел я глазом моргнуть, как Симуш оказался рядом. Летчик велел нам пристегнуться к сидению. Повернулся назад, оглядел нас, опустил на глаза черные очки и спросил:

— Готовы?

— Готовы,— ответили мы сипшими от волнения голосами.

Засмеявшись, летчик задвинул над нами стеклянный колпак и уселся на место. Мотор заревел еще сильнее. Самолет начал трястись, как в лихорадке. Мы сидели ни живы ни мертвы. В груди так все и захолонуло. Симуш с такой силой вцепился в мою руку, что я сморщился. Но руки не отнял. Вдвоем, даже в случае беды, было бы веселее, легче.

Вскоре рев пропеллера изменился: от него доносился такой свистящий звук, что у меня тут же заложило уши. Я закрыл их ладонями. Не помогало! Оглянулся на Симуша. А он сидел, разинув рот, словно ему не хватало воздуха. И, не мигая, смотрел вперед. Лицо у него было бледное, испуганные глаза лихорадочно блестели.

— Ты что? Как граченок рот раскрыл? — крикнул я ему.— Страшно?

Но Симуш меня не расслышал. Только посмотрел на мой рот и зачем-то кивнул головой. Тогда я ему показал жестами. Симуш догадался. Он крикнул мне в самое ухо:

— Так надо! — и еще шире раскрыл рот.

Я удивился: «Что, значит, надо? Свихнулся он что ли?» Симуш, наверное, по моему лицу сообразил, что я ничего не понял и опять стал кричать в ухо: