Казаки-разбойники

«Быстренько» — любимое мамино слово. Она его очень часто говорит: «Одевайся быстренько», «Иди на свежий воздух быстренько», «Учи уроки быстренько». И сама мама всё делает быстро, вещи маму всегда слушаются. Одним движением руки мама расстилает на полу дорожку. А Любка тянет дорожку за каждый угол отдельно, а дорожка всё равно сбивается в сторону и стелется криво. Чашки не вырываются у мамы из рук, когда мама быстро-быстро одну за другой протирает их длинным белым полотенцем с жёлтой каймой. Чашка даже подпрыгивает у мамы в руках, блестит всё ярче и не падает никогда. Сейчас мама проворно сняла серое пальто. Пальто бобриковое, и на каждом волоске блестит капелька от растаявшего снега. Это очень красиво. Хорошо бы мама оставила пальто в комнате, тогда Любка могла бы любоваться сияющими капельками. Но мама никогда не оставит пальто в комнате, это негигиенично. Мама вешает пальто в тёмный угол коридора.

— Пойду готовить ужин, — говорит мама и добавляет не то себе, не то Любке, — быстренько.

На кухне сначала раздаётся равномерное: тук-тук-тук… — мама накачивает примус. Потом загудело коротенькое злое пламя. Любка почувствовала, что проголодалась. Вспомнила, что не обедала — заспешила во двор и вылила суп в плошку Барсику. Барсик молодец, съел всё без остатка. Скоро ужин. Любка приклеила последнюю картинку: Гризодубова, Раскова, Осипенко стояли обнявшись и смеялись немного смущённо. Наверное, стеснялись фотографироваться. Интересно, а героям фотографы тоже говорят: «Смотри сюда, сейчас вылетит птичка»?

Вообще-то свинство так говорить — это враньё. Человек верит, ждёт, а никакая птичка не вылетает. Но это, наверное, только детям обещают. А взрослых боятся обманывать.

Зелёная лампа на столе нагрелась, от неё идёт тепло, как от печки. Любка заглянула под низ абажура, там стекло было не зелёное, а молочно-белое. Это папина лампа. Папа с тех пор больше не звонил и не приходил. Если на папины глаза посмотреть совсем близко, в каждом глазу колёсико со спицами, как у велосипедика. А если папа живёт не с ними, он всё равно Любкин папа. Мало ли где человек живёт! «Жил человек в лесу возле Синих гор», — вспомнилось в который раз начало любимой книжки. Он возле Синих гор, а сыновья здесь, прекрасные мальчишки — Чук и Гек. Всё равно они — семья. И Чкалов всё летает в небе, а всё равно же он своему Соколику отец. Любка разгладила портрет Чкалова и долго на него смотрит. То сощурит глаза, то раскроет широко, и тогда кажется, что Чкалов тоже щурится и улыбается. А за стеной ровно гудит примус. Когда Белку выпишут из больницы, Любка покажет ей альбом. Хороший получился альбом, ничего, что сладкий.

Хлопнула дверь, шаги, кто-то прошёл прямо в кухню. Голос Устиньи Ивановны что-то сказал маме. Из-за примуса не слышно, что она сказала, что ответила мама. Но отчего Любе стало так тоскливо, так тревожно и страшно? Она закрыла альбом и пошла в кухню. Мама стояла лицом к стене и не смотрела за примусом, из синей кастрюли бежала вода. И Устинья Ивановна не повернулась в Любину сторону. Никто ничего не сказал Любке, и друг другу они ничего не сказали больше. Отвернулись и молчат. Наконец мама произнесла, не глядя:

— Иди в комнату, здесь копоть.

Люба пошла, забыв умыться. И, не дойдя до комнаты, поняла, что с Белкой случилось страшное, самое страшное. Она почему-то знала, что Белка умерла. Про это сказала Устинья Ивановна, хотя Люба и не слыхала. Ни слова не слышала, а поняла всё равно. Что-то чёрное прошло по сердцу. Стало холодно в комнате. Люба села на прежнее место, она не могла ничего менять: откуда встала, туда и села. И открыла альбом. Страницы склеились, но она их оторвала друг от друга и уставилась на трёх лётчиц. Они стояли, улыбались. Теперь было видно, что улыбки у них искусственные. Лётчицы, наверное, устали, а фотограф велел улыбаться. Фотографы всегда любят, чтобы улыбались. Думая про лётчиц, про фотографа, про всё подряд, Любка всё равно думала про Белку. Она не понимала, какие мысли про Белку были у неё в голове. Просто про Белку. Что надо хотя бы про неё думать, если Белки нет. И как это может быть, что Белки, которая всегда была, играла, училась музыке, любила переводные картинки, — как это её нет? И каталась на Бережках, боялась самой большой горы, но со средней каталась, и подарила Любке на день рождения игру «Летающие колпачки». Коробка с колпачками и сейчас стоит на нижней полке этажерки. Если повернуть голову, её видно. Коробка есть, а Белки нет? Любка не в силах повернуть голову, она не может сейчас смотреть на эту коробку. Белки нет, а колпачки есть. И как же это — нет? Человека и вдруг нет? Как будто спит, только не проснётся. Любка вспомнила, как в домоуправлении они видели умершего старика, она и Белка ходили на него смотреть. И Белка боялась смотреть. Люба тоже боялась, но всё-таки смотрела. Старик был как ненастоящий, жёлтый. А кругом были цветы.

Любка сидела за столом и смотрела на трёх смеющихся лётчиц. Она уже давно не видела ничего, но всё равно смотрела. Она хотела думать о Белке, знала, что хочет о ней думать, но мысли уползали на что-то другое. И было так тоскливо, как никогда в жизни.

Вошла мама. Посмотрела на Любу, долго смотрела сбоку. Любка чувствовала щекой мамин взгляд, но не могла взглянуть. Наклонилась ниже над столом и водила ладонью по липкой картинке, размазывая клейкие полосы. Она вся сжалась и ждала. Она боялась, что мама догадается, что Люба знает.

Почему-то было нельзя, чтобы мама догадалась.