Фиаско «Победителя»

Разные в бригаде люди, лишь одежда одинаковая, да глаза чем-то схожи: запавшие, усталые.

Потеснились, дали Карасёву усесться.

— Ты, Витек, в общем-то, того, не отчаивайся, — ставит бригадир точку долгому и тягостному молчанию. — Я кое-кого из ребят еще порасспрашивал про начальника отряда и «кума», которым ты рассказал об этом, ну, о хате, что бомбанул. Так вот, я говорю, сто́ящие они мужики на самом деле. И слово свое всегда держат. Раз дали понять, что помогут, значит, так тому и быть. Видишь ли, какое тут дело получается? Ты ж явку сделал, и все, ничего не просил за это. Они сами сказались помочь, так?

— Так, — вяло согласился Карасёв.

— Ну, значит, и бояться нечего, — успокоил бригадир.

— Да не о том я сейчас думаю, Павел Иванович, — словно очнулся Карасёв. — Мне что непонятно, знаете? Беседовал со мной начальник отряда, так вроде, просто. А меня потянуло почему-то высказать все, что в душе и за душой имею. И про эту самую кражу тогда рассказал. Думал, удивится он или там обрадуется, что ли. Аж застыл я, смотрю на него. Тут он спокойно так встал из-за стола, подошел ко мне, руку на плечо положил и говорит: «Вот и молодец, что выговорился. Теперь и на душе легче, правда?» — «Да», — говорю ошарашенно. А он опять продолжает: «Я тоже ведь думал об этом и ждал, когда ты сам решишься рассказать. Если не возражаешь, давай мы твое признание оформим, как положено. Протоколом явки с повинной. Думаю, что на твоем сроке это не должно отразиться». Как думаешь, Павел Иванович, он уже знал обо мне про это?

Бригадир затянулся сигаретой, выпустил клуб дыма, оглядел сидящих и тогда только ответил:

— Знал, наверно. Он много кое-чего знает про нас, про каждого.

— Эх-эх-эх! — нарочно громко зевнул Шурыжкин, бывший вор, а нынче один на всю бригаду неряха и лодырь. — Мне бы сейчас твои заботы, Карась. Тебе теперь только песни петь.

И он, кривляясь и фальшивя, запел:

— Вся жизнь впереди,
Надейся и жди...

— Будут заботы, если все-таки срок добавят, — огрызнулся Карасёв. — Недавно, когда мы с промзоны шли, зачуханные все и в опилках, я что увидел, знаете? Кум наш, следователь милицейский и еще какие-то стоят в коробке, и все на нас смотрят. А среди них как раз и тот мужик, к которому я в хату залез. Чуть глазами меня не съел. Пальцем тычет в мою сторону и следователю на ухо шепчет-шепчет. Вот змей, он же меня мельком только и видел во дворе тогда. Неужто злой до сих пор? Я же и взял-то у него всего ничего.

— Ты из-за этого не расстраивайся, — успокоил Карасёва бригадир. — Это они так опознание проводили, наверное. А к тебе сейчас у него какое зло может быть, коль взял мало, да и о том сам рассказал от чистого сердца? Ты уж коли неправду или что плохое из души вытравил, держись прямо и не шатайся. Я знаю, что говорю.

— Ну, бугор, ты прямо как агитатор! — снова влез в разговор между ними Шурыжкин. — Вроде вы все ментов не знаете. Много взял, мало взял — какая для них сейчас разница? Ну, может, кто не согласен со мной, а? То-то же! У них же одно на уме — лишь бы раскрыть, да скорей посадить. Они, значит, и мужика этого сюда привезли, чтоб в нашем Карасике домушника опознать. План у них такой есть, чтобы все раскрыто было. Вот Карась и помог им в этом немного — повинился. Только ты запомни, Карась: одна рыбешка вроде тебя еще далеко не косяк. А большинство-то, как я, например, не очень и расстраивается, если какое дело сорвалось. Не прорезало — ну и не надо, в другом месте нырнем. А они за каждый наш визит по суткам без отдыха шныряют, все ищут.

— Опять ты свое запел, — досадливо поморщился Карасёв.

Но тот, пытаясь завладеть общим вниманием, продолжал с ехидцей: — ...Так что, очищайся, Карась. Всю чешуйку с себя сдери, чтобы сразу на сковородку можно было класть. А потом, если не повезет, жарься по новой на долгий срок. Так, что ли? Я же сам видел, как тебя «опер» охмурял: «Ваше будущее — в ваших руках!» Только мы все пока с нашим прошлым и настоящим в его волосатых рученьках. Уж так дружески обнял-прижал, что ни выпить-закусить, ни на сторону сходить...

— И с чего ты на опера взъелся? — прервал его кто-то из бригады.

— А с того, что он в кошки-мышки играет с нами. Вот это и хочу вбить в некоторые головы, чтоб потом не горевали. А как же?

— Ну, балаболка, — не выдержал Павел Иванович, поворачиваясь всем своим грузным телом в сторону Шурыжкина. — Закроешь ты свою хлеборезку хоть на время? Уже всем давно известно, что твоя голова пуста для таких размышлений, тут крепко подумать надо обо всем. «Кум» Карасю дельное посоветовал, и Паритов его правильно поддержал. Это факт! Какой им резон издеваться, обнадеживать зазря? Никакого! А я по себе знаю, что человеку помочь — это первое дело. Каким бы ты ни был и какую бы власть ни заимел.

— Слушай, бугор ты наш уважаемый! Чего же тогда ты сам сидишь? Ты-то ведь человеку ой как помог, за что и срок получил, — зло засмеялся Шурыжкин, оглядываясь на других в поисках поддержки. — Прокол получается в твоей агитации, не тот совсем пример выбрал, чтобы убедить. О-охо-хо, — притворно завздыхал он, запахивая телогрейку.

— Дурак ты, Шурыжкин. Потому и в моей истории ничего так и не понял. Я ведь не за то влетел, что женщину ту от фраеров отбил, а за то, что по пьянке в раж вошел. Меня арестовали-то за что? За драку с матом и челюсть сломанную. Тут кругом по-честному, как ни крути. Я по дурости своей сел, и правильно. Зато ту женщину живой-здоровой домой дождались. Да и те фраера вряд ли будут и дальше так куражиться. Ну, а если будут, по новой нарвутся на такого, как я. Я ж не один такой. Так-то вот. А ты, Карасёв, не слушай его трепотню. Просто завидует Шурыжкин, что ты раньше него можешь выйти отсюда. Я так думаю.

Хотел было Шурыжкин и дальше развивать свою «теорию», но тут, не выдержав, оборвал его прессовщик Маков, непререкаемый в бригаде авторитет. Сюда он попал четыре года назад за тяжкое преступление и все это время находил себе какое-то успокоение лишь в выполнении двойного плана на работе. Молчалив стал, за день и десяти слов не вытянешь из него. Когда-то был Маков хорошим военным штурманом, но в конце пятидесятых попал под сокращение «миллиона двести тысяч» при Хрущеве и так и не нашел своего места в жизни. Обстоятельства своего появления в этой колонии он объяснял мрачно и односложно: «В штопор вошел».

Наступившее молчание стало угнетающе действовать на сидящих, и потому, докурив свои крепкие сигареты, бригада понуро и неторопливо, но все так же вместе поднялась к построению на ужин.

Дежурные прапорщики-контролеры, беззвучно шевеля губами, пересчитали выстроившихся в плотную серую колонну. Прозвучала негромкая команда, и вся эта однородная на вид масса стала постепенно всасываться в широко распахнутые двери пищеблока.

Уже заходя в столовую, Виктор Карасёв отстал от своих товарищей, выйдя из строя, и стал внимательно рассматривать вывешенное на стене объявление о предстоящем выездном заседании народного суда здесь, в зале столовой колонии. Из всего текста выделялась его фамилия, витиевато расписанная синим фломастером. Перед ней чернело — «осужденный», а после — статья 144 УК РСФСР.

«Да-а. Такого соседства наша фамилия еще не знала», — невесело подумал Виктор, переступая порог.

А в столовой стоял обычный шум. Сновали между раздаточной и длинными столами дежурные из бригад, постукивали черпаки и ложки. По разным поводам заключались пари под интерес на компот или порцию мяса. Перебрасывались беззлобными шутками, портившими, однако, аппетит не одному осужденному. Но обиды своей никто не показывал. Таких могли потом совсем заклевать издевками. Быстро опустошались чашки, после изнурительной своим однообразием работы еда всегда казалась особенно вкусной.

Но Карасёву расхотелось ужинать. Рука бестолково ковыряла ложкой пшенную кашу. Блуждающим взглядом поверх голов он выхватывал плакаты, потолочную роспись, сцену, где скоро поставят столы и стулья для судей, прокурора-обвинителя, защитника... Для него тоже найдется место там, неподалеку, на одинокой скамье. Еще раз в жизни, последний раз.

В голове у Виктора перемешалось сейчас все: и речь, уже подготовленная и вызубренная, как школьные стихи, и слова благодарности, и еще что-то, до конца не сформировавшееся в сознании, покрытое и неверием, и надеждой.

— Все равно, — бормотал он. — Пусть теперь даже какой-нибудь срок добавят. Неохота, конечно, но ведь сам заслужил, по собственной глупости. А к этой жизни больше никто не заманит. Хватит... — последние слова Виктор произнес, сам того не замечая, внятно и громко.

Сидевший рядом бригадир, повернувшись к нему, недовольно буркнул, перестав жевать:

— Ну чего ты сам себя казнишь? Разберется судья во всем по-правильному, да и Паритов за тебя говорить будет. Ты поешь лучше, не переживай понапрасну...

И вот, наконец, наступил день выездного суда. Многие ожидали его. В столовой, которая использовалась и как клуб для кинофильмов, разных лекций, отрядных собраний, все столы аккуратно поставили друг на друга у задней стены. На сцене расставили изготовленную в своих же цехах мебель: столы, стулья, небольшую трибунку и кресло с высокой спинкой для председателя.

Суд назначили на вечер, сразу после ужина, и потому свободной скамьи сейчас в клубе не было. Даже проходы у стен оказались заполненными. Разве что один Виктор Карасёв сидел просторно. Но подсесть к нему в это время нельзя, да и желания такого ни у кого не оказалось бы. Виктор сидел на скамье подсудимого.

Медленно, ох как медленно тянутся сейчас для него эти минуты! Глаза Виктора блуждают по залу. Впереди все пространство от столов и дверей почти до самой сцены заполнено осужденными. Здесь же дежурный офицер, три начальника отрядов, двое из оперативно-режимной службы колонии. Стоят у двери Мансуров и Паритов, о чем-то тихо переговариваясь и поглядывая на Виктора.

Не смолкая, кружит по залу гул голосов.

Человеческий улей. Не толпа покорных верующих в гулком сводчатом зале церкви — двести с лишним неровных и нервных характеров. Скрывают под внешней безучастностью свое, никому не ведомое состояние, свою боль и надежды.

Голоса стихли разом, когда на сцену поднялся дежурный прапорщик, повернулся лицом к залу и скомандовал:

— Встать! Суд идет!

Председательствующего сегодня в суде знали многие. Кто понаслышке, кто по своим уголовным делам имел о нем свое, чаще всего высокое мнение. Судил он уже много лет и судил справедливо. Бывала, конечно, и к нему мимолетная злоба, угрозы вынашивались, да проходило все это со временем. А в памяти оставались дотошность в поисках истины, доброта в голосе, умение понять человека и объяснить непонятное. Ни резкости, ни ругани от этого судьи никто не слышал. Во всяком случае, среди им осужденных такого не находилось.

Он умело повел и этот судебный процесс. Выслушал внимательно обвинителя, защитника, потерпевшего... Временами о чем-то тихо переговаривался с заседателями, водя карандашом по одному из листов раскрытого перед ним тома уголовного дела. Зачитал заключение эксперта и характеристику на Карасёва.

Все интересовало дотошного судью. Не только оценка преступления была его целью. Да и не столько она. И он, и другие участники этого судебного заседания думали сейчас и о дальнейшей судьбе Карасёва, твердо ставшего на путь исправления.