Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

* * *

Вечером четверга 21 февраля в Нюрнберг наконец прилетели десять советских свидетелей, из-за метели задержавшиеся в Ландсберге (в Польше) и в Берлине. Они заселились в «Гранд-отель» и стали ждать, кого из них вызовут в Трибунал. После того как Суцкевер устроился, его лично посетил Руденко и уговорил немного отдохнуть. Перед отходом ко сну Суцкевер записал в дневнике, что «имя Нюрнберга навсегда останется в истории: во-первых, из-за Нюрнбергских расовых законов, а теперь и благодаря Нюрнбергскому процессу», на котором «тех, кто приказал уничтожить еврейский народ, будут судить как преступников». На глазах у жены Суцкевера нацисты убили их новорожденного сына, и теперь он чувствовал, что призван представлять еврейский народ. «И я, вероятно единственный выживший идишский поэт во всей оккупированной Европе, приехал на Нюрнбергский процесс не только давать показания, но и в роли живого свидетеля бессмертия моего народа»[846].

Наутро Рагинский вернулся на трибуну и представил доказательства разрушения немцами городов, местечек и деревень. Он зачитал суду немецкие военные приказы о том, чтобы сделать непригодными для жизни все области, из которых отступают немецкие войска. Один приказ требовал разрушить все деревни, сжечь все запасы продовольствия и сена и взорвать ручными гранатами все печи (служившие для приготовления пищи и отопления в крестьянских домах). Рагинский завершил утреннюю сессию третьим советским фильмом – «Разрушения, произведенные немцами на территории Советского Союза»[847].

После перерыва Рагинский объявил, что с показаниями о разрушении памятников культуры и искусства Ленинграда выступит Иосиф Орбели, живший во время блокады в Зимнем дворце, части Эрмитажа, огромного музея, наполненного сокровищами культуры. Адвокат защиты Серватиус (представлявший не только Заукеля, но и руководящий состав НСДАП) попытался протестовать на том основании, что Ленинград не был оккупирован немцами, – но Трибунал лишил его слова. Изможденный и усталый Орбели медленно поднялся на свидетельское место. Дрожащим голосом он заговорил о блокаде города, прежде всего о разрушении его зданий[848].

По словам Орбели, не было сомнений, что немецкие войска во время блокады прицельно били по Эрмитажу. Ущерб был нанесен не только случайными попаданиями, но и систематическим обстрелом в течение месяцев. Серватиус, ведя перекрестный допрос, спросил, как может человек, не являющийся профессиональным артиллеристом, определить, не целились ли немецкие военные по соседнему Дворцовому мосту – учитывая, что мосты являются признанной стратегической целью. Орбели ответил, что вряд ли немецкая артиллерия целилась по мосту: по нему достаточно было выстрелить один раз, а в Зимний дворец за все время попало тридцать снарядов. «В этих пределах я безусловно артиллерист», – добавил он. Когда Орбели закончил, корреспонденты из Ленинграда стали его поздравлять. «Вы их пригвоздили… Разгромили… – восклицал Вишневский. – Как ленинградец, как блокадник… жму Вашу руку»[849].

Ил. 31. Советский свидетель Иосиф Орбели на скамье свидетелей. Февраль 1946 года. Источник: ГАРФ. Ф. 10140. Оп. 2. Д. 153. Л. 13

Советские выступления должны были завершиться меньше чем через неделю. В субботу 23 февраля, в преддверии следующей стадии процесса – выступлений защиты, – Трибунал заслушал ходатайства защиты касательно свидетелей и документов. Штамер и Хорн (представители соответственно Геринга и Риббентропа) заявили протест относительно того, что процедуры Трибунала выстроены с предубеждением против обвиняемых. Защита неоднократно сталкивалась с неожиданными свидетелями обвинения, тогда как подсудимые должны были заранее назвать своих свидетелей. Адвокаты ничего не добились этим аргументом и начали перечислять имена. Геринг хотел вызвать фельдмаршала Альберта Кессельринга, фельдмаршала авиации Эрхарда Мильха, генерала Карла Боденшатца и еще нескольких военачальников. Штамер сказал судьям, что Боденшатц покажет, что Геринг пытался удержать Гитлера от нападения на Россию. Геринг также просил вызвать шведского промышленника Биргера Далеруса из Стокгольма и лорда Галифакса; оба должны засвидетельствовать, что он хотел мира. Во главе риббентроповского списка вызываемых свидетелей стояли его личная секретарша Маргарете Бланк и бывший посол Фридрих Гаус (который ранее возглавлял Правовой отдел германского МИД). Он также просил вызвать Уинстона Черчилля, выдвигая теорию, будто «довоенные угрозы» со стороны британского премьер-министра заставили Гитлера «перевооружать Германию и планировать агрессивные войны». Альфред Зайдль, недавно взявший в свои руки защиту Гесса, попросил вызвать нескольких свидетелей, в том числе Альфреда, брата подсудимого, занимавшего должность заместителя гауляйтера в иностранном отделе НСДАП[850].

К тому времени советская сторона еще не решила, кого из свидетелей вызывать. Тем вечером советская делегация устроила ужин в честь Дня Красной армии с обилием водки и икры (где Максуэлл-Файф танцевал с несколькими русскими переводчицами), а свидетели сидели в своих номерах в «Гранд-отеле» и гадали, кто из них будет давать показания[851]. Наутро Суцкевер написал в дневнике, что он слышал, будто «почти решено» вызвать его, Григорьева, Ломакина и Тарковского. Но в понедельник утвердили только кандидатуры Григорьева, Ломакина и Тарковского. Теперь Суцкевер предполагал, что, видимо, по поводу его свидетельского облика были «опасения», как он это назвал[852]. Он был прав. Он попросил разрешения давать показания на идише, и поэтому было непросто найти переводчика. Возможно, сыграл роль еще один момент. Эренбург позже писал, что Суцкевер признался ему в намерении «пронести во Дворец юстиции ружье и застрелить Геринга» – и что он отговорил Суцкевера от этого покушения[853].

В понедельник 25 февраля Смирнов произнес главную советскую речь о преступлениях против человечности. Нюрнбергский устав определил их как «убийства, истребление, порабощение, ссылка и другие жестокости, совершенные против гражданского населения» или «преследования по политическим, расовым или религиозным мотивам» в связи с любым преступлением в юрисдикции Трибунала. Смирнов утверждал, что это понятие имеет и более широкий смысл. Фашисты не только творили жестокости, в том числе убийства, но и пытались отнять у людей то, что делало их людьми. По его словам, фашисты заставляли своих жертв «пройти через многие унизительные для человеческого достоинства мучительные стадии». У людей «отнимали дом и семью, их пытались лишить родины» и «права говорить и читать на родном языке». Их лишали имен и «права иметь детей… И наконец, у них отнимали последнее – жизнь». Тем, кому удалось сбежать, требовался долгий период восстановления, чтобы вернуться к «правилам человеческого общежития»[854].

Позже тем же вечером Смирнов посетил Суцкевера и сказал, что того вызовут давать показания – на русском, одном из четырех официальных языков Трибунала. Смирнов внушил Суцкеверу важность его показаний как «первого свидетеля-еврея». Смирнов подчеркнул, что Суцкеверу придется «говорить от имени миллионов жертв. Вы должны рассказать миру, как фашизм уничтожал ваших братьев»[855].

Однако на другой день Суцкевера не вызвали. Он весь день просидел в зале суда, пока два других советских свидетеля давали показания о жестоких методах немецких оккупантов. Первым был Григорьев, крестьянин из Псковской области. Западные журналисты наблюдали, как этот свидетель «хмурился и стискивал руки», бесстрастно рассказывая, как немецкие солдаты разрушили его деревню и убили его семью[856]. Григорьев начал: «В памятный день 28 октября 1943 года немецкие солдаты внезапно ворвались в нашу деревню и начали убивать мирных жителей, стреляли в них, загоняли в дома». Его самого, двух его сыновей и еще шестнадцать крестьян отвели в дом на окраине деревни. Вскоре затем вошли четыре вооруженных немецких солдата, выстроили их вдоль стены и открыли пулеметный огонь. Григорьев рассказал суду, что он и его младший сын выжили, скрылись в соседнем лесу и прятались там, пока солдаты жгли деревню; позже он узнал, что его жену и среднего сына увели в другой дом и убили. На вопрос Смирнова, почему немцы разрушили его деревню, Григорьев ответил, что не знает. Немцы заявили, что жители прячут партизан, но, по его показаниям, это было неправдой. Жители были в основном стариками и детьми и даже не знали, кто такие эти якобы «партизаны». Показания Григорьева произвели сильное впечатление; «Нью-Йорк таймс» писала, что он «говорил от имени миллионов простых людей, страдавших под властью нацистов»[857].

Следующий свидетель, военный врач Красной армии Кивелиша, дал показания о пытках и убийствах пленных советских солдат. В ответ на вопросы Покровского Кивелиша описал свое пребывание в семи лагерях военнопленных в Украине – один кошмарнее другого. Он работал в лазаретах в некоторых из этих лагерей, но по тамошним условиям невозможно было оказать заключенным медицинскую помощь. В лагере в Умани тысячи раненых советских солдат были оставлены под открытым небом; «их покрытая пылью одежда пропиталась кровью, часто с гноем». В лагере в Раково военнопленных заставляли днем мостить дороги, а по ночам набивали спать в неотапливаемую конюшню. Когда много людей в конюшне заболели, слишком ослабли и потому не были способны работать, охранники заперли их внутри. Через несколько дней конюшню «открыли и вынесли наружу сотни мертвецов»[858].

Смирнов закончил свое выступление о преступлениях против человечности доказательствами нацистского плана уничтожения евреев. Он представил рапорт командиров айнзацгруппы А (действовавшей в Прибалтике и Белоруссии), найденный красноармейцами в архивах гестапо в Латвии. Автор рапорта освещал период с октября 1941 по январь 1942 года и хвастался исполнением приказов об уничтожении евреев «в максимально возможной степени». Он отмечал, что эта цель полностью достигнута в Латвии, Литве и Эстонии и что оставшиеся в живых евреи сосредоточены в гетто[859]. На другое утро, 27 февраля, Смирнов процитировал отчет польского правительства, согласно которому в Польше были уничтожены 3 миллиона евреев, и рассказал об истреблении евреев Чехословакии и Югославии. Затем он вызвал на свидетельскую трибуну Суцкевера[860].

Несколько беспокойных дней и бессонных ночей Суцкевер нервно ждал дачи показаний. На него тяжело давил груз ответственности представлять весь еврейский народ. «Сдам ли я экзамен? Выполню ли должным образом свою миссию перед историей, перед моим народом? Один Бог знает!» – написал он в своем дневнике. Теперь, на виду у всего зала, поэт явно не справлялся с эмоциями. В отличие от других свидетелей Суцкевер остался стоять на свидетельской трибуне – как будто «собирался читать Кадиш» (еврейскую молитву по умершим), как он писал потом[861].

Голос Суцкевера дрожал, а его тело тряслось, пока он рассказывал суду о действиях айнзацгрупп в Вильнюсе[862]. Он рассказал, как осенью 1941 года «охотники на людей» из СД днем и ночью врывались в еврейские дома и утаскивали мужчин в соседнюю деревню Понары – большинство из них пропали навсегда. Он рассказал и о погроме, устроенном немцами в Вильнюсе ранее, в июле 1941 года: «Ручьи крови лились вниз по улице, как будто бы сверху шел красный дождь». Он засвидетельствовал, что еще до организации в августе вильнюсского гетто была истреблена половина еврейского населения города. «Гетто немцы сделали только потому, чтобы легче было уничтожать население». Суцкевер подчеркнул, что до оккупации в Вильнюсе жили около 80 тысяч евреев. В конце войны евреев осталось только 600. Смирнов попросил прояснить: «Значит, 79 400 человек были уничтожены?» Суцкевер ответил: «Да»[863].