Батюшки Амвросия наследник. Священноисповедник Георгий Коссов

V

– Туда ли едем, Антоныч?

– Ну, вот еще! К батюшке едем и вдруг заплутаем! Небось за добром, а не за худом едем… Плутать! Когда же это видано? Едем Бога ради и плутать будем! Тоже скажете! Вот сейчас будет деревня, а за деревней – лощинка, за лощинкой – лесок, а за леском сверток[5] к батюшке, а там и усадьба его самая будет. Диви[6] бы я тут ни разу не был, а то ведь тоже зимой ездили.

Действительно, вскоре на бугре показалась деревня. Зимняя дорога среди снежной пелены желтела в гору мимо крестьянских гуменников. Стояло ослепительное морозное утро. На гумнах молотили хлеб.

– К отцу Егору эта дорога будет?

– К отцу Егору? Та-то, та-то, батюшка! Из Болхова-то вы маненечко крючку дали… ну да и тут проедете. Вон за горкой – сарайчик, за сарайчиком дорожка низом пойдет, лощинкой значит. Там тебе будет лесок, а за леском и на батюшку сверток налево будет. Дорога одна. Другой дороги нетути. Езжайте с Господом!..

– Видишь, Антоныч. Промахнулись мы с тобой – крюку дали, а ты говорил – не заплутаем.

– Да и то не плутаем. Говорят, дорога одна. А что крюку дали, так брешут они, прости Господи! Дулебы[7] они были, Дулебы и есть! То – дорога одна, то – крюку дали – эх, деревня!

Бодро поскрипывая подковами и взметая тонкую морозную пыль, выбрался верный слуга Воин к сарайчикам и крупной рысью, точно чуя близкий отдых, помчал нас вниз к лощинке, темневшейся на снежном покрове своим перелеском..

– Вот тебе и отец Егор!..

Антоныч как-то сразу, неожиданно, перешел со мною на «ты», снимая шапку и крестясь на показавшийся за небольшою рощицей, на бугорке, высокий белый каменный храм, внезапно точно выросший своим ярко-зеленым куполом из блистающей яркими искрами снежной пустыни.

У меня замерло сердце. Отчего оно замерло? В предчувствии ли того, что сейчас, лицом к лицу, я предстану перед силой Божией, избравшей для своего проявления никому неведомый, пустынный, заброшенный уголок великого Русского царства, забытый, уничиженный, презренный всеми, даже пастырями своими покидаемый, точно зачумленный? Из понятной ли боязни встретиться и, быть может, даже говорить с человеком избранным, для которого по благодати Божией открыто сокровенное человека?..

Кажется, будь я один, без Антоныча, я с места бы вернулся домой, не заезжая в Чекряк. Но как было не взглянуть на того, кто, в глазах простых сердцем, заменил им в этой юдоли плача старца Амвросия, великого печальника горя русского!

Жутко мне было, но вместе с тем и радостно. Это-то радостное побороло все остальные чувства…

– Видишь за лесочком-то церковка красненькая? Это батюшкина, в которой он и доднесь служит: большой-то храм еще не отделан. А вот и дом для сироток! Ишь какую махинищу воздвигает! А вон и «странная», где мы с тобой остановимся. Слава Тебе, Господи, доехали! Слезайте, батюшка. Я лошадку-то наскоро отпрягу, повожу ее маленько да под навес поставлю, а вы бегите скорее в церковь: кажись, уже прошел батюшка… Эй, милые! прошел батюшка в церковь? – обратился Антоныч к бегущим богомолкам.

Те что-то впопыхах ответили и промчались мимо.

– Прошел и есть. Бегите скорей! Эк, дело-то какое! Ну как опоздали?! Да бегите же! Я сейчас одним махом сам примчусь!

Я подхватился, точно на пожар, и через могилки, насеянные по дороге от «странной», побежал прямо в красневшуюся передо мною церковь.