Остановка

— Какие там зубы! Весь рот пустой, — не поддался на провокацию Митин. — Если бы ему зубы, может, он и не Старик вовсе оказался.

— Может. Кто его знает, — согласился довольный Каратаев. — Балакают, будто зубы ему в плену фашисты повыбивали. Слушай, — обратился он к Окладникову, — а твоя Дольских, она как, ничего? В смысле как женщина? Нормальная?

— Нормальная, — усмехнулся Окладников.

— И все у нее… в порядке? В любой момент?

— В любой.

Каратаев недоверчиво замолчал.

— Митин, а Митин, — позвал он, — расскажи про Старика. Как ты на него налетел?

Митину хотелось рассказать, но язык вдруг как отнялся, затопило голову воспоминание. О стране оранжевых листьев, о радости и тоске по вольной жизни, которые испытал, слушая рассказы Старика, о тогдашней своей неутолимой зависти ко всем едущим и плавающим — всем, кто изо дня в день окружен деревьями, уходящими в пылающие закаты.

— Балакают так же, будто Старик на Колыме с кем-то там не поладил, — решил Каратаев навести его на нужную тему. — Он тебе не рассказывал?

— Кто ж о своих склоках рассказывает? — вставил Окладников.

— Каждый расскажет, коли переливается через край. Значит, ты с ним все же был? — свернул на свое Каратаев. — Чего тянешь, говори. Как же ты со Стариком состыковался?

— Как обычно, — пожал плечами Митин. — Случай. Подсел к молодому водителю. Веселый такой, чуть рябоватый парень, может, знаком тебе — по прозвищу Петрович? Нет? Так вот, забарахлила у него машина, еле-еле доползли. Он и говорит: давай либо на почтаря пересаживайся, либо на «ЗИЛ-130», со мной никакого интереса тащиться тебе нет. Что делать, соглашаюсь. На станции он увидел кого-то. «Вона, — показал, — Старик, лихой мужик, у него «ГАЗ-51». — Митин улыбнулся, вспоминая, как без единой задержки водитель прокричал Старику. «Егор Степанович мое почтение как здоровьишко как бабы вот парня в пассажиры не возьмешь все же веселее коротать спешит малый а у меня знаешь какие скоростя». Так и познакомились.

Митин отвернулся к окну, и на него снова властно нахлынуло недавнее, точно в мозгу рычажок передвинулся. Как будто все это произошло сейчас, и рядом с ним не Каратаев с Окладниковым, а Старик, Егор Степанович. Митину казалось, что он все это уж начал забывать. Хоть не бог весть сколько воды утекло.

…Тогда Петрович не сразу убедил Старика взять напарника.

Старик рассматривал Митина, Митин — его. Когда Старик молчал, ему можно было дать лет пятьдесят, когда беззубо шамкал — сверх шестидесяти. На вид — старый ростовский медвежатник, да и только! Но это лишь первое впечатление. Узкий лоб, глубоко запрятанные глаза с волчьим разрезом, распухший от мороза и жары нос, беззубый рот, запрятанный под усы и бороду, — все это в целом восхищало, как картина, сработанная дорогой, ее морозом, перепадами пыли и горячего песка, необходимостью мгновенно реагировать на опасность, братством и случайностями в пути, а еще и авариями, нехваткой питания, запчастей, человеческого голоса. На этом лице не было ни одного гладкого участка кожи — сплошь трещины, морщины, шрамы, выбоины, как на изъезженной мостовой.

— Если жрешь немного, — прошамкал Старик, закончив изучение Митина, — могу взять.

— Пью много, — соврал из подхалимства Митин.

— А что предпочитаешь? — ухмыльнулся тот.

— Спирт, — набирал Митин куражу. — А если нет, можно медовухой горло прополоскать.

— Спирт у меня найдется, — сощурил Старик узенькие свои глазки. — Только не верится чтой-то. Боюсь, на гонор давишь.

Митин выдержал его взгляд. Думал: главное — уехать, уговорить, а там как-нибудь выкручусь.

— Смотри, — процедил Старик, — форсу не перевариваю. Потому сейчас проверочку учиним. Ну-ка, Петрович, сбегай. — Старик протянул жестянку, смахивающую на котелок. — Отлей там у меня.

— Может опосля, — попытался выручить Митина водитель.

— Ничего, ему баранку не крутить.

— Хорошо, — решил Митин, — только рюкзак заберу.

На размышление была минута. Пока бегал за рюкзаком, вспомнил, как ребята рассказывали про такие дела, незаметно остановился возле крана, зачерпнул воды, выпил до отказа — аж легкие выперли наружу чуть еще во рту оставил. Потом подошел, а в руках Старика в кружке уж налито.

— Понеслись, — сказал Митин и влил спирт прямо в глотку, чтоб рот не обожгло.

— Ну как? — улыбнулся Старик своей подловатой, хитрущей улыбкой. Сам ни капли не принял.

Митин молчал. Здесь главное было не раскрывать рта, чтоб воздуху не набрать.

— Не ожидал, — удивленно пробасил Петрович…

— …И долго ты с ним мотался? — откуда-то издалека донесся голос Окладникова. Рычажок в мозгу Митина встал на прежнее место. — Так ведь и загнуться недолго.

— Нет, он ко мне хорошо отнесся, — возразил Митин, медленно вплывая в реальное пространство кабины. — В тот раз я заснул у него в машине. Он оберегал меня, ничего я не соображал после этого спирта. Наверно, Старик понял, в чем дело, но вида не показал. Сам-то он уже не пил в ту пору, я ведь потом много чего от него узнал.

Митин прикурил у Каратаева, пошевелил затекшими ногами.

— Такого опытного волка не встретишь больше нигде, — затянулся тот, выдохнув в ветровик.

— Да, Старик рассказывал, какой смертельно опасной была когда-то трасса, машины, говорит, бились, точно посуда при скандале. — Митин глянул в темноту. До сих пор ему не верилось, что это та же дорога — укатана, утрамбована, езжай себе на здоровье. Митин понял, что во все времена, при хорошей ли дороге, при плохой ли, другой жизни Старик не знал и не хотел. Дорога, по которой он перевозил металлолом, заменяла ему все радости. Нагрузится на базе, по пути еще подбирает, чтобы побольше довезти, — так из года в год семнадцать лет.

Митин вспомнил сейчас и первый ночлег со Стариком, где довелось увидеть всю водительскую братию

…Приехали на стоянку поздно, дожди лили без перебоя, наконец вроде добрались. Егор Степаныч посветил фарами, нашел под деревьями сухое место, поставил «ГАЗ». Из темноты вынырнула шоферская. Митин приметил, что на этой стоянке, в отличие от магаданской, чаепития на улице не водилось. Была комнатушка с печуркой, посреди стоял плотный, грубо сколоченный стол со скамьями вокруг. Множество голосов висело в пелене дыма, сквозь который невозможно было разглядеть их обладателей; тускло подмигивающая керосиновая лампа неожиданно высвечивала чью-то руку, бороду, склоненный на руки затылок спящего прямо за столом.

При появлении Старика все разом загалдели, посыпались грубые шуточки.

— А-а, Егор Степанович! Что-то вы поздненько прибежали.

— Небось в Деревцове вдовушка пригрела, ха… ха… Да как узнала Егоркино хозяйство, на ночь глядя и выгнала. Ха-ха…

Все загоготали.

— Мы без тебя, Степаныч, все выдули, съели — ничего не осталось. Вишь, и парня откедова-то выудил.

— Да вы, братцы, — громче других загоготал огромный детина, — не очень-то его поддевайте, побьет он вас, ой побьет!

Старик улыбался добродушно, не спеша устраивался. Место им с Митиным сразу же выгадали.

— Ох, сукины вы дети! — хмыкнул он. — Я на вас на всех болт положил. Ясно?

— Уж как не ясно. Яснее ясного…

И все угомонились. Степаныч вынул из сапога сало в тряпке, пиршество пошло по новому кругу. Нашлась картошка печеная, полная шапка огурцов, потом откуда-то выплыли из дыма на стол консервы, рыбец, сыр.

Отогревшись, Старик распалился.

— Ты чего это, малый, токмо рот разеваешь? — кричал он молодому, болезненно-бледному парню со шрамом на самой губе. — Аль обычаев не знаешь, чище, может, выглядеть хочешь? Сибиряк ты аль нет? Вона, гляди, — показал он на Митина, — москвич как наяривает, а ты, молокосос, седины наши позоришь.

Парень не ответил — видно, нездоровилось.

— Может, ты и не мужик вовсе, а портками бабское хозяйство прикрываешь? Бывали случаи на трассе, — Старик подмигнул Митину, — смотри, парень, ночью все одно проверим.

— Го-го-го, — неслось над столом.

А утром, чуть свет, Старик поднял Митина: пора, мол.

Они двинулись. Митин никак не мог проснуться, все проваливался в какой-то экзамен, на котором срезался. Знал все ответы, а объяснить не получалось. Когда окончательно пришел в себя, Старик был необычайно мрачен. Митину стало неловко своей сонливой слабости, захотелось помочь Старику, он предложил остановиться, передохнуть: мол, не так уж ему срочно, — но сила в руках Старика была железная. Ни дрожи, ни лишнего движения; не ответив Митину, он закладывал повороты, как шары в лузу. Когда подъехали к большому поселку, он остановился.

— Покарауль машину, — выдавил не своим голосом, — позвонить мне надо.

— Случилось что? — удивился Митин, только сейчас осознав перемену в настроении Старика.

— Радиограмму передали на Гурту.

— Так разве ж мы Гурту проезжали? — ахнул Митин.

— Спал ты. Известие плохое у меня.

— Да вы что? — засвербило внутри у Митина. — Какое?

— На пожаре что-то там. С сыном. — Он плюнул, пошел к почте.

Да, тогда он впервые услышал про пожар, подумал теперь Митин, вспомнив разгул гудящего огня, сквозь который продирался несколько дней, лишь чудом выйдя из кольца. Не видавшему это невозможно представить, как на фоне черного беззвездного неба вспыхивают фейерверки мгновенно сгорающих елей, словно облитых бензином, как сполохи огненного зарева окрашивают все вокруг в ослепительно красное, сменяясь через минуту сумраком удушливо-серого дыма. С неправдоподобной равномерностью шло это чередование вспышек и затуханий под неистовое гудение огня, хрустящее щелканье хвои. В этом хаосе обрушившихся звуков, дьявольской жары, запаха смолы и гари, стука падающих деревьев Митин пережил жуткое чувство безнадежности, словно пришел конец света, и вместе с тем безудержного, неправдоподобного восторга, который охватывает человека, наблюдающего стихийное бедствие. Странное чувство влечет людей поглазеть на пожар, обернуться на сшибленного на мостовой человека, даже на раздавленную собаку, узнавать подробности самоубийства, насилия, детально разбирать случаи аварии на дорогах, в шахте. Все из ряда вон выходящее, не укладывающееся в обычную логику вызывает необъяснимо острый интерес у людей, составляя суть феномена сенсации.

Когда Старик вернулся, Митин понял, что произошло ужасное. Он даже побоялся заговорить, так перекосило Егора Степаныча. Километров двадцать спустя Старик выдавил:

— Лешка мой, поди, тонну золота уже намыл. В артелях молодые старатели норовят Деда себе подыскать, опытного, бывалого. Во главу, так сказать. А он лучше всякого Деда. Никакие вешки геологов ему были не нужны. Понюхает, пощупает песочек, и все. Скажет: «Здесь рыть будем». И никогда не промахнется.

Митина ударило. Убило сына, сгорел? И опять ничего не спросил. Часто, часто, точно всхлипывая, затягивался Старик «беломориной». Раньше, как трудное место, — обходил, курево в рот не брал, крутил баранку, на прямой затягивался. А тут не глядел, где прямая, где ухабы, пер напропалую, не видя, не слыша.

— А летом, дурак скаженный, все, что заработает, поди тыщи полторы, спустит в Сочах. Он ведь в Саратове учился, да вернулся сюда, чтоб дома. И к большим деньгам, конечно, привык. Семью сюда тоже перетянул, и, знаешь, пассажир, в каких он только не был передрягах: и замерзал он у меня, и к бандитам в руки попадал. — Старик тяжело вздохнул, опять со всхлипом.