Остановка

Она внезапно замолкает, морщится, начинается приступ. У Полетаевой сильные боли, без пантопона не обходится. И всегда они, подлые, норовят подкрасться, когда Тамара лежит спокойно. С пяти утра она как чумная носится по палате, моет окна, протирает полы, меняет воду в цветах. Поглядишь на нее — кожа белая, нежная, руки изящные, улыбка застенчивая, — зачем ей полы мыть, ей бы только на рояле играть да улыбаться. Но когда у нее эти приступы, тошно смотреть, она впадает в отчаяние. Причину никак не найдут, то ли нерв зажат в позвоночнике, то ли какой воспалительный процесс. Перепробовали все: физкультуру, массаж, лекарств прорву. Глухо. Ничего не берет. Только она заснет или сядет книжку почитать, обязательно боль наизнанку вывернет.

— Зови сестру, — сдавленно шепчет она Любке. — Пусть сделают.

— Терпи, — оборачивается к ней Хомякова, — наркоманкой станешь.

Хомякову уже подготовили к операции, она пойдет следующая из их палаты. Дело у нее нешуточное, как и у Любки.

— Пока еще не стала, — отмахивается Тамара.

— Ты говоришь, как деньги потратить? — пытается отвлечь ее Зинаида. — Мои вот папаня с маманей любили вспоминать, как в ленинградскую блокаду плелись мимо заклеенных окон ресторана. Едва передвигаются, мороз, а они прикидывают, что бы съели. На первое, второе, на десерт. Потом — что бы они станцевали, кабы силы были. А когда в подвале сидели, мечтали, как обставятся, когда им вместо разбомбленной дадут новую квартиру и температура воздуха в ней будет всегда двадцать по Цельсию.

— Помогало? — интересуется Любка.

— Говорят, помогало. — Зинаида наматывает полотенце на голову, подбирает под него волосы. — Отец помер, неделю не дожил до эвакуации.

Входит Этери со шприцем. Опять закатывает одеяло у Хомяковой, та легко поворачивается. Она думает, что скоро начнутся посетители. Скорее бы уж время шло. Сама она никого не ждет. Ей бы выбраться отсюда здоровой, укатила бы она неизвестно куда. Высадилась б в чужом городе, где никто ее не знает, ни с кем она не связана, и напоследок все себе позволила. Из-за болезни сердца порвала она со своей единственной любовью. Ей все равно, что делать, куда ехать, только б его забыть.

— Сестра… сделай милость, укольчик… — подходит к Этери Полетаева. — Я ж сегодня еще ни гугу.

— Зато ты вчера два гугу, — не оборачивается Этери.

— А ты откуда знаешь? — сгибается от боли Полетаева.

— В журнале записано. Между прочим, твои «гугу» есть учитываемая государственная ценность.

Сестра выходит, Тамара плетется за ней.

— Просила ж старшую, не записывай, — шепчет она.

— Бабоньки, — спрашивает Зинаида, — не возражаете, окошко открою?

— Давай, — соглашается Хомякова, — только одеяло на меня натяни.

Зинаида Ивановна в отстающих от пяток тапочках шлепает к постели Хомяковой. Взяв со спинки кровати запасное одеяло, она укутывает ее до глаз, затем распахивает окно. В палату № 431 врывается ветерок летних сумерек, отблеск уходящего солнца играет на графине. Из парка тянет свежестью, волей.

Нет, не вырвешься отсюда, думает Хомякова, нет такой станции, чтоб судьбу свою поменять.

Возвращается Тамара, виновато пряча глаза.

— А что б ты, Полетаиха, купила, — выручает ее Любка, — на свои тысячу рублей?

— Я-то? — улыбается Полетаева, постепенно разгибаясь. — Путевку в Новую Зеландию — раз. Это, допустим, семьсот пятьдесят. — Она загибает большой палец. — Платье марлевое, кремовое, с кружевом, чтоб в этой Зеландии смотреться, рублей на сто, это — два, — загибает она указательный. — Остальные бы Толику оставила, на первый аванс в счет окончания школы. Кончит на отлично — «грюндиг» купит.

— Значит, Новая Зеландия тебя прельщает? — смотрит в потолок Хомякова. — А как с иностранными языками у тебя?

— Полный порядок, — озорно смеется Тамара. — С трех — перевожу, на двух — читаю. Абсолютно свободно изъясняюсь на одном — русском.

— Тогда понятно, — кивает Люба. Она берет с тумбочки пакетик с таблетками, запихивает в карман халата.

— Пей сейчас же! — подходит сзади Зинаида Ивановна. — При мне, чтоб я видела, слышишь?

Любка мотает головой. Не родился еще человек, который бы ей указывал.

— Сказала не буду, и все!

— Тебе, значит, до лампочки, что ты Завальнюка подводишь? Он же с тобой, дурой, сколько возится, чтоб операция удалась. Другой бы давно что положено там отрезал, что надо зашил — и привет, живи как хочешь! А этот выжидает, ищет, когда наиболее благоприятные обстоятельства… Кого наказывать-то?

— Не расстраивайтесь, Зинаида Ивановна! Как сказал поэт: «Все будет хорошо, и в дамки выйдут пешки». Ясно?

— Ясно, что ты дрянь. Из чистой вредности не хочешь лекарства принимать. Больше из ничего.

— Расслабьтесь. — Любка не обращает внимания на ругань Зинаиды. Все равно та ее больше всех любит. — Предыдущую свою жизнь я только и делала то, что не хотела. Даже на любимом моем факультете пока в основном зубрежка. А теперь, как узнала я про свое сердце, слово дала — до самой смерти буду делать только то, чего душа просит. Хоть напоследок поживу вольготно.

— Зарываешься ты, девочка, — качает головой Тамара.

Хомякова страдальчески косится в их сторону.

— Прими, Любаш, раз все переживают.

— Отвяжись от нее, — кричит Зинаида, — пусть подыхает! Я не против. Только думать об этом надо было дома. Здесь больница. И, между прочим, чтоб попасть на эту самую коечку, люди по году ждут. Чтобы только поглядеть на Романова да Завальнюка. Эй, Хомякова, ты сколько ждала?

— Семь месяцев. — Хомякова с усилием поднимается с койки.

Любка видит, какая потрясная у Хомяковой фигура, ни тебе лифчика не надо, ни широких поясов, чтоб талию подчеркивать. Все у нее вылеплено идеально, все природой подчеркнуто. Сейчас она, правда, отощала, ребрышки пересчитать можно. Любка идет к своей кровати, залезает под одеяло. Скорей бы уж вечер!

А Хомякова накидывает халат, медленно плетется к раковине за водой, а вид все равно такой, точно кувшин на голове несет. Напившись из-под крана, выпрямляется.

— А первый раз, девчата, я места года два ждала.

— Ты что ж, по второму заходу? — недоверчиво ахает Любка.

— Ага, — кивает Хомякова.

— А я думала… — шепчет Полетаева.

— Что?

— На сердце только раз можно оперировать. — Тамара с жалостью смотрит на Хомякову. — Первая-то что ж, неудачно прошла?

— Почему же? Очень даже удачно. — Хомякова садится в ногах у Тамары. — На четыре годика хватило.

Любка больше не слушает, опять все о том же. Ведь и она, в сущности, по второму заходу. Только без операции.

Первый раз в смешанную женско-мужскую хирургию Любка загремела еще на первом курсе. Только окунулась в московскую жизнь, в долгожданную психологию, пришлось брать академичку. Ее подержали всего десять дней, обследовали, полной ясности не было, аритмия, слабость, доктора понимали, что где-то есть источник инфекции, решили применить длительную терапию с периодическим снятием показаний.

Тогда она торчала летние месяцы в Москве, приступы не прекращались, отлучаться из города ей не разрешали. Куда себя приспособить? Тетку от работы распределили в колхоз полоть свеклу. Митин пытался скрасить Любкино одиночество, но у него было полно командировок, неотложностей в Тернухове, общались больше по телефону. Один хороший знакомый посоветовал академичку использовать для себя, пойти на курсы стенографии — и профессия дефицитная, и кусок хлеба в жизни обеспечен. Курсы оказались уже укомплектованными, девчонок, жаждущих обеспеченного куска хлеба, было навалом. Рядом висело объявление о приеме в группы обучения игре на разных инструментах для участия в самодеятельности. Из озорства и чтобы не возвращаться ни с чем, Любка записалась в гитаристы. Тот же знакомый, бывало, учил: в Москве главное — записаться, выписаться никогда не опоздаешь. Сам он с большим успехом всюду записывался — на краткосрочное обучение иностранным языкам по методу Лозанова, на жилищный кооператив, на вождение машины, на импортное постельное белье и японский радиоприемник. Как он уверял, от нечего делать. Вот и Любка от нечего делать записалась. Но она оказалась музыкальной, быстро выучилась играть, потом попробовала петь под гитару, у нее лихо получалось, ее стали звать на свадьбы, дни рождения, просто в компании. Но тетка Люся отнеслась к новому Любкиному увлечению враждебно. Вернувшись из колхоза с ободранными руками, она на дух не приняла гитарное треньканье. Когда ребята разъехались на каникулы, Любка стала играть отцу (тот приходил в восторг от ее исполнения), и хорошему знакомому (который оставался к ее успеху абсолютно равнодушным).

По вечерам Любка пристрастилась наведываться в соседний клуб. Здесь бывало довольно много знакомых, но однажды она увидела столпотворение — начали выступать «Брызги», с музыкально-театрализованной программой того же названия.

На этот раз Володя показался отощавшим, непривлекательным, только начав играть, он отошел, распрямился, и после все повторилось. Любка вскочила с места, хлопая в ладоши, — наверно, этот человек, попавшийся ей на пути второй раз, значил для нее больше, чем она думала. Почему-то показалось, что она пропала; потом она отмахнулась от этой мысли, — собственно, какое отношение Куранцев мог иметь к ней? Но все последующие дни что-то властно заставляло ее тащиться в клуб, ходить на репетиции. Встанет в пустом зале и слушает или пройдет за сцену, наблюдает из-за кулис. Она не задумывалась, к чему это все приведет. Знакомый, который всюду записывался, обнадеживал ее, уверяя, что она дождется своего шанса. Выходят же из вспомсостава в звезды! Заболел актер или физиономия приглянулась режиссеру по типажу, глядишь — а ты уже в расписании репетиций. Он рассказывал, как одному его другу из вспомсостава МХАТа предложили подменить героя в «Дядюшкином сне» Достоевского, а одной совсем неказистой приятельнице удалось потрясти публику на малой столичной сцене в «Бесприданнице». Любка не собиралась в звезды, ей важнее было погружаться в игру, ее тянуло к музыке, успеху, ко всей этой обволакивающей общности зала и сцены.

Она таскалась в клуб уже с неделю, когда Куранцев со сцены кинул в темноту: «Умеешь?» — и дал гитару. Кто-то отрицательно помотал головой. «А ты?» — обратился он к Любке. Она решила попытаться, начала перебирать струны, громко, возбужденно; он слушал морщась, ему надоело ее постоянное торчание за сценой и в зале. «Кто ж так пилит? — сказал он. — Ты сама-то слышишь, что играешь? — Он посмотрел раздраженно. — Хочешь владеть инструментом — учись».

Больше она в клубе не появлялась.

Месяца через два Любка попала в гости к своей соседке Рите Консовской и здесь снова увидела Куранцева, впервые после той его выволочки. Эту свою встречу с Куранцевым Любка похоронила на самом дне души, как зарывают бутылку глубоко в землю: вдруг вернешься, найдешь, а если нет — пусть хранится навечно.

А он? Вспомнил ли он хоть раз тот вечер у Ритуси? Какое-то время спустя она снова разыскала «Брызги» в Замоскворечье.

Был синий, совсем светлый вечер — до десяти не темнело, в голове ее стоял дурман от жасмина. Вся улица была затоплена им. Казалось, есть какая-то общность между толпой у клуба и кружением лета, жасмина, когда люди с полуслова понимают друг друга. Она сразу заметила у входа Куранцева. Его тощую фигуру с маленькой головой она отличила бы среди тысячи. Озабоченный чем-то, он выдирался из толпы, помахивая рукой, потом скользнул взглядом по ней, но ничто не дрогнуло в его лице.