Остановка

Люба ложится на постель, достает «Общий курс психологии». Для виду. Учить ей ничего не хочется. Зинин благоверный прав. Одному палец покажи — он доволен, другому все дай — он захочет именно того, чего у него нет. Под веки просачивается усталость, внезапно Любку начинает бить кашель. Сухой такой, словно внутри чешется, отскребываешь. От кашля сонливость проходит. Сквозь прикрытые веки доносится сочный бас Зининого благоверного, потом к Тамаре Полетаевой приходит ее подруга, Галка Соцкая, из соседней палаты, профиль у той — как у Софи Лорен. Сейчас они начнут мужские косточки перемывать, ибо Соцкая убежденная мужененавистница. «Жаль, бабы без них не могут детьми обзаводиться! — говорит она с презрением. — Чем меньше от мужиков зависишь — тем лучше». — «Подожди, — успокаивает ее Полетаиха, — скоро будем рожать когда захотим и без их помощи. Нашими мужьями будут современные достижения науки».

Любка прислушивается, кашель утихает.

У Галки в руках флоксы, аромат — на всю палату. Хорошая подруга всегда догадается цветы по вкусу выбрать. У Любки вдруг начинает сосать под ложечкой, потом волной накатывает злость. А пошли вы все… Эти подруги и родственники. Она-то от всех сбежала, лучше бы вообще никого не видеть.

С тех пор как ее положили, Любка звонит тетке по вечерам. Та докладывает новости. Интересовались девчонки с курса. Курганов какой-то справлялся. «Скажи на милость, — взрывается тетка, — что я должна им всем врать?» Не Курганов, мысленно поправляет Любка, а Куранцев. «Никого мне не надо, отвечай что хочешь». — «Ты всегда была ненормальная, — ворчит тетка Люся. — И от болезни не поумнела».

Дернуть бы в Замоскворечье! Любка хватается за эту идею. Потолкаться в толпе, ребят повидать. Она смотрит на часы. А почему бы и нет? Свободное дело, платьишко, свитер, туфли — все у нее есть. Для гулянья по парку. Если б стрельнуть у Зинаиды Ивановны рублей шесть, после ужина спуститься вниз… схватить у входа машину — и до клуба. Вот был бы сюрприз! У Любки дух захватывает при мысли о такой возможности. Собраться с силами и махнуть! Ведь это, может, в последний раз она увидит ребят перед отъездом. Когда прооперируют, дай бог ей хотя бы выбраться отсюда.

В палату, осторожно озираясь, входит незнакомый парень. Лицо в веснушках, походка вразвалочку. К Хомяковой! Неужто автор кибитки? Примчался-таки! Вот так номер! Хомякова в панике, она быстро натягивает одеяло на голову. Поздно. Веснушчатый летит к постели, обнимает Лильку вместе с одеялом. Любка отворачивается.

Нет, надо разобраться ей до конца с Володей. Надо обязательно. Стоит ли так вот дергаться, чтобы увидеть? Может, у него к ней нет ничего особенного? Любку охватывает усталость, она закрывает глаза. Еще до ужина время есть, можно хорошенько взвесить, ехать ли сегодня.

…Тогда, в Консерватории, Любка не сразу обнаружила Куранцева. Поискала его в антракте, спросила на контроле, взял ли оставленный билет, — нет, билет в сохранности, значит, ко второму отделению он тоже не пришел. Любка скисла — билет дорогой, мог бы просто продать, незачем было крутить динамо, как теперь отдашь ему деньги, она почти ревела от досады, это мешало ей слушать, совпадать с музыкой и высочайшим искусством Тиримилина.

Выходя из Консерватории под ураган аплодисментов, она еще издали увидела Куранцева меж колонн. Две девицы, прислонив к мрамору громадные футляры с инструментами, преграждали ему путь к бегству. Он прислушивался к их щебету, на губах играла нагловатая усмешечка. Любку он и не думал искать, в сторону выходящей публики он не посмотрел ни разу.

Она проскользнула мимо, не оглядываясь, захлебываясь обидой; он догнал ее у выхода на улицу, попросил подождать минут пять, сказав, что ему позарез нужен Тиримилин. «Сейчас он должен появиться, — возбужденно пояснил Куранцев, задерживая ее руку. — Между прочим, меня зовут Владимир. А тебя?.. Любка, кажется?»

Она обомлела. Не может быть, чтобы вспомнил. Все было бы иначе, если б вспомнил. Не торчание ее в клубе, а тот вечер у Ритуси.

— Угадал! — ответила она. — Здорово у тебя получается угадывать.

— В какой-то компании видел тебя, — наморщил он лоб. — Никак не припомню, у кого, а имя застряло. Со мной бывает так. Глаза узнаю́т, а память нет. Значит, стой здесь, у памятника, никуда не перемещайся. — Он устремился вправо, к служебному входу. Там уже толклись девицы с букетами, студенты с нотами и футлярами, поклонники всех возрастов с программками для автографов.

Она торчала возле памятника Чайковскому не менее получаса, насмотревшись на него вдоволь. Композитор сидел в кресле, чуть наклонив голову; мощные колени были расставлены, и это почему-то не вязалось с аккуратно подстриженной бородкой, бегущими по решетке ограды нотами, которые он мысленно вспоминает. В какой-то момент Куранцев вынырнул, в руках у него тоже появился круглый футляр с нотами.

— Не пропустил же я его, черт подери! — ругался он. — Что за булгаковщина! Не мог же он остаться ночевать! Что будем делать? — Он машинально отбил чечеткой какой-то ритм. — Ждать-то, кажется, бесполезно?

Ей было все равно — здесь ли, в автобусе, в сквере, лишь бы с ним, чтобы опять не исчез. Она не замечала времени, ее укачивал, обволакивал душный вечер, таивший в себе что-то опасное, запретное, отчего она была как в полусне.

— Минуточку, — кинулся он к автомату. — Хочешь, малютка, в Хлебниково смотаться? — спросил он, поговорив с кем-то. — Узнал дачный адрес.

Ему казалось, что Любка колеблется, на самом-то деле она не очень и соображала, о чем он толкует. Для нее главное было — не потеряться. Расставшись сейчас, они уж точно больше не увидятся — таких совпадений уже не дождешься. Она что-то пролепетала насчет тетки — та на дежурстве, вернется, будет психовать.

— Ты что, дурочка! — перебил он ее и обнял, заглядывая в лицо. — Ты боишься, что ли? Да я тебя пальцем не трону.

Нет, ничего он про нее не помнил, никогда не вспомнит. Слава богу, а то какая-то пародия на цвейговскую «Незнакомку».

— Я заеду предупрежу, тут недалеко, — высвободилась она из-под его руки.

— Брось! — отмахнулся он. — Сейчас главное — темп! Темп! Темпы решают все. Пока Тиримилин спать не лег, надо его перехватить. Сегодня или никогда. Понимаешь? Ты что, замерзла? В эту жару?

Не дожидаясь, он скинул с себя куртку, укутал ее плечи и кинулся к стоянке такси. Любка побежала за ним.

…— На ужин! Девочки! — раздался над Любкиной головой призыв дежурной сестры. — Суфле с пюре — мечта!

— А еще что? — деловито спрашивает муж Зинаиды. Он уже собрался уходить.

— Кисель, каша — мечта.

У этой дежурной все — мечта.

— Пора принимать пищу, — командует Василий Гаврилович. — Он торопится сегодня, Зинаида говорила, у него какое-то совещание по технике безопасности. Муж Зины работает не кем-нибудь, а большим начальником в округе. — Значит с луком?

В дверях он всем желает счастливо оставаться, но п о м е н ь ш е оставаться. Завтра ждите пирогов с луком. Василий Гаврилович указаний Зины никогда не забывает.

— Таким мужем, — веско говорит Полетаиха, — можно гордиться.

— Что он приволок? — интересуется Любка, когда Василий Гаврилович скрывается за дверью. — Неохота идти на ужин, надоела «мечта».

Зинаида Ивановна начинает раскладывать принесенное.

Любка подходит к зеркалу над раковиной, смотрит на себя критически. С такой физиономией не стоит мчаться в Замоскворечье. Голову помыть, что ли? Нет, химия чересчур мелко завьется, а бигудей нет. Зинаида Ивановна протягивает ей на салфетке пирожки с капустой, кусок курицы и полстакана клубники.

— А собралась куда? — недоверчиво смотрит она, глядя, как Любка кладет румяна, обводит глаза.

— Разберемся, — подсаживается к ней Любка, принимаясь за пирожок.

Немного погодя Зинаида выносит мусор от съеденного. Хомякова где-то целуется со своим ненаглядным. На смену Галке Соцкой к Полетаевой входит верная подруга Маша, у которой муж по ящику дзюдо осваивает. Она — полненькая, аппетитно румяная, но что-то стряслось у нее, всхлипывает. Галка Соцкая задерживается. Втроем они возбужденно начинают обсуждать Машины проблемы. А Любка продолжает наводить марафет, расчесывает кудри, достает из-под подушки коробочку с цепочкой, сережками.

— Бросай ты его! — распалившись, советует Тамара Маше и смотрит сообщнически на Соцкую. Маша мотает головой, с опущенных загнутых ресниц текут слезы. — С твоей внешностью никуда не выходить, света белого не видеть… на кой тебе этот мужик, объясни, христа ради?

— А как без него? — всхлипывает Маша. — И дети.

— Забери детей и сматывай удочки, — давит на нее Соцкая. — Бабе с профессией муж только обуза. Это ж необыкновенную любовь надо испытывать, чтобы вообще мужика выдержать. А у тебя есть к нему такая любовь?

— Е-е-есть, — тянет Маша.

— Врешь, — шепчет Соцкая. — Никакой такой любви у вас не осталось. Если вообще была. Хочешь, переезжай ко мне? У меня комната, рабочую неделю я в разъездах. Ты за домом присмотришь, мне даже выгода. Что, не правда?

— Правда, — хлюпает Маша.

Любка слушает их, наслаждается. Как в кино.

— Вспомни, — оборачивается Соцкая к Тамаре Полетаевой, — как ты своего Гришку кидала, чего тебе это стоило. Как по судам он тебя затаскал, имущество делил, к матери твоей ездил…

— Мало ли что… — Ничего этого Полетаева не помнит и помнить не хочет. — А теперь я не жалею. Вот с болями разделаюсь, выпишусь и буду радоваться жизни. В косметическую хирургию пойду, нос вздерну, — она показывает, — подтяжку сделаю — у меня такие шея и профиль появятся, что обзавидуетесь. — Перспективы эти выдают глубокое небезразличие Полетаевой (в отличие от Гали Соцкой) к мужской половине человечества, и к слинявшему Гришеньке. — Если считать, какие плюсы и минусы, — заключает она веско, — плюсов, конечно, больше. Количественно, — добавляет она. — Посмотришь, сколько женщин расцвело, когда они развелись или схоронили мужей, и начинаешь прикидывать. С чего бы это? А арифметика очень простая: ты работаешь, он работает — так?

— Так, — соглашается Маша. Глаза ее высохли, щеки пылают, губы дрожат.

— Кончаете оба в шесть? А кто за продуктами, в «Снежинку» — рубашки сдавать, за ребенком в детсад и те де и те пе?

— Давай, давай, — подначивает Соцкая, — все равно твои перечисления за работу не считает никто. Работа — это то, за что платят. Работа — это заработок. А наша, домашняя, она даровая, поэтому ее в расчет не берут, только критикуют. Мужики говорят: это, мол, не камни ворочать. — Галка вскакивает, тычет Маше пальцем в грудь. — К кому лучше всех мужики относятся? Кто дома почти не ворочает. Когда ты ничего не делаешь по дому, то не за что тебя и критиковать. А вот если с утра до ночи и чуть не успеешь переделать, он будет ворчать и зудеть: это не так, это у мамы вкуснее, а у таких-то знакомых в комнате наряднее, чище.

— Камни наши мужики давно не ворочают, — вздыхает Тамара.

В дверь просовывается голова соседки из 433-й палаты.

— Завальнюк идет! — свистящим шепотом объявляет она и мгновенно исчезает.

— Свет! Свет верхний потуши! — кричит Любка Полетаевой, пытаясь скрыть следы макияжа. Она кидается к окну, задергивает занавески, затем — к крану. В мгновение она споласкивает глаза, наспех вытирается, через минуту замирает на койке, натянув одеяло до подбородка.