Вечер в дружеском кругу

Шелестящий комок рубашки летит с вытянутой вперед руки на пол, я наклоняюсь, снимаю сандалии, оставшись в облегающих штанах, лифе и босиком. Потом все так же лениво поднимаю руки к затылку и щелкаю заколкой. В прошлый раз, когда я танцевала карнелен, волосы были куда длиннее, сейчас они едва до плеч, но рассыпаются как надо. Улыбаюсь. Это не отработанная улыбка танцовщицы из Радужного Дворца, хоть и она тоже хороша. Сейчас я улыбаюсь изнутри, всем существом, как Мэл в спальне. Для него? Для зрителей? Для Ленара? Кто-то отводит взгляд. Кто-то облизывает губы. Кто-то — уже — начинает чаще дышать. Пряжка ремня расходится под пальцами, толстая кожа жестковата. Бедные мои запястья… Поднявшись на цыпочки, я захлестываю ремень на крюке, сжимаю концы в кулаках и наматываю на запястья, привязывая себя к крюку. Вроде должен выдержать. Еще виток, повыше, и встаю почти на носочки, напряженная, как струна, выгибаясь навстречу жадным взглядам всем телом… Ты этого хотел? Так получай. Куда больше, чем рассчитывал.

— Музыку!

Кто-то поспешно сует кристалл в гнездо проигрывателя. Тишина. Абсолютная, давящая, до удушья и рези в горле. А потом тихонько стукает барабан.

Мэл. Просто Мэл. Хранитель Ложа её императорского высочества, третьей драгоценности короны, Кельтари ар-Каэльгард.

В первый раз барабан стукнул еле слышно. Потом чуть громче, словно привыкая, пробуя тишину на вкус. И тут же тихонечко заныла флейта, жалобно, тонко… Музыка не в моем вкусе. Но зрелище искупает. Когда я увидел Тари первый раз, она тоже танцевала. Кельтари, Кель… Мне больше нравится звать ее Тари.

Уменьшительными именами здесь почти не пользуются. Только очень близкие, только один на один. Пришлось запомнить, иначе, как объяснила моя принцесса, можно и вызов на дуэль схлопотать. Да и наедине она еще долго вздрагивала, словно я говорю что-то совсем непотребное. Забавная… Эмоции через край, как бы она ни пыталась прикрыть их этикетом. Но с тем, первым разом, не сравнить. Полуголая девчонка в грязной таверне, отплясывающая на столе такое, что краснели даже прожженные шлюхи. И стая вокруг рычала, свистела, хлопала в ладони, ожидая, когда же она свалится от усталости. А в глазах — боль! Так же через край, как и все у неё. Боль, тоска, смерть… Такие, как я, это чувствуют издалека. Это как запах крови для хищника.

Так что я просто прошел через толпу, как нож сквозь масло, сдернул её со стола и увел с собой. Кто-то что-то кричал, но за нами никто не увязался. Иногда люди бывают на диво здравомыслящими. Особенно, если думают не головой, а тем, что умнее — внутренним чутьем, знающим, кто хищник, а кто добыча. В темном вонючем переулке я прижал её к стене и поцеловал на пробу. Долго, жестоко, до крови прикусив губы. А она, переведя дух, прижалась ко мне всем телом и спросила: «Ты меня убьешь?» И в этих словах было столько надежды, что я всмотрелся в лицо девчонки гораздо внимательней, прежде чем ответить: «Непременно». Она очень хотела умереть. А я был уверен, что убью.

Барабан стучит уже в ритме сердца. Громко, но глухо, не затеняя всхлипывающую флейту. И только теперь, замерев под крюком, она шевелится, не сходя с места. Просто по телу проходит от привязанных запястий до ступней длинная тягучая волна. Такое я видел у девушек, танцующих на Востоке. На ней, рожденной во дворце, смотрится ничуть не хуже. Так смотрится, что слюна пересыхает — не сглотнуть. Раз, другой, третий… В такт ударам она словно плывет в воздухе, по-прежнему не отрывая ступней, качаясь на волнах, пропуская их через себя. А потом щелкает кнут. Громко, вспарывая загустевший воздух резким звуком. И Кельтари выгибается, словно её и в самом деле полоснули по спине. Иллюзия… Музыкальное сопровождение, чтоб его! И снова волны по телу…

Я ставлю бокал, который чуть не раздавил, прямо на пол, с трудом разжимая пальцы. Вокруг цветастыми, ароматными, звучащими на все лады вихрями клубятся эмоции. Еще щелчок. На этот раз — по бедру. Я как будто вижу кнут, летящий к телу, и алый укус на коже. Но нет. Это просто движение. Ритм становится медленнее. Удобнее перехватив ремни, Тари облизывает губы, чуть шире ставит носки, разворачивает плечи. Обводит темный зал шальными, пьяными не от вина глазами, скользя по лицам. Вдыхает полной грудью запах желания, которым уже наполнена комната. И улыбается. Так мог бы улыбнуться зверь внутри меня. Тем, кто в зале, повезло. Когда так улыбаюсь я, об этом уже никто не рассказывает.

А потом взвизгивает флейта, и барабан срывается в тяжелый густой рокот. Свистит и щелкает кнут. Плечи. Бедра. Грудь. Ягодицы. Удары, которых нет, летят слева, справа, сзади и спереди. Гибкое тело уклоняется, то резко дергаясь, то плавно уходя. Но какой-то щелчок достигает цели, и тело на мгновение повисает на вытянутых руках, бесстыдно разведя колени… То ли стон, то ли вздох прокатывается по залу. Кто-то почти бежит к выходу. Его даже не замечают, заставляя протискиваться сквозь толпу. А я нахожу взглядом наместника, Ленара. Золотые волосы, намокнув, прилипли ко лбу. Лицо искажено. Больно? Втягиваю воздух. О да, еще как. Сильный. Такого можно пить несколько ночей, возвращаясь, играя, как кошка с мышкой, выматывая, вылизывая жизнь по капельке… Даже сейчас, когда льющиеся потоки чувств давно меня насытили, не отказался бы. Но это не моя добыча. У меня другие планы на эту ночь…

Ритм барабана снова стихает, давая передышку. Кельтари легко встает, отбрасывая волосы на спину. Черные пряди впереди приклеились к лицу так же, как у большинства в зале, хоть здесь и не жарко. Она убирает их, потеревшись щекой о предплечье, откидывает голову назад. И снова отдается нарастающему ритму, как нетерпеливому любовнику, подчиняясь, открываясь полностью, выворачиваясь наружу до боли в стянутых запястьях. Облегающие штаны из черного атласа обтягивают ее бедра, как перчатка, ничего не скрывая, не стесняя движений, лишь лицемерно прикрывая, а черное кружево узкого лифа не делает и этого, сквозь него белизна кожи бьет по глазам.

А флейта стонет и подвывает, тянет невыносимо болезненную ноту, заставляя задыхаться. Удар! И еще! И еще! И плевать, что кнута на самом деле нет. Он рвет воздух, обжигает тело, выбивая из него дыхание. Уворачиваться от быстрых резких ударов все труднее, и все чаще Тари пропускает их, нарываясь на встречный тугой свист, выгибаясь под ним, дрожа крупной тягучей дрожью. Я вижу, как закушена потемневшая на белом лице нижняя губа. Как течет мелкими каплями пот по плечам, груди, бокам. Как натянута кожа на горле… В зале кто-то вскрикивает в унисон очередному щелчку кнута. Потом еще. И еще. С энергией творится что-то невообразимое. Она застилает реальность слоями, как на храмовом празднике или долгой публичной казни. Я закрываю все каналы, чтобы не опьянеть, не потерять контроль, и зверь внутри громко и довольно урчит от сытости…

Удар! Если свести руки вместе, длина ремней чуть увеличивается, и тогда она бросает тело в стороны так, что лишь привязь удерживает от падения. А в следующий момент почти повисает на запястьях, подаваясь бедрами вперед, вкручиваясь в пространство знакомыми движениями…Разводит колени, крупно вздрагивая, задыхается и всхлипывает. Флейта воет громко и пронзительно. Барабан сходит с ума, и сердце, давно подчинившееся его ритму, стучит отчаянно, громко, вырываясь из груди. Ладно, я. Но как люди это терпят? С трудом отрываю взгляд, осматриваясь по сторонам. Искаженные, застывшие лица, замершие взгляды скрестились в одной точке. Тари — в фокусе. Принимает, усиливает и возвращает им снова. Удар! И еще! Свист безумного кнута распарывает реальность, и то, что его нет, уже давно ничего не значит. У каждого в зале рукоять этого кнута в потной ладони.

А потом игра меняется. Вместо того чтобы уворачиваться, она вдруг подается навстречу, подчиняясь, принимая боль и взлетая над ней. И тогда боль оборачивается наслаждением. Раз за разом Тари швыряет себя не от тягучего свиста, а к нему. Ловит его блестящей от пота кожей, сияющим изнутри лицом, душой. Принимая эту игру, кнут свистит то реже, то чаще, то ли уязвляя, то ли лаская кожу, на которой — все так же! — ни следа. Барабан ведет все быстрее, флейта срывается в сумасшедшие судорожные всхлипывания. И на высшей точке, на излете, в слиянии с безумным крещендо, Тари выгибается, отрываясь от пола так, что еще миг — и то ли ремень порвется, то ли не выдержат запястья! И повисает всем телом на ремнях, содрогаясь на перекрестье взглядов от мучительно-сладких судорог… Кто-то рядом всхлипывает в ответ. Кто-то дышит тяжело и громко. Еще кто-то коротко стонет. А это, кстати, Ленар.

Я несколько секунд борюсь с желанием допить оставленное вино. А потом аккуратно отбить закругленный край бокала, подойти к многоуважаемому наместнику и вовлечь его в беседу о нравственности, ревности и чувстве чести. Совместив этот разговор с росписью кровью по смугло-золотистой коже. Но это не моя ночь. Я сам так решил. И потому я просто встаю и скольжу вперед так быстро, как могу. Быстро выпутываю безвольно разжавшиеся ладони, набрасываю на мокрые плечи рубашку, всей своей сутью воспринимая, как мучительна для моей девочки сейчас обнаженность. Поддерживаю, прижимая к себе, пряча её лицо на плече.

— Идти сможешь, сердце мое?

— Д-да… — шепчет она спустя несколько секунд, пошатываясь, но все же стоя на ногах. — Уведи меня.

— Как скажешь. Давай помогу обуться.

Опускаюсь на колени и быстро натягиваю сандалии, застегивая ремешки, пока Тари опирается на мои плечи. Встаю как раз вовремя, чтобы оказаться между ней и Ленаром. От того бьет столь тугая струя ненависти, что хочется облизнуться. А потом шагнуть к нему и выпить ее до дна. Обернувшись, я молча улыбаюсь наместнику. Совсем не так, как тогда, сразу после партии. И он замирает, едва не отшатнувшись.

— Кельтари…

— Что вам еще, Ленар? — устало, но на диво спокойно отзывается моя принцесса. — Я рассчиталась?

— Да… Кельтари… Ваше высочество, — поправляется он, наконец обратив внимание на зрителей. Почти всем хватило ума исчезнуть тихо и незаметно, когда все закончилось, но несколько человек все еще толчется поблизости. — Я…

— Вы получили то, что пожелали, — прерывает его Тари, плюнув на этикет. — Теперь я иду к себе. Доброй ночи, сир Ленар. Благодарю за интересный вечер. Ваше умение устраивать приемы, как всегда выше всяких похвал. До завтра.

Золото светлеет прямо на глазах. Ленар из тех, кто от чувств бледнеет. Темно-янтарные глаза мечут искры, но он молчит. И правильно делает. Мое терпение тоже не бесконечно. Я ведь могу и поменять планы, особенно, если у него не хватит чутья последовать им. До чего же трудно удержаться и не выпить его сейчас. Разъяренного, обескураженного, растерявшего все самообладание… Но вместо этого я незаметно, с величайшей аккуратностью, делаю с Ленаром кое-что другое, куда более сложное и опасное.

— Идем, Мэл. Доброй ночи, господа.

Этикет все-таки робко выползает оттуда, где прятался все это время. Нам желают доброй ночи. Нас провожают до дверей. А потом — хвала богам — оставляют в покое, удостоверившись, что их высочество со спутником вполне способны пройти шагов триста до гостевого домика. Эти триста с чем-то шагов Кельтари идет молча, лишь слегка опираясь на мою руку. И только на пороге изящного одноэтажного строения из резного белого камня едва не падает. Подхватив, доношу её до кровати, кутаю в шелковое покрывало. Обнимаю, прижав к себе, и молча сижу рядом, пока дрожь не проходит.