Вечер в дружеском кругу

— Это моя неосторожность, — фыркает он, и мы смеемся вдвоем.

Потом он снова наливает вино. Мы пьем из одного бокала по очереди, в голове у меня легкая приятная пустота, тело наполнено истомой и хочется то ли смеяться, то ли плакать, то ли напиться вдрызг. Да, в письме не было ровным счетом ничего неожиданного, но и ожидала-то я мало хорошего.

— Тебя надо учить безответственности, — насмешливо бросает Мэл, когда я тянусь к столику с бумагами, чтоб записать внезапно возникшее соображение о паре бюджетных статей.

— Это я умею и так.

— Ошибаешься. Тебе только кажется, что умеешь. У вас жуткая система воспитания, солнышко.

Он сидит на кровати, скрестив ноги, идеально прямой и совершенно расслабленный. Смотрит, как я голышом строчу в блокноте. Улыбается. Ну да, не буду же одеваться, чтоб написать пару строк. Да и кого стесняться? Мэла? Настолько дикая идея меня давно не посещала. За одной мыслью приходит другая, за ней — следующая. Через полчаса я едва успеваю бросить в безопасное место блокнот, как меня молча сгребают в охапку, швыряют на постель и наваливаются сверху. Покоряясь, я подставляю губы и между поцелуями интересуюсь:

— А причем тут система воспитания? Она отлично работает.

— Отлично — не то слово. Стоит посмотреть на тебя.

Мэл говорит сухо и раздраженно. Он так редко злится, что это можно приравнять к чрезвычайному происшествию. И он никогда не злится на меня. Неужели из-за отчета? Нет, быть не может. Наверное… Я заглядываю ему в глаза, по спине бежит неприятный холодок.

— Ты обиделся? Ну, прости. Я приторможу с работой, обещаю. Побудем вместе.

— Солнышко, — вздыхает он, мгновенно меняя тон и обнимая меня за плечи. — Ты прелесть, но именно это и подтверждает мои слова. Послушай себя и ужаснись. Ты и правда думаешь, что я могу обидеться на тебя? За то, что ты выворачиваешься наизнанку ради никому не нужных бумаг? Ваша система лепит из недолюбленных девочек и мальчиков несчастных взрослых, искренне думающих, что их можно любить, только пока они хорошие и послушные. Ты сбежала в самый далекий от вашей империи мир, фактически умерла и воскресла другим существом. Как ты выразилась, технически. Но твою семью и империю всерьез волнуют только не написанные отчеты и пристойность поведения? Никому не интересно, что с тобой было все эти годы и какой ты вернулась?

Это удар по незажившей ране. В особенности, после того, что было чуть раньше. Я бы отодвинулась, но он держит меня крепко, не позволяя даже дернуться. И я знаю, что он прав — да, от этого особенно больно.

— Не надо, — прошу я глухо. — Они не знают. Они не знают, почему я ушла и что было потом.

— Если бы они хотели знать, тебе бы не пришлось уходить.

Горячие ладони гладят меня по плечам, спине, голове. Губы, все еще пахнущие вином, осторожно прикасаются к моим, потом целуют скулы, щеки, закрытые глаза. Рядом со мной — третьей принцессой Империи, наследницей тысячелетней династии — нечисть, из тех, кого мои предки мечом и огнем истребляли в собственном мире. И эта нечисть сделала из меня свое подобие, спасая мою в клочья разорванную душу и почти убитое тело. Для этого, правда, пришлось поработать и с телом, и с душой.

К счастью, вряд ли кому-то придет в голову заставить принцессу империи пройти тест на генотип. А то бы семью ожидал неприятный сюрприз. До полной идентичности с Мэлом мне далеко, все же гены императорского правящего дома невероятно устойчивы, но и внесенных мутацией изменений хватит, чтобы быть признанной неполноценной. Несоответствие идеалу позволительно лишь до определенных пределов. И я без того давным-давно колебалась у самых этих пределов. Только вот как быть с тем, что единственный, кому тогда оказалось до меня дело, и кто не осудил меня ни за что, сотворенное в долгой мути безумия — был чудовищем? Нечистью. Существом, питающимся чужой энергией, да еще таким непристойным способом — через секс.

Под его поцелуями я тихонько вздыхаю, обнимаю свое неправильное счастье, прижимаюсь тесней. Когда-то я просила смерти — у него — но пришлось жить дальше. Я была дурой, да. И сейчас, кстати, не слишком поумнела. Но мне ли осуждать Мэла за то, что он в свое время тоже выбрал жизнь? Пусть и такую, ценой чужих смертей. Мы с ним оба монстры.

— Солнышко, — зовут меня тихо. — Не знаю, о чем ты думаешь, но ход этих мыслей мне не нравится.

— Мне тоже, — честно признаюсь я. — Мэл, ты сказал, что уйдешь, когда не будешь мне нужен. Что, если этого не случится? Я должна была стать твоим подобием, но ты хищник, а я по-прежнему жертва. И, похоже, хищником мне не бывать. Ты уйдешь, если поймешь это?

Перед тем, как ответить, он обнимает меня еще крепче, тянет на себя так, что я оказываюсь сверху. Так ему удобнее оглаживать меня ладонями со всех сторон, ласкать спину, ягодицы, ложбинку между ними. От прикосновений между бедрами чувствую, как все тело заливает горячая сладость. Что, опять? Но это не ответ, а я хочу знать. И потому приподнимаю голову, упрямо глядя ему в лицо, пусть для этого и приходится прикусить губу, чтоб в голове прояснилось.

— Не хищником, солнышко мое, — тихо поправляет он, вглядываясь мне в глаза. — Ты не хищник, ты охотница. А охотник может быть и тем, и другим: это его право и преимущество. Успокойся. Все правильно. Все своевременно, поверь. Я буду с тобой, пока буду тебе нужен. Потом уйду. Но это случится еще не скоро, маленькая моя. Расслабься…

Я закрываю глаза, повинуясь тихому спокойному голосу. Мое чудовище. Мой убийца. Моя любовь. Кому еще я могу довериться, если не тебе? Я и жива-то лишь потому, что ты так решил. Еще несколько минут, еще немного ласковых касаний, царапаний — и начинаю ловить воздух ртом, задыхаясь и скуля что-то бессвязное, чего и сама не могу разобрать. Отчетливо получается только его имя:

— Мэл… Мэл… Ох, Мэ-э-л…

И я готова все сделать сама: отдаться, растаять воском в его руках, — я в нетерпении трусь о его тело, прижимаясь и пытаясь то вдавиться сильнее, то отодвинуться и сесть, наконец, сверху, но смеющиеся губы закрывают мне рот, не позволяя говорить, потом приказывают повернуться. После первого раза я все еще мокрая и горячая, и теперь — знаю — все будет куда быстрее и жестче. Руки за голову, подбородком на подушку, вторую подушку под живот. Я только ерзаю в предвкушении, трусь грудью о шелковую простыню. Терпеть не могу это дурацкое скользкое белье, но сейчас — то, что надо. Слышу сзади тихий смешок. Раздвигаю ноги, упираясь коленями и поднимая зад — сама. Невозможно же терпеть. Что же ты делаешь, чудовище мое невыносимое.

— Значит, жертва? — горячо мурлыкают мне в ухо. — А разве плохо побыть жертвой, маленькая моя? Для разнообразия. Хочешь? Я бы не отказался от такой сладкой добычи…

— Да, — выстанываю в подушку. — Да скорее же!

— Не так, — обжигает дыханием поймавший меня хищник. — Скажи правильно. Так не просят.

— Возьми, — прошу хрипло и беспомощно. — Я твоя. Твоя добыча. Бери. Делай, что хочешь. Только возьми. Прошу…

Руки на бедрах, жесткие пальцы сжимают, тянут. От толчка — резкого, сильного, жестокого — захлебываюсь вдохом и вскриком. Вот для чего подушка — вцепиться зубами и только всхлипывать, стонать и мычать. Боль мешается с удовольствием, и непонятно, что слаще: не будь ее — и наслаждение не заливало бы меня так сильно, полно и резко. Руки соскальзывают с затылка, я стискиваю подушку, обнимаю ее, прижимаясь — и опять подаюсь назад, к своему мучителю. Навязанный ритм ловится быстро, тело само подсказывает, как надо, чтобы смешать боль и наслаждение в правильной пропорции. Зато когда получается, голову сносит совершенно.

— Да, маленькая, — шепчет мне в ухо его голос, ловя промежутки между моими же криками. — Вот так, правильно. Хорошая добыча, послушная. Ты же этого хотела? Моя. Никому не отдам. Моя… моя… моя…

Прижимаясь всем телом и снова отталкиваясь, он берет меня так, что в глазах темнеет, и я думаю только о том, как не потерять сознание, не соскользнуть в черную бездну невыносимого экстаза. Всхлипываю, потому что на крики уже нет сил, лицо заливают слезы, тут же впитывающиеся в подушку. И на пике, когда уже только и могу, что беспомощно хныкать, чувствуя себя одним комком оголенных нервов и удовольствия, сквозь шум в ушах снова слышу тихо и четко:

— Никогда. Во мне. Не сомневайся. Ты моя. Навсегда. Моя…

После этого ничего уже нет — и быть не может. Сознание все-таки не выдерживает. Но черная бездна, куда я лечу, оказывается горячей, пронизанной сладостью, горечью, запахом миндаля, вина и его кожи — и совсем не страшной. В нее хочется падать вечно, задыхаясь от счастья.

Конечно, не получается. В себя я прихожу, лежа головой на его коленях. Открываю глаза медленно и с опаской, с трудом понимая, на каком я свете. Он смотрит на меня спокойно и внимательно, все так же мерцает серебро глаз. Слова ни к чему. Что тут можно сказать? Что тут можно сделать? Удостоверившись, что пришла в себя, он осторожно снимает мою голову с колен, поднимается и уходит. Я жду — молча. Вернувшись, он ложится рядом, но не касаясь меня. И это правильно. Я сама чувствую, что сейчас прикоснуться друг к другу было бы невыносимо больно. И еще какое-то время мы просто лежим рядом, пока я незаметно не проваливаюсь теперь уже в обычный сон, где кружатся листы отчета и лорд-канцлер танцует на столе в библиотеке с главным архивариусом. Какие дни — такие сны, понятное дело.

А утром мы просыпаемся, как и всегда, в обнимку. Он осведомляется, помню ли я об обещании послать отчет к демонам на денек. Я помню. И мы на весь день едем к Фаргальским водопадам на пикник, пьем вино, едим жареное на углях мясо и смеемся. Все, как обычно. Все правильно. Все… своевременно.