Филе пятнистого оленя

— Прощайте.

И внизу уже слышала, как хлопнула дверь на четвертом этаже, и звук этот, трансформируясь в моем сознании, превратился в черную точку, сначала жирную, но постепенно делающуюся все меньше и бледнее и в итоге пропадающую, стертую безжалостным ластиком времени…

— …Он у меня по заграницам мотается, ну бизнесмен же, дел невпроворот. Я ему времени мало уделяю, все говорю — да заведи ты себе любовницу, только ко мне не приставай. А он ни в какую…

— Слушай, Юль, а что с теми книгами, которых у вас такая куча была?

Она посмотрела на меня с удивлением, не понимая, о чем речь — мы ведь говорили о ее неотразимости.

— А… Да ничего. Мы когда разбирались перед переездом, посмотрели, что там лежало — это же отец собирал, а там чушь какая-то, мама кое-что с собой забрала, но не много. Соседям раздали, а остальное выкинули. Кому они нужны теперь… Так вот. Он мне предлагает пожить в Испании месячишко, а если я захочу…

Она все говорила и говорила, не видя, что я то и дело смотрю на часы, и, кажется, расстроилась, когда я попросила у официанта счет. Это неудивительно было — вряд ли ей часто попадались такие хорошие слушатели, как я, якобы принимающие всю эту ахинею всерьез. И она все выше и выше отрывалась от земли на моих вопросах, как на огромном красочном дирижабле, и все фантастичнее делались ее истории. И я знала, что она потом еще долго будет вспоминать этот восхитительный полет и будет очень им гордиться, как гордятся совершенным кругосветным путешествием.

— Ты уже собираешься уходить?

— Да, к сожалению, пора…

— Слушай, Ань, я тебя прошу, давай созвонимся в понедельник, может, посидим где или ты в гости ко мне приедешь? Я тебе еще не все рассказала…

— Да-да, конечно, — так я ей ответила. А что я могла сказать? Я ведь знала, что никогда ей не позвоню.

Маленький, деликатно перевернутый листочек с цифрами лег передо мной на стол. Я открыла блестящий бумажник от Ферре и старалась не смотреть, как Юля очень медленно достает потертый кошелечек, и как после того, как официант исчез с моей кредиткой, он, этот жалкий, коричневый, пустой, по всей видимости, кусочек кожи радостно утонул в спасительной погребальной темноте ее сумки. Мне было еще рано, но я так устала от нее, что с большим удовольствием посидела бы просто в машине, рассматривая кольца на пальцах и неторопливо затягиваясь сигаретой.

— Ну ты звони, ладно? В понедельник жду. Всех мужиков отменяю, будем гулять!

Я кивнула ей и улыбнулась. А потом пошла к спящему холодному «фольксвагену». И, повернувшись случайно, увидела ее удаляющуюся сгорбленную спину. И почему-то подумала о том, что она не хотела бы больше со мной встречаться. Потому что дирижабль сдулся и довезти до дома могло лишь метро.

И я усмехнулась этой мысли, садясь в машину, вглядываясь в темную улицу сквозь мелькающие «дворники», и все думала о том странном чувстве, которое испытала, когда вставала из-за стола в кафе — словно я прочитала какую-то пожелтевшую страничку из старого, как бы не моего уже, а чужого дневника, найденного на чердаке. И листочек этот сразу после прочтения распался прямо в руках, засыпая стол и мою красную юбку из тонкой шерсти, оседая желтой трухой на покрытый блестящей плиткой пол. Не надолго, до тех пор, пока не сдует его сквозняк от выпускающей нас на улицу двери.

И я подумала, что даже не помню лица того человека, который был в моих мыслях последние полтора часа, и так и не вспомнила, как его звали. Мне было жаль, что я не могу думать, что он умер от любви ко мне. Мне не хватило бы глупости воображать, что в последние минуты своей жизни он вспоминал меня и, может быть, даже прошептал мое имя, которое никто не услышал. И что все это произошло потому, что я выпила из него все соки, всю силу, всю способность жить — тем более что с момента нашей последней встречи он навсегда был обречен на жизнь без меня.

Но то, что именно благодаря ему в моей жизни появился эликсир вечной молодости, рецепт которого я составила для себя тогда, очень давно, — было для меня очевидно. Снадобье я употребляла регулярно — и, вероятно, мне предстояло его отведать сегодня вечером. И хотя именно он, старый скучный человек, помог маленькой, но очень порочной девочке открыть секрет эликсира — косвенно, конечно, просто натолкнув на мысль, которая ему-то не приходила в голову никогда, — девочка эта, став взрослой, не испытывала за это благодарности.

Я не спросила даже, где его похоронили, — она, кажется, сказала, что на Ваганькове, подзахоронили к его матери, но я не спросила, где именно находится могила. Потому что знала, что все равно туда не приду. Потому что в моем дневнике не было места для прошлого — в нем были лишь чистые белые листки, которые, стоило им заполниться записями, безжалостно вырывались и выбрасывались за ненадобностью. Чтобы не напоминать мне, сколько всего позади, — и что, хотя мне всего двадцать четыре года, я все же старею.

Я притормозила у светофора, увидев сбоку в окне темную ограду Ваганьковского кладбища, глядя на нее внимательно, не совсем понимая, зачем это делаю, потеряв какую-то важную мысль, только что крутившуюся в голове. Вынув из сумочки тоненькую книжечку в черном кожаном переплете и раскрыв на первой странице. «18.00, "Прага"» — ничего больше. Ни вчера, ни завтра.

И как только уверенный и дерзкий зеленый глаз светофора взглянул в темноту, я вжала педаль газа в пол, одним рывком преодолевая пропасть между ничего не значащим прошлым и таким значимым сегодня…