Филе пятнистого оленя

Я оставила его тогда, когда решила, что сделала все, чтобы стать для него самым лучшим воспоминанием. И иногда думала, что, терзаемый мыслями о моем сладком теле, старый критик дарит климактерической жене радость зрелого секса. И мне было немного стыдно и одновременно тепло на душе. И порой вспоминая о нем, я посылала из окна по ночному небу, пупырчатому от звезд, воздушный поцелуй туда, где когда-то часто бывала. И точно знала, что он туда не долетит.

Это, наверное, случайно так получалось — что моими партнерами нередко были представители богемы. Условной, конечно, но все же — художник, литературный критик, даже поэт, правда, детский. Я еще смеялась про себя, думая, что после наших с ним развлечений он, того гляди, откажется от своей специализации и начнет писать непристойные стишки или любовную лирику, и что вряд ли это пойдет ему на пользу — детские книжки более выгодное дело. А еще один раз это был электрик из Дома литераторов, но это уже не совсем то.

А может, в этом была какая-то предопределенность, может, люди, близкие к искусству, все как один поклонники лолит? Шутка, конечно, — но мне это льстило. Мне иногда казалось, что те, кто общался со мной, видели во мне что-то, кроме прелестного молодого тела, — что-то очень тонкое и изысканное. И попадали под его гипнотическое влияние, теряли рассудок от исходящей от этого тела сексуальности. Мне приятно было думать об этом, думать, что во мне есть нечто, чего нет в других женщинах. Разве могла я это не ценить?

Я никогда не использовала свою привлекательность в каких-то корыстных целях. Мне это даже в голову не приходило. Мне льстило мужское внимание, приятно было чье-то желание, и мне казалось, что, отдаваясь кому-то, я навсегда увековечиваю себя в чьей-то памяти, отпечатываю на чужом сознании маленький розовый логотип — вроде вкладышей из жвачек под двусмысленным названием «Любовь — это…». Только гораздо более откровенный — стоящую на коленях пухлую малышку с ярким ртом. И мне это нравилось.

Наверное, я и дальше жила бы вот так, как придется, радуясь каждому приходящему дню, благосклонно и внимательно выслушивая мужские комплименты. Если бы не пришло время задуматься над тем, как я живу, и понять, что все это время я жила неправильно.

Я поняла, что совершенно не умею жить. Поняла вдруг отчетливо, принимая удар, покачнувшись от обрушившейся на меня страшной истины. Над которой не задумывалась раньше. Пока не наступила эта осень. Пока не появилась она…

Все шло не так тем летом. В своих призрачных мечтах, порой туманящих настоящую жизнь, делавших ее лучше и красивее, я представляла себе все совсем иначе. Я никогда не носила очков, несмотря на проблемы со зрением, и мир, окружавший меня, казался мне мягче и лучше — и я вовсе не хотела видеть его более четко. Потому и рисовала себе картинки — приятные и яркие, пусть и не совпадающие контурами с реальностью.

Так вот — то лето я представляла себе по-другому. Я отработала год на киностудии и рассчитывала на заслуженный отпуск, и он рисовался мне красочным и полным страстей, щемящих коротких романов и трагических расставаний. Меня отпустили с трудом, и это вот нежелание директора расставаться с хорошим работником даже на короткий срок мне очень льстило. Я погладила ласково свои пыльные мониторы, посмотрела в тусклое треснутое окошко на замызганный дворик, высыпала в корзину пепельницу, утрамбованную окурками трехдневной давности — окурками, испачканными слюной и помадой великих, — и покинула свою фабрику грез. Обещая про себя, что покидаю ее ненадолго. Важнейшее из искусств не могло долго существовать без самого верного ему человека.

Мне так хотелось краткосрочного и волнительного вояжа куда-нибудь за границу — пусть даже в дешевую Турцию или Болгарию, но в одиночестве, без родителей. Мне виделся уже какой-нибудь морской гигант вроде «Титаника», должный повезти меня навстречу приключениям, бросающий в объятия новых мужчин. Ожидаемые страсти должны были быть яростными и губительными, как десятибалльный шторм, и я даже почти готова была сгинуть в пучине, слушая до самого конца слова любви от почти незнакомого мне молодого красавца, прижимаясь к нему всем телом и делая вид, что не чувствую его эрекции. Вышло же все иначе. Ну просто совсем.

Мои родители всегда слишком пеклись обо мне. Подозревая что-то порой, они не могли лезть мне в душу по причине интеллигентской деликатности — да в нее и не пролезть было. Во мне имелись дырочки — но душу через них было не достать. Может, она и таилась где-то внутри, но мне самой казалось часто, что создатель сделал из меня изящную фарфоровую куклу, чтобы любоваться, а не смотреть, как морщится ее лоб, отражающий грусть или недовольство. Во мне было пусто и светло, как в розовом целлулоидном цилиндрике, и даже сердце, стук которого я слышала порой, живенько прыгая на очередном случайном партнере, представлялось мне таким, как его рисуют на картинках, — красным и округлым.

Однако, предугадывая проблемы, которые может повлечь за собой данная мне свобода, мама и папа решили составить мне компанию. Им, вероятно, представлялось это таким естественным — молодая дочка и ее еще не старые и симпатичные родители, отдыхающие вместе в ведомственном пансионате. Выпечка — ненавижу это слово, но именно так называются всякие поганые плюшки — после ужина, кефир в десять и фильм про Кинг-Конга как завершение очередного пустого и тусклого дня. Никакие мои протесты не могли изменить их решения. Мои мольбы и уверения, что я умру от скуки, не возымели никакого эффекта. Вряд ли в самом деле меня можно было успокоить словами о том, что там, в этом подмосковном доме отдыха, замечательная библиотека и что там я могу дать своим бедным глазам отдохнуть от черно-серой пестроты старых хроник.

Я все еще лелеяла мысль о том, что мчусь навстречу чему-то новому и необыкновенному, когда старая, никуда не торопящаяся «пятерка» проезжала Бронницы, Луховицы и другие маленькие гниловатые деревеньки. Я все еще надеялась, что мы просто не доехали до места — что вереницы бабок, продающих вдоль дороги связки синего лука, скоро закончатся и в конце пути вырастет передо мной фантастический комфортабельный отель с розовым кафелем в ванной и зеркальной плиткой на потолке. И что там, в этом отеле, где-нибудь на третьем этаже, меня случайно толкнет высокий стройный брюнет в теннисной форме и с ракеткой, возвращающийся с тренировки. И упадет на мягкое синее покрытие мой лакированный чемоданчик, упадет и раскроется, и выпадут из него кокетливые кружевные черные трусики — единственная приличная пара, которую я толком не носила.

Это были особые трусики — вызывающие нетерпеливое волнение у моих партнеров. Я знала, что они слишком хороши, чтобы снимать их в каком-нибудь полупустом кинотеатре, куда меня приводил очередной поклонник. Снимать, замечая кокетливо, что я впервые надела сегодня белье и мне жутко неудобно, и просить подержать их, пока я открою сумочку, и улыбаться и поеживаться сладко, видя, как они падают из рук того, кому были отданы. И думать, какие у мужчин всегда холодные пальцы — гораздо холоднее, чем кое-что другое.

Так вот, трусики должны были вывалиться из чемоданчика, которого в действительности никогда не существовало, его заменяла страшноватая спортивная сумка, но это уже глупые детали, — трусики должны были плавно опуститься на пол перед чьими-то белыми теннисными туфлями. И глаза — жесткие, серые, как северное море, — должны были подняться медленно от пола и взглянуть мне в лицо. И встретиться с круглыми наивными глазами пухлой блондинки, затянутой в голубое в горошек платье.

«Простите, — так он должен был бы сказать, этот мужчина. — Я совсем не хотел, позвольте я вам помогу…» «О да, — отвечу ему я, выдыхая вместе со словами запах клубничной жвачки, — вы не поднимете мои трусики? Бог мой, я так ненавижу это неудобное белье. Представьте, сняла его, как только вышла из дома, в подъезде — мне сразу стало так тесно… О, о чем это я, извините…»

Так предполагалось — и я еще долго думала об этом и улыбалась, ковыряя вечером желтые обои в убогом домишке, где нас поселили. Говоря себе, что то, что мне все представлялось иначе, — совсем не страшно. Потому что картинка получилась настолько красивой, что мне не хочется стирать ее из своего воображения. Что я могу домыслить и то, что будет дальше, и наверняка все получится приятнее, чем могло бы быть в реальности. И когда я лежала в темноте с разведенными ляжками, дерзко демонстрируя себя пялящейся в окно лесбиянке-луне, мне казалось, что я чувствую в воздухе запах клубники.

…Он был совсем не похож на того, кого я видела мысленно. Но белозубую улыбку я тут же назвала голливудской, мне даже показалось, что он стильно одет и у него роскошная шевелюра. Он гонял шары по зеленому сукну в бильярдной — а я попросила меня научить играть. И, оттопырив попку, распласталась на столе, словно целясь в тускло-желтую лысину шара, и ударила, едва не пропоров стол. А потом бросила кий ему, с деланной капризностью надув губы. Он усмехнулся и стал совершеннейшим Алеком Болдуином, и в глазах, совсем светлых, стали лопаться и брызгать шарики интереса — как в минералке прямо.

Вечером, когда небо по-мышиному обкусало месяц, мы гуляли по сумрачным аллеям, и это было так романтично, и похрустывали под ногами ветки, и какие-то ночные птицы проносились над головами, и он говорил мне что-то, чего я не слышала, и просил меня о чем-то, а я улыбалась только. И во всем этом была такая вяжущая сладость, нечто саднящее и щиплющееся изнутри, и ключ, повисший на его пальце, казался совсем серебряным.

Ключ красноречиво запер замок изнутри, и нелепая деревянная бирка на нем перестала качаться, растворившись в темноте комнаты. А я лежала, подминаемая жарким и потным телом, хрипло дыша и прося его не торопиться, изображая стеснительность и непорочность, и испуг, и истому. А он, все острее ощущая себя мужчиной, зверел и креп джинсами, и жалобно трещали швы на моем платьице, и ныли и кашляли пружины старого дивана. Слишком уставшего, слишком древнего для таких страстей.

Фонарь за окном беззвучно икал, и его тусклый свет ложился на рояль, стоящий в комнате, на какие-то сваленные в кучу барабаны и кегли. Жилище, как выяснилось позднее, принадлежало местному массовику-затейнику, уступившему на пару часов свою комнату сгорающему от желания собрату. Мой новый знакомый не имел места для интимных свиданий, поселившись в одном номере с престарелой мамой. Романтика и проза всегда живут по соседству.

Мне казалось, что сценарий снимаемого мной фильма просто требует этого, — и, настраивая себя на лирический лад, я пустила по лицу хрустальную почти слезу и отодвигала его руки, все более настойчивые. Я знала, конечно, что сиюминутное желание показаться хрупким и ранимым созданием совсем не вяжется с развязным моим поведением днем, — но он, увы, был слишком недалек, чтобы это понять.

Он испугался, сел рядом, прекратив приставания, и только спрашивал участливо, что же было в моей жизни такого, что я так боюсь того, что должно произойти. И я, качая головой скорбно, шептала, что не хочу этого вспоминать. Вызывая желание успокоить меня, и утешить, и гладить по волосам, и не порочить ангельский образ грязными хватаниями за тело. Ну, разве что только еще доставить мне оральное удовольствие. На которое я благосклонно согласилась, попросив неискренне: «Пожалуйста, только недолго…»