Филе пятнистого оленя

Но это была лишь одна сторона моей работы. Творческая ее часть, так сказать. Кроме этого, имелась еще одна — мужчины. Их было много, и все они были очень разными. А я была восхитительна, и я была одна.

Вряд ли мне могли составить конкуренцию несколько сонных бухгалтерш, старая режиссерша и всегда некрасивые и часто сменяющиеся секретарши. Даже если бы они были нормальными, все равно со мной им не стоило бы соревноваться — так я себе говорила. А потому сверкала и блистала перед толпами сценаристов, режиссеров, операторов и видеоинженеров, проходивших через нашу студию. И даже водители были от меня без ума. А я — я старалась понравиться всем, и почти никто не испытывал недостатка в моем внимании. Для кого-то это была просто приветливость — а кому-то досталось и кое-что поприятнее.

Наверное, еще долго бородавчатый директор одной из картин, ровесник Октября, вспоминал, как мял мое тело в дымной монтажной. Как я смотрела на него сквозь полуприкрытые ресницы и даже протянула свою руку туда, где у него так все хотело быть крепким и не могло никак. Как я постанывала, откинув голову, как расширялись его катарактные глаза и как гулко прозвучал потом звук неожиданной и почти не замеченной им пощечины.

Еще был один из водителей, все еще красивый и сильный мужчина, бывший спортсмен, перенесший жуткую травму и не сумевший возвратиться в большой спорт, катавший теперь по городу начальника студии и его жену. Он был на особом положении, и его даже не считали водителем — он был просто друг семьи, за приличные деньги оказывающий мелкие услуги. Иногда он забывал про то, что у шефа утром важная встреча, и стоял у моего подъезда, ожидая, когда я спущусь. Когда он тискал меня — яростно и почти грубо, — я чувствовала себя героиней французского кино. Потому с ним я отдавала предпочтение французской любви — внешне он чуть-чуть походил на стареющего Бельмондо.

Я жила в кино, дышала кино, смотрела на уличные пейзажи, отмечая там и сям удачные планы и панорамы, и светлые утра казались мне засвеченными, а сумерки воспринимались как затемнения на пленке. Когда выпал первый снег, я подумала, что по земле разбросаны белые бумажки — как билеты в кинотеатре после сеанса. Все памятники в городе, независимо от пола и внешности, походили на эмблему «Коламбиа пикчерз», небо ночью казалось мне похожим на Сансет-бульвар. Студия стала моим Голливудом — хотя кто-то счел бы ее крошечной и грязной.

Я совершенно поменяла имидж. Из кокетливой девицы с белыми кудрями в стиле ретро, затянутой в белые узкие платья, я превратилась в серьезную и деловую особу, предпочитающую пиджаки и длинные мягкие юбки. Разрезы на них, правда, остались по-прежнему чересчур откровенными — но я делала вид, что не замечаю, как в них заглядывают мужчины. Черные водолазки обтягивали крошечные твердые грудки, и иногда, снимая вельветовый пиджак, неотъемлемый атрибут великого режиссера, я с удовлетворением отмечала, что сидящий рядом со мной за пультом сценарист сбивается с мысли. И я улыбалась ему хитро, двусмысленно предлагая: «Может, продолжим?..» Гася разгорающееся в его взгляде пламя кивком на монитор.

Я так вошла в образ, что позволяла себе давать дерзкие советы по фильмам их создателям. И постепенно они стали ко мне прислушиваться, а иногда спрашивали всякие мелочи. Один из них даже предпочитал меня другим монтажерам, взрослым и опытным. И хотя его интерес все-таки вряд ли был профессиональным, мне это ужасно нравилось. Секс — это ведь почти соавторство, верно?

Все казалось восхитительным тогда, даже трамвай пел как-то по-особому, когда я ездила на «Мастерфильм» — большую контору, осуществляющую массу всяких теле- и киноопераций. Там обрабатывались западные сериалы, перегонялись из одного формата в другой пленки, и я всегда улыбалась, слыша в конце какой-нибудь чуши по телевизору фразу: «Фильм озвучен корпорацией "Мастерфильм"». Мне казалось, что я причастилась к чему-то важному, тому, что недоступно другим. Что я нахожусь в самом центре великого и не постижимого до конца мира, имя которому Кино.

Трамвай плелся вдоль пустынных полей и замерзших болот и привозил меня в забытое Богом Ростокино, на улочку, носившую загадочное название Лучевой просек, и я решила, что знаю, почему она так называется. Когда я шла по безлюдной тропинке, то ощущала, что в спину светит луч, вроде того, что выбивается из проектора в кинотеатре, только в его свете толкались не пылинки, а хлопья снега, а на экране, по-зимнему белом, маячила моя фигурка. Она уходила вдаль и все уменьшалась, и почти неразличимой становилась тяжелая сумка на ее плече. Сумка с кассетами, предназначенными для перегона.

В старом, удивительно красивом особняке всегда было прохладно. Но он прогревался мужскими взглядами, обращенными на меня, и становилось даже жарко. Говорили, что этот особняк некогда служил Лаврентию Берии местечком для плотских утех. Кто-кто, а лично я даже не сомневалась, что так оно и было. Во-первых, потому, что звучало это романтично, а во-вторых, дух секса по-прежнему витал под его сводчатыми потолками и оседал на мозгах его работников бодрящей влажной росой. Там всегда было тихо — за тяжеленными дубовыми дверями можно было шуметь как угодно, но в огромный вестибюль не просачивалось ни звука. Ни грохота записываемой музыки, ни бубнежа синхронных интервью. И слишком чувственных и хриплых стонов тоже было не услышать — можете мне поверить.

И я была счастлива, когда поганый отпуск закончился наконец. Потому что я возвращалась туда, где мне было так хорошо. Мне казалось просто, что я перепутала коробку и прокручиваю в своей голове не тот фильм, и злюсь на себя за это, и не могу его остановить почему-то. И радовалась, когда увидела титры, возвещающие о его финале. Надеясь, что теперь все пойдет как надо.

Даже не сомневаясь в этом ничуть…

Вначале я ее ненавидела.

И даже не потому, что мне казалось, что она красивее, чем я. Не потому, что ее ноги были длиннее, а глаза больше и выразительнее. Оно и не так вовсе было — прошу отметить. Просто когда я вернулась, мое место было занято. То есть оно было свободно — она ведь не в монтажной сидела, а в другой комнате, и не делала кино, а всего лишь отвечала на звонки, но…

Но теперь какой-нибудь великий режиссер, звонящий моему директору, слышал в трубке не мой голос, чувственный и многообещающий, — а ее. Теперь все приходящие сюда люди видели в дверях не меня, хитровато и кокетливо прищуривающуюся, — а ее. Теперь все факсы, которые я переводила иногда, щеголяя чудовищным английским, должна была переводить она — хотя ее английский был не менее жутким. Теперь даже кофе должна была разливать она — а я…

Меня навечно ссылали в отдаленную монтажную, куда редко кто заглядывает и еще реже задерживается по причине неудобства, тесноты и задымленности. Я должна была сидеть там, не зная, кто сейчас на студии, кому надо приготовить чай, а с кем можно просто поболтать. Потому что стол, за который я садилась раньше, встретив очередного гостя и позволяя себе оторваться от работы, теперь держал на своей спине ее сумочку, а на стуле висел ее пиджак. И — ей-богу — он был куда моднее и наверняка дороже моего.

Я увидела ее не сразу. Потому и не обратила внимания, что на секретарском столе лежит какая-то пудреница. Подумала, что эта одна из тех недолгих, блеклых и быстроцветущих, вроде садовых тюльпанов, теток, которых уже так много знала наша студия. Отметила просто, что пудреница красивая и, похоже, весьма недешевая, — ну и Бог с ней.

Все было так, как я предполагала. Я вернулась, и мне и впрямь были рады — и не важно, что потому, что надо было срочно что-то делать, а половина конторы ушла в отпуска. И стол был праздничный — и ладно, что не в честь моего возвращения, а по случаю чьего-то дня рождения. Все было приятно и весело, и мы сидели и курили, и пили какое-то даже неплохое вино, и начальство отсутствовало, а значит, можно было не напрягаться. И я обкусывала неспешно лохматый, сочащийся соком персик, кокетливо поглядывая на затесавшегося среди студийных работников звукорежиссера ЦСДФ. Он был нечастым, но очень дорогим гостем, и я ему так нравилась, и все смотрела и смотрела на него, прикрывая глаза, будто от наслаждения, и не прислушивалась толком к тому, о чем говорят за столом. И вздрогнула вдруг, услышав какую-то фамилию.

Она показалась мне знакомой, а может, просто красивой, мне нравились всегда фамилии на -ский. А в сочетании с именем — Вадим Юрский — звучало просто супер. И я повернулась к бухгалтерше, которая произнесла это, и напрягла слух.

— Он ждал ее вчера весь вечер, Юрский этот. Она ему тут свидание назначила вроде как, ну и явился, пяти еще не было, про нее спрашивает. А что я ему могла ответить — что в три за ней «мерседес» белый прикатил? Она мне запретила: «Наташ, только не говори ему… Я, если успею, к шести вернусь…» Ну что ты… какое там к шести… Сегодня утром — да где там утром, в двенадцать — звонит, голос кошачий. Я, мол, не приду, чувствую себя плохо. А я думаю — да ладно, плохо тебе. Всем бы так плохо было…

Я не поняла сначала. Подумала только, что речь все о той же очередной девке, которая не заслуживает моего внимания. Удивилась, конечно, что про «мерседес» какой-то говорят, — но мало ли что. У нас вон на студии у одного оператора такой «Запорожец» был, что любой любитель старины его с руками бы оторвал — лет сто ему было, похоже, да еще разрисован весь зеленой краской. Да я и не разбиралась толком в машинах, так что «мерседесу» этому особого значения не придала. Меня больше фамилия заинтересовала. Жутко красивая фамилия какого-то мужчины, незнакомого мне почему-то и, похоже, ухаживающего за этой вот новой секретаршей.

Я думала об этой фамилии весь вечер. И улыбалась про себя таинственно, предвкушая, как завтра приду на студию, как кивну холодно этой крысе, севшей за секретарский стол. Как появлюсь потом из своей монтажной, и сяду покурить с бухгалтершами, и сама отвечу на пару звонков своим невероятным голосом, опередив нерасторопную ее. И со всеми буду вежлива и приветлива, и буду задавать каждому звонящему личные очень вопросы, и хохотать дерзко и вызывающе — чтобы она поняла, кто здесь прима, кто здесь королева, кто, в конце концов, лицо студии.

И когда придет этот Юрский, то, каким бы он ни оказался, я буду беседовать с ним и угощать кофе, и двусмысленно на него смотреть. Потому что ей просто повезло, что я отсутствовала, когда она приперлась устраиваться на работу. И только поэтому я услышала сегодня историю о ее женском вероломстве и непостоянстве, синонимах неотразимости, и даже какие-то намеки на секс. Просто потому, что здесь не было меня.

…Сначала я увидела ее сзади. Но уже тогда удивилась — таких красивых ног не было ни у кого на студии. И никто не носил таких коротких юбок, чтобы так это подчеркнуть. И у всех по спинам тянулись провода бюстгальтеров, толстенные, как от стиральных машин прямо, — я, конечно, женщин имею в виду. А тут была просвечивающая темно-синяя маечка, и отсутствие белья, и загорелые икры, и очень круглый и даже мне показавшийся аппетитным зад.

Пусть я всегда презирала тех, кто не носит колготок. С такими ногами я, может быть, сама бы их не носила, хотя вряд ли — мои были гораздо красивее, это я уж прибедняюсь зачем-то. И я давно не надевала уже коротких юбок — но, мать твою, ей и впрямь было что показать. Это все смотрелось очень неплохо, признаюсь, — но когда она повернулась, я вообще решила, что глаза мне изменили.