Филе пятнистого оленя

С него было достаточно в тот вечер. Он провожал меня до двери, нежно стискивая мою руку и что-то произнося деликатно, а я, глядя под ноги и делая вид, что прислушиваюсь к его увещеваниям, хитро улыбалась. Думая про себя, что он будет ворочаться с боку на бок весь остаток этой потной ночи, и ему станет немного легче, только когда он ляжет на живот. И он будет вздыхать, вспоминая белое тело, выпрыгивающее из тесной ткани навстречу его ладоням, и будет ждать утра, когда увидит во время завтрака предмет своего вожделения. А я появлюсь только ближе к обеду, с темноватыми кругами вокруг глаз, с волосами, уложенными мокро, зажав в пальцах кровоточащую сигарету. И надену вместо голубого черное платье, и от моей скромности не останется и следа.

Это был, пожалуй, единственный приятный вечер тем летом — все остальные были слеплены из серого пластилина. Секс, случившийся уже на следующий день, получился пресным и вязким, как кисель, в котором слишком много желатина и совсем нет сахара. И может, это было бы терпимо в течение недели, но мой новый знакомый предпочел остаться на более длительный срок. А мои родители, полюбив отчего-то местный травянистый пляж и кукурузные поля, заселенные муравьями, последовали его примеру. Двадцать четыре дополнительных дня оказались желтыми и мятыми, как казенные простыни. И пахли дешевым хозяйственным мылом, и даже печать на каждом из них стояла, как на пансионатных наволочках, — печать тоски и уныния, и губительного однообразия. Даже мстительное и короткое совокупление с массовиком ничуть не исправило положения, в котором я оказалась.

Я ожила, только вернувшись в Москву, затянутую куполом смога, как цирк шапито. Парочка неожиданных и приятных свиданий меня развеселила, и я даже еще раз встретилась со своим курортным знакомым Димой. Убедившись, что в Чистопрудных переулках, среди особняков и хороших машин, он смотрится ужасно. Во всяком случае, гораздо хуже, чем это было на фоне тихих речушек и обросших ряской подмосковных болот. В его лице появилось что-то лошадиное, а походка показалась мне жуткой. Я рассталась с ним холодно, зная, что никогда больше его не увижу, и не жалея об этом ничуть. Ко всему прочему выяснилось, что он — якобы бывший воин-интернационалист, а ныне выпускник престижнейшего МГИМО — совсем не тот, за кого себя выдавал. Хотя это уже не имело значения.

Я не могла дождаться того дня, когда выйду наконец на работу. Когда войду в один из кривых таганских тупиков, толкну неприметную подъездную дверь, обклеенную горчичниками объявлений, и окажусь там, где так любила бывать. Там, где меня все обожают и ждут, и жутко рады будут видеть, и устроят торжество в честь моего возвращения. И монтажная опять наполнится звуками, и по моей команде в ускоренном темпе забегают суетливо по экранам Сталин и Хрущев, и сигаретный дым будет подниматься вверх, превращаясь в модный натяжной потолок. И поздно вечером, подвозя меня до дома, один из наших студийных водителей погладит меня бесстыдно по колену, а я шутливо хлопну его по щеке.

И спустится на город осень на красно-желтом дирижабле, и он запутается в ветках деревьев. А потом начнут замерзать по ночам лужицы. И я сменю пиджак на плащ, а потом на теплое черное пальто из альпака. И все так же будут сигналить мне вслед автомобили, и будут новые яркие дни, и новые мужчины. И все будет лучше, чем всегда.

И я уже не жалела о том, что лето вышло скверным. Если бы я знала тогда, что осень получится еще хуже…

Я помнила свой самый-самый первый приход на работу так отчетливо, словно видела это в кино. Помнила свою ладонь, взявшуюся за холодную дверную ручку. Помнила корявую лестницу, ведущую куда-то под самый чердак трухлявого дома. Едва стоящего на ногах, с тусклыми глазами окон — похмельного словно.

Помнила, как улыбнулась, обнаружив там, наверху, почти под крышей, весьма современную железную дверь, а за ней комфортабельное, хорошо отремонтированное помещение, забитое до потолка новейшей киноаппаратурой. Удивилась, правда, слегка — я по-другому представляла себе киностудию. Так, как их показывают в фильмах. С софитами, толпами суетящихся людей — гримеров и парикмахеров, операторов и актеров. С подъемным краном, с взгромоздившейся на него камерой. С режиссером, дымящим без устали сигаретой. Здесь же все было несколько иначе.

Я расстроилась немного, когда, пристраивая меня под начало своего приятеля — режиссера, мой папа сказал, что студия занимается только документальным кино. Я все еще лелеяла мысль стать великой актрисой. И не сомневалась даже, что любой мало-мальски понимающий режиссер мигом увидит во мне новую Грету Гарбо или Марлен Дитрих и начнет снимать, снимать, снимать блестящие фильмы со мной в главной роли.

Меня не смущало даже то, что я не стала студенткой ВГИКа. Настоящий талант рано или поздно будет замечен. И этот самый талант вовсе не связан с образованием. А если я буду знать, как надо играть, то никогда не смогу сделать это искренне, от души. Так вот я себя утешала.

А потому вполне удовлетворилась поступлением в один из скромно-конкурсных гуманитарных вузов, связанных совсем не с кино, а с печатью. Я даже не придавала этому никакого значения — мои родители были счастливы, что пристроили меня учиться, а я и не собиралась этого делать. Вечернее отделение никогда не казалось мне чем-то серьезным, и я была настроена только на кино.

Поэтому меня несколько разочаровал тот факт, что снимать меня никто и не собирается. Для тех, кто занимался документальными фильмами, все было уже отснято — и сенсации они черпали, увы, только из Красногорского архива. Но моя способность проводить вертикальную черту в сознании делала из любого минуса плюс. Если из меня пока не могла получиться великая актриса, я могла попробовать стать великим режиссером документального кино. И поднять его на высочайший уровень, сделав его престижным, каким оно вовсе не было прежде. Кто еще это мог осуществить, как не я?

Студия наша жила совершенно самостоятельной жизнью. Она просыпалась и засыпала по собственному желанию, независимо от времени суток или дней недели. Так, в понедельник утром — в то время, когда все благовоспитанные учреждения оживляются сотрудниками, закатывающими бодро рукава и готовыми приступать к труду, работниками, имеющими свежие головы и два дня выходных за спиной, — двери студий могли быть плотно закрыты. Амбарный замок, украшавший вход, вполне гармонично сочетался с несвежей табличкой «Киностудия "CHANCE"» — показывая, что никаких шансов у желающих войти в историю с помощью документального кино сегодня нет и не будет.

Однако полупьяный прохожий мог видеть совершенно иную картину в субботу ближе к ночи. Заблудившись в запутанных, словно клубок, с которым играл котенок, старомосковских переулках, он мог натолкнуться на трухлявый особняк. И в том случае, если этот прохожий выпил больше, чем стоило, он мог застыть удивленно и даже осенить себя суеверно крестным знамением. Потому что древнее мрачное здание в ряду таких же древних и мрачных, но мирно спящих домов, являло довольно жуткое зрелище. Под самым его чердаком тускло посверкивали огни, и сумрачные тени перемещались из одного окна в другое неспешно и таинственно. А если еще какая-нибудь собака, проголодавшись, начинала шуршать, поскуливая, в мусорном баке, то прохожему ничего не оставалось, как бежать сломя голову из этого забытого Богом места.

Однако те, кто неустанно трудился на благо отечественного кинематографа в этом самом полуразвалившемся особняке, были вовсе не призраками. Призраки не курят так ожесточенно и не пьют так усердно, пытаясь ловить невидимыми сачками ускользающие от них гениальные идеи. Существа, населявшие студию, вовсе не являлись привидениями — однако это не означает, что им не присущи были некоторые странности.

Самыми несложными оказались несколько теток-бухгалтерш, уборщица, сторож и кассирша — с ними я познакомилась в первую очередь. Это были вполне обычные и, наверное, даже нормальные в каком-то смысле люди. Они тоже причисляли себя к работникам кино — но в них отсутствовала та надрывность, которая чувствовалась в остальных. Бухгалтеры распределяли гонорары, журили иногда запаздывавших с получением зарплаты, и их амбиции легко удовлетворялись с помощью титров — с некоторых пор у нас по-западному стали указывать в конце каждого фильма всех, вплоть до шоферов. Уборщица лениво сметала испещренные пометками листки, ненужные уже после того, как мысли режиссеров становились картинками, и высыпала пепельницы. А сторож делал вид, что охраняет наше спокойствие, — хотя все чувствовали себя спокойнее, только когда он переставал бубнить и мирно засыпал в отдаленной подсобке.

Мне сказали сначала, что пока я буду выполнять только мелкие поручения. Сперва надо дать мне освоиться, а потом уже прикинуть, на что я гожусь. Но я так бесстыдно кокетничала со своим новоиспеченным начальником, стремясь ему понравиться и убедить, что гожусь я на очень многое, что он улыбнулся, сменив строгость на приветливость. И распорядившись обучить меня азам монтажного дела.

Я смотрела на мигающие лампочки, на кнопочки, то гаснущие, то загорающиеся, улыбалась, прислушиваясь к звукам, которые издает при перемотке пленка, — так, наверное, пел Пиноккио. Вглядывалась в тощего мужичонку, осуществлявшего монтаж — теперь моего шефа, — и опять и опять поражалась тому, что представляла все совсем иначе. Не было здесь никаких пленок, которые режут ножницами и склеивают, не было железных коробок — только странноватые кассеты, навороченные аппараты и куча проводов. Но и тут я сказала себе, что так даже лучше — и что документальное кино куда стерильнее, чем художественное. Куда более собранное, четкое и точное. Что в нем — как в просторном и светлом бутике. А в художественном, с его суетой, бардаком и неорганизованностью, — как на оптовом рынке, кишащем толпой.

Я быстро училась. Уже через месяц я знала весь наш студийный архив, умела делать склейку, накладывать музыку на изображение, выбирать нужные строчки из разных интервью. Кокетство, веселость и молодость сделали меня самой популярной личностью среди немногочисленных сотрудников, и наш директор обожал давать мне несложные задания, ласково называя лицом студии.

К директору регулярно приезжали всякие великие режиссеры, руководители каналов, иностранные партнеры и черт еще разберет кто, а я с готовностью наливала им кофе, демонстрируя свою круглую попку, улыбалась лучезарно и жалела только, что у нас толком нет сквозняков — поза с поднятой юбкой, как в фильме «Зуд седьмого года» с Мэрилин Монро, мне бы очень подошла. Мне было лестно — хотя позже я поняла, что такая дыра меня не заслуживала.

Как же мне нравилась моя работа! Я приходила рано утром, когда только уборщица да местный облезлый кот таскались по нескольким маленьким комнаткам. Включала бесчисленные пульты и телевизоры, закуривала сигарету и смотрела в окно, на сизое небо, ложащееся на козырьки подъездов, на иголочки антенн, делающих инъекции облакам. На ворон, лепящихся к голым веткам деревьев, как гигантские черные почки. На редких прохожих с разноцветными грибами зонтиков в руках. А потом принималась за работу и смотрела, смотрела в экраны, запоминая имена, даты и лица, нажимая на пульт, пытаясь обогнать время и быстрее всему научиться.