Семь минут до весны

Глава 12

Мирра уходила, но оставался запах.

Терпкие цветочные духи, которые привязывались, что к ковру, что к стенам… и Ийлэ представляла, как давняя заклятая подруга касается этих стен.

Ласкает.

И трогает старые перила, говоря о том, что надо бы их сменить, потемнели уже и ныне дуб не в моде. А Мирра всегда очень пристально следила за модой.

Как иначе?

Девушке ее положения…

…ее положение никогда ее не устраивало, а никто не замечал. И матушка пеняла, что Ийлэ ведет себя недостаточно любезно…

…не видела?

…или предпочитала не видеть?

В конце концов, с кем еще ей здесь чаи устраивать?

В округе пять более-менее приличных поместий, четыре из которых принадлежат людям… а городок мал, и все друг друга знают… сонная жизнь, скучная…

…мама могла бы блистать, но никогда не выезжала за пределы городка…

…почему?

…и почему этот вопрос стал волновать Ийлэ именно сейчас? Причем настолько, что она выбралась с чердака. Хотя ложь, выбралась она по иной причине, чтобы пройти по следам Мирры, чтобы убедиться — заклятая подруга ушла.

Стереть бы этот цветочный привязчивый запах.

— Крадешься? — поинтересовался пес.

Снова Ийлэ пропустила его появление.

— Крадусь, — она выпрямилась и руку, которой гладила стену сонного дома, за спину убрала. — Я…

— Я не буду мешать.

— Не мешаешь.

Напротив, его запах, густой, животный, но не неприятный, стирает тот другой.

— Вы были подругами? — Райдо посторонился, пропуская Ийлэ.

— Нет. Мы… считались подругами.

— Существенная разница.

Пожалуй, но прежде Ийлэ этого не понимала. Она вообще многого не понимала, позволяя себе думать, что крохотный мирок ее надежен, спокоен и предсказуем, впрочем, сие, наверное, свойственно многим крохотным миркам.

— Ты не обедала? Нет, Нат с Нирой… представляешь, вбил себе в голову, что заберет девчонку себе. И главное, не переубедишь. Я ему говорил, что так нельзя… вроде послушал, но с Натом никогда нельзя быть в чем-то уверенным. Он хороший парень. Сообразительный. Вот только упрямый, как… не знаю кто.

Пес шел сзади, в трех шагах держался, достаточно далеко, чтобы Ийлэ чувствовала себя спокойно, но в то же время присутствие его, близость не тяготили.

— Мне порой хочется взять ремня и выпороть.

— Не надо.

— Не буду, конечно. Все равно не поможет. Он же и сбежал после того, как райгрэ его выпорол… и главное, за ерунду какую-то, в которой Нат не виноват… то ли кто-то что-то разбил, то ли разлил… перед этим Нат сбегал несколько раз, вот и стал во всем виноватым… разбираться не стали. А он обиделся и снова сбежал, на сей раз удачно. Хотя тебе вряд ли интересно.

Ийлэ кивнула: ей совершенно точно не было интересно, почему Нат сбежал.

Он приходил на чердак каждый день, больше не пытался заговорить, но забирался на сундук и садился, сидел… часами сидел… и как-то вот книгу принес, Ийлэ читала.

Не по просьбе, но…

Почему бы и нет?

Нат разливал чай из фляги — старый шарф он обмотал кожаным шнуром, и теперь чай долго оставался теплым, а шарф не разматывался — и вытаскивал из-за пазухи бутерброды. Наверняка, делал сам, кромсая хлеб неровными крупными ломтями, а ветчину — еще большими.

И масло клал кусками, намазывать не пытался даже.

Его бутерброды были вкусны. Ийлэ ела медленно, разжевывая и холодный хлеб, и ветчину, и масло. Выедала мякоть, а корочки складывала у трубы сушиться.

Потом, весной, ей пригодятся.

Высохшие корки она прятала в наволочку, которую украла из бельевого шкафа. Некогда в нем было множество наволочек, и простыней — мама пересчитывала их лично, и перекладывала мешочками с лавандой и ромашкой, для сна; и пододеяльников, пушистых полотенец, что больших, что маленьких. А ныне полки шкафа были пусты.

Куда все подевалось?

Картины.

Псы не трогали их, сожгли только семейные портреты…

…или вот рамы, с тех самых семейных портретов.

…или фарфоровые безделушки, которые собирала прабабка Ийлэ, а бабка и мама берегли коллекцию…

…каминные часы, доставшиеся от прадеда…

…и собрание стилетов из лазоревой гостиной…

Дом опустел. И он жаловался Ийлэ, сквозь сон, забыв о том, что сам же ее предал. Дом пестовал свои обиды, забыв о чужих, но как ни странно, Ийлэ ему сочувствовала. Ей тоже не хватало потерянных вещей. Как бы там ни было, на чердаке не думалось о них.

А вот внизу — да…

— Здесь ваза была, — Ийлэ остановилась у алькова. — Древняя. Ценная. Еще картины. Море. Мне нравилось смотреть.

От картин на обоях остались бы следы, поскольку обои выгорели, мама, помнится, жаловалась, что качество их было вовсе не таким, как заявлено…

…обои переклеили.

…и полы кое-где перестлали.

— Море мне понравилось, — пес провел по стене ладонью, — я, когда впервые увидел, то весь день на берегу сидел… зачарованный… оно менялось, то серое, как сталь, то черное почти. Или зеленью вот отливает, а потом вновь чернотой.

— Я не была.

— Не была? — он повернулся к Ийлэ, не скрывая своего удивления. — Почему?

— Не знаю.

— Всех детей вывозят на море. Это полезно. Воздух и все такое…

— Значит, не всех.

А ведь и вправду странно.

Мирру вот отправляли. И Ниру. И найо Арманди, появившись перед самым отъездом, долго уговаривала матушку присоединиться. Она так красиво рассказывала про дом, который они сняли на самом берегу, про песчаный пляж и белые зонтики, что Ийлэ их потом во сне видела.

Плакала. Просилась.

А отец сказал, что нельзя… на море тоже нельзя… цена…

— Что? — переспросил пес. — Чего цена?

Ийлэ пожала плечами, дав себе слово быть осторожней. Наверное, ей мало читать Нату, или это слишком долгое молчание виновато в том, что она заговорила? Мысли вслух. Какая глупость.

— Отец. Не разрешал. На море…

Она погладила стену, и дом отозвался на прикосновение живым тягучим теплом, которым он делился щедро, словно таким образом пытался загладить собственную вину.

— Мы никуда не выезжали. В город только.

Запаха Мирры почти не осталось.

— Ийлэ… скажи, пожалуйста… что твой отец хранил в той комнате… стой, погоди прятаться.

Она не собиралась прятаться.

— Я не причиню тебе вреда. И не трону твою малышку. Я просто должен понять, что происходит. Я ненавижу, когда меня пытаются использовать втемную. Не ты, Ийлэ. Другие. Подружка твоя, которая поселилась бы, дай ей волю… или ее мамаша… доктор… у меня такое ощущение, что они пытаются добраться до чего-то важного, а я понятия не имею, до чего.

Мирра?

Доктор?

Добрейший доктор, который тоже наведывался в поместье, но не ради чая матушки. Он появлялся, чтобы сыграть партию-другую в бейшар. И отец радовался, поскольку кроме Ийлэ и доктора у него не было соперников… а после бейшара доктор садился в низкое кресло у камина — он утверждал, что слишком стар и кости его ноют на перемену погоды. Он брал в одну руку бокал с коньяком, а в другую — трубку.

Не курил — кусал чубук.

И рассказывал забавные истории из своей практики.

Тот доктор казался сильным человеком. И мудрым. И… лжец. Почему папа не увидел правды? И мама… и никто-то…

— Я… не знаю, — Ийлэ сумела посмотреть в глаза псу, хотя и знала — нельзя.

Это вызов.

И сейчас он разозлится.

Ударит.

Наотмашь. По губам? Или пальцами ткнет в живот, заставив согнуться, а потом о стену. Тот другой всегда бил, но никогда — насмерть, даже когда Ийлэ хотела, чтобы насмерть.

— Тише, — Райдо улыбнулся и палец прижал к губам. — Не отворачивайся. У тебя глаза зеленые. У наших такой цвет редко встречается… серый вот часто, голубой еще… иногда — карий… чем светлее радужка, тем чище кровь… я вот — сама видишь.

Его глаза были серыми, темными.

И ненависти в них Ийлэ не увидела, впрочем, это ничего не значит, поскольку тот другой тоже не ненавидел ее, напротив, временами он был любезен.

Позволял ей садиться за стол.

Вилки, ложки и ножи… салфетки и церемония званого обеда. Игра в семью. И поиск повода, который находился всегда. Нельзя верить… но ей так хочется… и поэтому она смотрит, до рези в глазах, до дрожащих колен. Вызов.

Он должен его принять и тогда… тогда, быть может, все закончится.

— Яркие какие… и раскосые… Ийлэ… ты только не обижайся, но… ты женщина.

Ийлэ знает.

А пес вдруг шагнул ближе, разрывая нить взгляда. Ийлэ не успела отступить, да и отступать ей было некуда — стена за спиной и та самая ниша, в которой некогда ваза стояла. В нише не спрячешься.

Она и не будет.

Она… сумеет его ударить… у нее и нож имеется… и это шанс…

— Глупая девочка, — пес перехватил руку с ножом. И держал он крепко, но бережно. — Ты же поранишься…

— Ты…

Ийлэ уткнулась в широкую его грудь, в клетчатую рубашку, продымленную, прокопченную, и наверное, ее стирали, поскольку порошком тоже пахнет, но слабо. А псом — напротив, сильно.

— Отпусти.

— Сейчас отпущу, — он говорил мягко и рокочущий голос над самым ухом заставлял вздрагивать. — Только отдай мне нож… пожалуйста… это плохой нож… кого ты им резать собралась?

— Тебя!

— Меня… я помню… но ведь не ударила же… могла ударить, но не ударила… ты вовсе не злая, альва… напугана и растеряна… обижена еще…

— Да что ты знаешь!

Она разжала пальцы, и нож упал на пол.

— Ничего не знаю, — покорно согласился Райдо. — И знать не буду, пока ты мне не расскажешь. А ты не расскажешь пока. Не доверяешь. И это где-то правильно, нельзя поверить тому, кого ненавидишь. Ты же меня ненавидишь, да?

— Да, — Ийлэ вдруг поняла, что еще немного и расплачется.

А она не плакала давно.

И просто запах… дыма… и дома… и коридор этот… и почему он ведет себя не так, как должен вести пес? Держит, обнимает, баюкает мягко, точно ребенка… и наверное, раньше, уже давно, в той прошлой жизни Ийлэ вполне бы могла поверить его рукам.

Чтобы не разреветься — позор и смех — она сказала:

— Псы не выносят прямого взгляда…

— Кто тебе сказал такую ерунду?

— Это вызов и…

— Ийлэ, — ему, кажется, нравилось произносить ее имя, и оно, привычное, звучало совсем иначе. — Если бы мы любой прямой взгляд воспринимали как вызов… представляешь, сколько пустых драк было бы?

— Сколько?

— Много.

— И тогда как?

— Тогда? — переспросил Райдо, отпускать ее он не был намерен, и Ийлэ смирилась.

Подчинилась.

Она ведь и раньше подчинялась силе, но та сила была… злой?

…нельзя обманываться, равно как и верить ему. А можно… что? Стоять вот так, в коридоре? В кольце рук, разорвать которое у нее при всем желании не выйдет? Кольцо теплое. Ийлэ не замерзла, нет, но оно все равно теплое… и запах дыма опять же… костры разводили ранней весной, убирая старые листья, и дымы стлались по земле, мешаясь с туманами. Молочно-белые, пряные. Мамины розы тонули в них. Дымы подбирались к окнам дома, и матушка хмурилась: обязательно какое-нибудь окно оказывалось запертым недостаточно плотно, и дымы проникали в дом.