Семь минут до весны

— Надо же, — сказал он, и в голосе не было и тени удивления. — А вот и наша мамаша объявилась.

Он держал отродье на ладони, и то ли ладонь эта была велика, то ли отродье было мелким, но меж растопыренных пальцев выглядывала лишь макушка.

— Стоять, — пес не спускал с Ийлэ настороженного взгляда. — Я тебя не трону.

Так Ийлэ ему и поверила.

Она медленно попятилась, но вовремя остановилась, сообразив, что запасного выхода подвал не имеет. А между Ийлэ и спасительным окном стоит пес.

И отродье опять же.

Нельзя его бросать… Пес же, втянув воздух, поинтересовался:

— Молоко?

Ийлэ кивнула.

— Сюда неси.

Она не сдвинулась с места. Она, быть может, и безумна, но не настолько, чтобы приближаться к псу.

Жуткий.

Бритая голова, раскроенная рубцами, как и все его тело. На шее рубцы потемневшие, а на груди — свежие, бледно-розовые и лоснящиеся. Сквозь кожу сочиться сукровица, и до Ийлэ доносится запах болезни острый, едкий.

Смотрит.

Не моргая. Исподлобья.

Ийлэ тоже смотрит, но лишь потому, что не способна взгляд отвести.

— Сюда неси, — повторил он глухо.

Голос рокочущий.

Ийлэ попятилась, прижимаясь спиной к стене… дверь свободна… если не через окно… если пес здесь один… главное, из дому выбраться, а там дождь следы смоет…

…болен.

…и вряд ли способен бежать быстро.

…но если перекинется…

— Стой, — рявкнул пес. — Ты же не хочешь, чтобы я ее уронил?

Он вытянул руку, повернув так, что видна стала не только макушка отродья, которая лежала тихо. Жива ли? Жива. Бьется нить-волосок, натянулась до предела…

— Не хочешь, — со странным удовлетворением в голосе произнес пес. — Тогда иди сюда.

Ийлэ обернулась на дверь.

Что ей до отродья? Она ведь сама желала избавиться от нее, и если не смогла оставить в лесу, то дом — другое. Быть может, пес и не станет убивать младенца.

Пугает.

Или…

Он хмыкнул и перехватил отродье левой рукой, поднял за ноги.

— Рискни, — сказал он.

Ийлэ оскалилась.

Она уйдет и… и не сможет, потому что оловянные пустые глаза отродья смотрят на нее.

Первый шаг дался с трудом.

Колени дрожали. И руки, с трудом удерживая кувшин, который сделался большим и неудобным, того и гляди выскользнет.

— Я тебя не трону, — пес отвел взгляд, точно ему было противно смотреть на Ийлэ. А может и противно. Она тощая. И грязная. И воняет от нее не только лесом, но так даже лучше… так спокойней…

— Не трону. Клянусь предвечной жилой.

Хорошая клятва.

Вот только Ийлэ больше клятвам не верила. Она сумела сделать три шага и только.

— Молоко, — удовлетворенно потянул пес, потянув носом. — Но холодное. Ей холодное нельзя, она и так замерзла. Вот там плита. Видишь?

Видит.

Старая, которую растапливали дровами и торфом, и тогда из труб шел черный дым, он и ныне лежит на прежнем месте, в древней корзине, прикрытой сверху тряпицей… будто ничего не изменилось.

Ложь.

— Не эта. С этой возиться долго. Рядом. На кристаллах, — пес вздохнул и, положив отродье на ладонь — она так и не издала ни звука — сам шагнул к новехонькой плите. — Посудину найди.

И медные кастрюли остались на прежнем месте, что огромная, в которой кухарка варила похлебку для наемных работников, что крохотная, с изогнутой ручкой, для кофе…

…отец любил пить кофе по утрам. А мама пеняла, дескать, вреден он для сердца…

…сталь вредней.

Медь оказалась холодной и тяжелой, едва ли не тяжелей кувшина.

— Поставь, — велел пес. — И молока на лей… слушай, а надо водой разбавлять?

Ийлэ не знала.

В прежней ее жизни она не имела дела с младенцами, поскольку те обретались в детских комнатах, окруженные няньками, кормилицами и гувернантками…

Пес отступил, пропуская Ийлэ к плите, и хотя она подошла очень близко, куда ближе, чем ей хотелось бы, не ударил. Чего ждет? Думает, что она и вправду поверит этой клятве?

Клятвы — это слова. А слова ничего не значат.

Стоит. Дышит тяжело, с присвистом… и кажется, Ийлэ знает, откуда у него шрамы, она даже слышит существо, поселившееся в груди у пса… и если потянуться, если попросить…

— Не думай даже, — спокойно сказал он, отступив еще на шаг. — Убьешь меня — умрешь сама. А ты не хочешь умирать.

Ошибается.

— Никто не хочет умирать, — пес оперся на стену. — Но иногда приходится. Ты не отвлекайся. Сгорит сейчас.

Налить молоко в кастрюльку, не расплескав, не получилось.

Ийлэ замерла.

Ударит?

Стоит, баюкает отродье…

…а на кухне расползается запах паленого.

…и дверь хлопнула, громко, заставив Ийлэ отпрянуть от плиты.

— Тихо. Это свои.

Своих здесь давно не было.

Своих закопали на заднем дворе, но не сразу, а когда вонь невыносимой стала…

…Ийлэ помнит.

Лопату, которую ей вручили. Песочные часы. Землю укатанную, твердую… собственную слабость — она никогда не копала могил. Слезы в глотке. Боль. И удивление. Ей все еще казалось, что все происходит не с ней.

…управишься за полчаса — похороним, а нет — свиньи и падаль сожрут с удовольствием…

…управилась…

…и он выиграл спор, бросив напоследок:

— Главное — правильная мотивация…

Ийлэ заставила себя разжать руку и отступить от плиты. Вонь горелого молока становилась почти невыносимой, а отродье все-таки решило подать признаки жизни, и тонкий, едва слышный писк его ударил ножом по раскаленным нервам.

— Тише, маленькая, — пес провел большим пальцем по темной макушке, — сейчас мы тебя накормим… правда, мамаша? Нат, спускайся уже, хватит прятаться, я все равно тебя услышал…

Псов стало двое, а Ийлэ поняла, что уйти ей не позволят.