Семь минут до весны

— Опий, — повторила она.

А пес вдруг покачнулся и подался вперед, скользнув щекой по пальцам Ийлэ.

Холодная кожа. Сухая. И жесткая, словно не кожа даже — дерево… гладкое темное дерево… и надо бы руку убрать, но ей вновь страшно разрывать это нечаянное прикосновение. А дыхание Райдо щекочет кожу.

— Настойка…

Она все же отдернула пальцы.

И за спину спрятала.

— Настойка, — повторил он глухо. — Вот значит, как оно… та еще гадость… нет, на вкус, может, оно и ничего, хотя я и не любитель сладких ликерчиков, но вот запах… такое чувство, что она в эту настоечку флакон духов вылила.

Ийлэ кивнула: для пса запах черного ладанника должен быть особо неприятен.

— Задницей же чуял, что не духами, а… — пес осекся, он явно не собирался уходить и на полу устроился, сунув принесенное одеяло Ийлэ. У нее есть.

Нат тоже притащил.

И сидел до заката.

Свечей оставил с полудюжину. И чай во фляге, шарфом обмотанной. Ее Ийлэ у трубы устроила, чтобы не слишком фляга остыла.

— Не духами, в общем, пахнет. Одеяло возьми.

— У меня есть.

— А она мне… мол, попробуйте настойку… фирменная… я, пень старый, и попробовал… хорошее воспитание, чтоб его…

…наверное, Ийлэ могла бы улыбнуться…

…там, в иной жизни…

В этой она нащупала флягу, которую и протянула псу. Руку убрала быстро, избегая еще одного случайного прикосновения.

— Еще одна особая настойка?

— Чай. Нат.

— Натов чаек — это хорошо, а то сушит… и вот что я тебе скажу, от хорошего воспитания — одни проблемы… послать бы ее в Бездну с ее настоечкой, так нет же… пил… и вот теперь сушит… ведет… и душно невыносимо… я тут полежу, с вами… она спит, да?

— Да.

Отродье и вправду спало сутками.

Ело и спало.

Просыпалось, снова ело жирное козье молоко, а наевшись до белых пузырей на губах, засыпало. Ийлэ не знала, нормально ли это, но… оно хотя бы перестало умирать.

Наверное, это было хорошо.

— Я полежу… и пройдет… к утру пройдет… я не люблю опий, от него голова тяжелая, думать не могу вообще.

Он лег тут же, у теплого бока трубы. И флягу обнял.

Вскоре дыхание его выровнялось.

Пес спал.

Рядом.

Близко. И сон его был достаточно глубок, чтобы не услышать, как Ийлэ…

…она вытащила нож.

…тупой, с закругленным лезвием…

…но если по горлу и…

Или в шею воткнуть, перервать артерию… его уже не спасут…

Ийлэ осторожно выбралась из убежища. Она обошла спящего пса, который во тьме выглядел темною бесформенною грудой. Ийлэ вслушивалась в хрипловатое его дыхание.

Ровное.

Размеренное… он ничего не успеет почувствовать… а если и успеет, то…

Пес закашлялся, и кашлял долго, сипло, в воздухе запахло кровью, он же, облизав губы, хрипло прошептал:

— Давай… так проще… все разом закончить…

Разом?

Нет.

Этот удар — почти милосердие, а псы не заслуживают милосердия. Ийлэ сунула нож в рукав свитера и, опустившись на корточки у пса. Она коснулась бритой его головы.

Бархатистая.

И коротенькие волосы короткие щекочут ладонь.

— Примеряешься?

— Опий… плохо… они не любят, — Ийлэ стиснула его виски ладонями.

Пульс у него сумасшедший.

И за пульсом, за медным запахом крови слышится биение чужой жизни. Разрыв-цветок ворочается, раздирая едва-едва заросшие раны. Разворачиваются тонкие плети молодых побегов. Лопаются пузыри вакуолей, наполняя кровь ядом.

— Спи, — сказала Ийлэ, и пес тяжело вздохнул. Он стиснул зубы, чтобы не застонать от боли, привстал, точно пытался стряхнуть ее руки, но не сумел — слишком слаб был.

Он покачнулся.

И лег, упершись лбом в колени Ийлэ.

— Ты… от тебя лесом пахнет, ты знала?

— Нет.

Не получалось.

Разрыв-цветок, одурманенный опиумом, не спешил подчиняться. Он тянул силу, и Ийлэ ничего не оставалось, кроме как отдавать ее в отчаянной попытке хоть так утолить голод.

Она это делает не для пса.

Для себя.

И для отродья, которое может спать и есть жирное козье молоко, у которого кожа сделалась розовой, как и положено младенческой коже, и на ней наметились складочки…

…ради печной трубы.

…и призрачного спокойствия, когда там, снаружи, буря.

— Лесом, — пес говорил шепотом, так тихо, что слова его Ийлэ различала с трудом. — Осенним лесом… дымом… и еще грибами… паутиной…

— Паутина не пахнет.

— Ты просто не слышишь. Все в этом мире имеет свой запах. И паутина не исключение.

— И чем же она…

— Серебром. И еще утренней росой… и тобою…

— Или это я?

— Ты пахнешь паутиной? Да, немного… еще влажным деревом… и мхом… брусникой… я бруснику люблю…

— Она горькая.

— И что?

Разрыв-цветок успокаивался. Он вновь засыпал, позволяя псу дышать.

— Ничего. Просто горькая.

— И хорошо… а черника сладкая… и еще земляника… для меня лето начинается, когда земляника… любишь?

— Да… раньше…

— А теперь?

— Не знаю.

Ийлэ убрала пальцы.

Будет спать.

— И теперь любишь. Я так думаю… можно тебя попросить?

— О чем? — Ийлэ устала. Пожалуй, так она уставала прежде, когда пыталась не дать отродью умереть. И тогда этой усталости она не замечала.

— Посиди со мной…

— Я сижу…

— Вот и хорошо… сиди… я усну быстро, обещаю…

— Я все равно тебя ненавижу… всех вас…

— Пускай, — согласился пес. — Ты главное посиди… немного…