Семь минут до весны

Глава 2

Альва.

Исхудавшая до полупрозрачности, грязная, но альва. Райдо никогда их не видел, чтобы вот так, близко… нет, война сталкивала, но там приходилось убивать, а не разглядывать.

Правда, имелся тот снимок, в его новых сокровищах, о которых и Нат не знает, поскольку смотрит на Райдо влюбленными глазами, верит, будто бы нет никого сильнее, умнее, идеальней… а идеалам не полагается прятать под матрасом всякую ерунду.

Голова пьяная.

Тяжелая.

И мысли в ней бродят хмельные. Не голова — а бочка, та, в которой пиво ставят дозревать, правда, в отличие от бочки, от головы Райдо обществу пользы никакой.

— Ты там это, за молоком приглядывай, чтобы не перегрелось, — он не знал, как разговаривать с этой альвой, чтобы она, наконец, успокоилась.

Ненавидит.

Точно ненавидит. Чтобы понять это, достаточно в глазищи ее зеленые заглянуть. Они только и остались от лица. И еще скулы острые, того и прорвется кожа. А щеки запали. И губы серыми сделались. Чудом на ногах держится, а туда же — ненавидеть.

Райдо никогда этого понять не мог.

— Райдо, — Нат приближался осторожно.

Умный пацан. Альва-то вся на нервах, чуть чего и сбежит, лови ее потом под дождем…

— Стой, — велел Райдо, когда альва дернулась и попятилась. — Давай на конюшню. И в город. Доктора сюда притащи.

Вряд ли он, человек степенный солидный, обрадуется ночной побудке. И прогулка под дождем, как Райдо подозревал, не вызовет должного энтузиазма, но ничего, ему заплатят. Платит же Райдо за еженедельные бесполезные визиты, во время которых только и слышит, будто ситуация вот-вот стабилизируется.

Смешно.

Он того и гляди сдохнет, а они про ситуацию, которая стабилизируется.

— Вам плохо? — поинтересовался Нат.

А в руке нож.

Еще один ненормальный, который не понимает, насколько ненормален. Война закончилась, а он с ножом спит. И ест. И купается, надо полагать, тоже… и привычку эту свою считает полезной.

Безумный мир.

И ночь безумная. А все-таки не мерещится, и уже радость, Райдо не согласен был сходить с ума следом за миром, хотя, может статься, так бы они научились друг друга понимать.

— Мне хорошо, — он сказал и понял, что и вправду хорошо.

Нет, боль не исчезла, она верная, Райдо не бросит, но он сумел ее вытеснить на край сознания.

И стоял сам.

И младенца держал, боясь уронить, но руки, которые с трудом бутылку подымали, надо же, не тряслись. Чудо, не иначе.

Чудо лежало на ладони неподвижно и только разевала рот в немом крике, и Райдо было страшно, что оно этим криком надорвется, оно ведь слабое, и малости хватит, чтобы исчезнуть.

— Мне очень хорошо, — он осторожно провел по мягким пуховым волосикам, которые свалялись и слиплись, но все одно, против всякой логики и реальности пахли молоком. — А вот им плохо.

— Она альва.

— Сам вижу…

…а вот девочка — только наполовину… глаза серо-голубые, и разрез иной, не альвийский…

…ничего, полукровка — это даже хорошо. Правда, Райдо не знал, чем именно, но открытию своему иррационально обрадовался.

— Альва, — с нажимом повторил Нат и клинком в стол ткнул. Альва, сгорбившись, зашипела.

— Нат, — стой Райдо ближе, отвесил бы мальчишке затрещину.

Воин.

Было бы с кем воевать, она и сама того и гляди сдохнет. Если уйдет — точно сдохнет. А уйти она хочет, и осталась лишь потому, что у Райдо — ребенок…

— Альва, — Нат нахмурился. Иногда он проявлял просто-таки невероятное упрямство. — Альве здесь нечего делать.

…ей нечего делать под дождем, в осеннем зыбком лесу, который, надо полагать, почти заснул, и поэтому она пришла сюда.

Случайно выбрала дом?

Или… он ведь принадлежал кому-то раньше, до войны. Райдо старался не думать, кому именно. Трофей. Награда. Королевский подарок, не столько ему — все знают, что ему недолго осталось — сколько семейству, которое в кои-то веки проявило единодушие и благородно оставило Райдо в покое.

Даже матушка.

А мальчишка не шевелится, замер, уставившись на альву, и нож в руке покачивается, то влево, то вправо… альва же взгляда с клинка не сводит.

Настороженная.

И чем дальше, тем хуже. Напряжение растет, Райдо чувствует его шкурой, а надо сказать, что после знакомства с разрыв-цветком его шкура стала просто-таки невероятно чувствительна.

— Нат, — сказал резко, и мальчишка, вздрогнув, оглянулся. — Забываешься. Я в доме хозяин. И я решаю, кому здесь место, а кому…

Обиделся.

Губы дрогнули, мелькнули клыки, и по щекам побежали серебристые дорожки живого железа, но Нат с обидой справился. И нож убрал за пояс, буркнул:

— Скоро буду.

Не будет.

Во всяком случае, не скоро, потому что не станет Нат ради альвы спешить. Нет, приказ исполнит, но ведь исполнять можно по-разному, и значит, самому нужно что-то делать. Знать бы, что…

— Иди уже, — Райдо с трудом сдержался, чтобы не сорваться на крик. — А ты за молоком смотри. Снимай… да осторожно! Тряпку возьми.

Конечно, молоко перегрелось.

— Ложку подай… правда, где лежат, не знаю.

Она, после ухода Ната успокоившаяся — правда, спокойствие это было весьма относительным — ложки нашла в буфете. И пожалуй, она не искала, но точно знала, что они там, в выдвижном старом ящике.

— Послушай, — Райдо кое-как присел, надеясь, что так она будет меньше его бояться. — Я ведь сказал, что не трону тебя…

Оскалилась только.

И ложку положила на стол, руку тотчас одернула, за спину спрятала.

Попятилась. Но не ушла. Хорошо… а Нат мог бы дверь и прикрыть.

— Я понимаю, что у тебя нет причин доверять мне… мы воевали… но если ты здесь, то это не потому, что тебе захотелось забраться в чужой дом.

Дернулась, но промолчала. Она вообще разговаривать способна?

— Полагаю, тебе просто больше некуда идти?

Райдо подул на молоко, которое подернулось толстой пленкой. В детстве он ее ненавидел, как и само кипяченое молоко с сахаром и топленым маслом, но матушка заставляла пить.

— Некуда. Оставайся.

Не шелохнулась.

И не расслабилась. Не поверила этакому щедрому предложению?

Райдо зачерпнул ложечку молока и, поднеся к губам, подул. Попробовал кончиком языка, молоко не было горячим, но и не холодным.

— В этом доме полно свободных комнат. Кладовая, сама видела, полна… да и бедствовать я не бедствую…

Альва оглянулась на окна.

— Дождь, — Райдо приподнял головку младенца и повернул на бок. Молоко он вливал по капле, а оно все одно растекалось, что по губам найденыша, что по подбородку. — Ты ж там была… думаю, долго была… пока лес не уснул, да? И если уйдешь, то сдохнешь. Или от голода, или замерзнешь насмерть. До заморозков сколько осталось? Неделя? Две?

Точеные ноздри раздувались.

Но альва молчала.

— Нет, если тебе охота помереть, то я держать не стану, — младенец часто сглатывал, и Райдо очень надеялся, что глотает он молоко, и что это молоко будет ему не во вред. — В конце концов, это личное дело каждого, какой смертью подыхать… но ребенка я тебе не отдам.

Оскалилась.

Зубы белые, клыки длинные, острые… и вот после этого находятся идиоты, которые утверждают, что будто бы альвы мяса не едят. С такими от клыками только на спаржу и охотиться.

— Кстати, как зовут-то…

Альва склонила голову на бок.

— Ну… не хочешь говорить, и не надо, мы сами как-нибудь… — и Райдо решительно повернулся к альве спиной.

Не уйдет.

А если вдруг хватит глупости, то…

…ей или в город, или в лес…

…и даже под дождем след пару часов держится, а пары часов хватит, чтобы ее найти…

…правда, Райдо не уверен, что сумеет, он давненько не оборачивался, но Нату такое точно не поручишь… и все-таки хорошо бы, чтобы у этой упрямицы хватило мозгов остаться.

— Вот так, маленькая… еще ложечку… за мамашу твою безголовую… и еще одну… а ты, к слову, сама поела бы… только не переусердствуй. Нет, мне не жаль, но живот скрутит…

…скрутило.

От колбасы. От собственного нетерпения, которое заставило эту колбасу глотать, не пережевывая. И теперь она осела тяжелым комом в желудке, а сам этот желудок, давно отвыкший от нормальной еды, сводила судорога.

Рот наполнился кислой слюной. Ийлэ сглатывала ее, но слюны становилось больше, и она стекала с губ слюдяными нитями.

Она, должно быть, выглядела жалко.

И плевать.

Пес спиной повернулся. Широкой, разодранной ранами, расшитой рубцами, которые, словно линии на карте… границы… и под этими границами из плоти обретаются нити разрыв-цветка.

Если позвать… он слышит Ийлэ, а у нее хватит сил. И наверное, даже в удовольствие будет смотреть, как этот пес будет корчиться в агонии. Правда, тот, второй, который молодой и с ножом, отомстит. У него, пожалуй, хватит сил пройти по следу…

…нельзя убивать.

…и нет нужды. Он сдохнет и сам, если не сейчас, то через месяц… через два… или через три. Зима убаюкает разрыв-цветы и, быть может, подарит надежду псу, что это — навсегда.

Или он знает?

Ийлэ сглотнула слюну.

Бежать?

Пока он не смотрит… занят с отродьем, пытается накормить, а та глотает коровье молоко, но этого мало… еще бы неделю тому — хватило бы, что молока, что тепла.

Неделю тому Ийлэ выбралась из предвечного леса, который стремительно сбрасывал тяжелую листву. И корни его, что летом щедро делились и соком, и силой, ныне покрывались темными панцирями.

Лес собирался зимовать, и альвам в нем не осталось места. Альвам, если разобраться, во всем мире не осталось места. На этой глубокой мысли Ийлэ вывернуло. Ее рвало кусками непереваренной колбасы и слизью, тяжело, обильно, и она с трудом удерживалась на ногах, жалея лишь об одном — колбаса пропала.

— Когда долго голодаешь, а потом дорываешься вдруг до еды, — сказал пес, но оборачиваться не стал, — то возникает искушение нажраться, наконец, от пуза. И многие нажираются, только вот потом кишки сводит.

Он говорил это так, будто ему случалось голодать.

— Тебе бульон нужен. И сухарики. Про сухари не знаю, но бульон где-то должен быть. Поглянь в погребе…

Обойдется Ийлэ и без бульона, и без его щедрого предложения, которое на самом деле вовсе не щедро, а всего лишь приманка…

— Не переводи гордость в дурость, — пес кинул ложечку на стол, и отродье поднял, положил на плечо, прижав спинку широкой ладонью.

А он умный, значит?

Умный.

Смотрит. Усмехается, переступает с ноги на ногу… и отродье, закрыв глаза, молчит, но нить ее жизни стала толще, пусть и ненамного.

— И мешок свой брось. Если хочешь уйти, уходи так, как пришла, — жестко добавил пес.

Ветер распахнул окно, впуская холод и дождь.

Уйти.

Ийлэ уйдет. Потом. Когда у нее появятся силы, чтобы сделать десяток шагов… например завтра. И пес странно усмехнулся:

— Вот и ладно. Комнату сама себе выберешь.

И от этой неслыханной щедрости Ийлэ рассмеялась, она смеялась долго, содрогаясь всем телом, не то от смеха, не то от холода, который поселился внутри и рождал судорогу. Она захлебывалась слюной и слизью, и голову держала обеими руками, потому что стоит руки разжать и голова эта оторвется, полетит по кухонному надраенному полу, на котором уже отпечатались влажные следы…